Глава II

1940 год был очень тяжелым в жизни Ремарка. Он звонил мне ежедневно, иногда по два-три раза, начиная каждый разговор вопросом: «Как тебе это нравится?»

Если он звонил утром, то обычно описывал прошлый вечер или прошедшую ночь, которые провел с Марлен. Если он звонил в течение дня, то начинался рассказ о только что состоявшемся телефоном разговоре с ней. У меня Ремарк искал утешения в своем отчаянии. Он часто спрашивал моего совета или просил растолковать, что могут означать те или иные реплики Марлен.

Он проводил в одиночестве дни и вечера, тщетно надеясь увидеться с ней или дождаться ее звонка. Это и было основной причиной наших частых ночных встреч — он не мог больше выносить душевные страдания и нуждался в утешении, в простом человеческом тепле, которые находил в моем обществе. Я напоминала ему о том, что он вовсе не выброшенная за ненадобностью в хозяйстве вещь и что не нужно принимать так близко к сердцу то, с кем дама проводит время или кого из мужчин предпочитает.

В Голливуде тем временем шли съемки фильма «Дестри снова на коне», и все знали, что Марлен проявляет отнюдь не мимолетный интерес к Джеймсу Стюарту¹, постоянному любовнику Оливии де Хевилендс, который, как всем казалось, не собирается менять предмет своего обожания и уступать домогательствам Марлен. Бони утверждал, что существует целая сеть тайных осведомителей, состоящая из доверенных лиц Марлен, ее парикмахерши и людей из окружения Стюарта, поэтому она заранее знает, куда именно в этот вечер Стюарт собирается повести Оливию. Абсолютно невероятно, но именно в этот вечер Эрих Мария Ремарк сопровождает Марлен Дитрих в тот же ресторан или на то же представление...

Бони вполне сознавал свое унижение. Но он был настолько влюблен в Марлен, настолько запутался в сетях, в которые попался, что потерял всякое представление о реальной перспективе. Он гордился своей способностью глубоко проникать в чувства других людей, своим пониманием мотивов их поступков. И эта гордость была уязвлена разочарованием в Марлен, столь похожем на разочарование в себе самом. Но ему хотелось сознавать себя другим: он не обычный любовник, он — Эрих Мария Ремарк, который знает, что происходит в сердце человеческом...

Знал он и то, что не только мужчина, но и женщина способна к многообразным связям, к вовлеченности в отношения на различных уровнях чувства. Больше того, женщине подчас требуется гораздо больше связей, поскольку один партнер редко может удовлетворить разнообразные потребности многогранной личности.

Чем интереснее люди, тем они обычно сложнее. Я часто представляю себе внутренний мир человека призмой с темными гранями, словно неосвещенные окна. Они чернеют пустотой, пока внутри не возникнет какая-то новая картина и не оживит эти темные грани, которые озарятся светом и заиграют яркими красками. Можно быть связанным с каким-то партнером очень тесными узами, и все равно, искать чего-то иного, если человек, которого ты считаешь самым важным в своей жизни, не дает тебе того, что ты от него ждешь.

Мужчину с такими наклонностями можно распознать по тому, что он избегает называть женщину ее истинным именем, предпочитая пользоваться изменчивыми и подходящими на все случаи жизни прозвищами.

Ремарк охотно придумывал людям прозвища, часто даже тем, кого он не знал лично.

Марию он, как я уже упоминала, называл «шалавой», Марлен — «моей дамой», позже, когда их отношения ухудшились, «моей невестой», а потом «моей бывшей невестой». Одну русскую княгиню по имени Наташа он называл «птичкой». Одного моего очень близкого друга, замечательного актера, которого Бони видел только на экране, он окрестил «шотландцем».

Я была для него «моим ангелом». За годы нашей дружбы Ремарк ни разу не обратился ко мне моим настоящим именем, ни при личных встречах, ни в телефонных разговорах, ни даже в письмах.

У него самого было немало придуманных «имен».

Во время нашей первой встречи за ленчем в Беверли-Хиллз я спросила, откуда взялось прозвище Бони.

До сих пор вижу хитрую усмешку в его глазах.

— От Бонифация Кизеветтера, естественно, — ответил он.

Я не имела ни малейшего представления о том, кто такой этот господин Кизеветтер, но была настолько молода, что не решилась признаться в своем невежестве. Я, конечно, тотчас позабыла это странное имя, но слово «Бонифаций» крепко запало мне в память.

Теперь-то я знаю, что Бонифаций Кизеветтер — это почти мифическая фигура, герой фольклора, «первоклассный лекарь, который охотно сыпал непристойностями».

Как я узнала потом, как-то раз еще в двадцатые годы в ответ на вопрос хорошенькой брюнетки, за которой он приударил: «Как тебя зовут?», он смеясь ответил: «Бонифаций Кизеветтер». Мне кажется поразительным, что этот человек, который мог быть до бестактности прямым и употреблять в речи грубые словечки, в моем присутствии ни разу не произнес непристойности.

Свои письма и записки, адресованные мне, он подписывал «Бони» или «Твой старый папа». Позже у него вошло в обычай применять прозвища, соответствующие моменту, например «Золотой палец». Он подписался так однажды, когда порезал палец, что мешало ему писать (он очень смеялся над этим своим неудачным опытом фрейдизма). В другой раз, после выхода в свет моего первого романа, он подписал письмо именем «Шопен»². Ещё он подписывался «Лафонтеном», написав на одном дыхании свою лучшую вещь после перенесенного инсульта. В конце концов «Бони» превратился в «Ангела».

В последние десять лет жизни это прозвище приобрело известный смысл. Мы оба, как выяснилось, очень любили готические и ренессансные изображения ангелов. Я начала присылать ему фотографии ангелов из различных церквей и музеев. Он собирал эти фотографии и как-то заметил, что этот сонм ангелов на его рабочем столе хранит его от бед. Он говорил это вполне серьезно.

Нет сомнения, что в жизни Ремарку не хватило бы одной женщины. Отчасти, как я убеждена, это объясняется тем, что у него было мало друзей, но еще важнее в этом отношении была потребность утвердить свою независимость, что должно было проявиться спустя несколько дней после свадьбы с Полетт.

Как большинство писателей, он был весьма любопытен, и в наших разговорах о природе человека мы редко расходились во взглядах на ту или иную ситуацию, в которой оказывались другие люди или мы сами.

Он мог не тратить время на то, чтобы растолковать мне, почему он предпочитает сопровождать Марлен Дитрих в те места, где она, хотя бы мимолетно, может увидеть Джимми Стюарта, нежели не видеть ее совсем. Точно так же ему не надо было объяснять мне его сокровенную надежду, что Марлен наконец оценит всю меру его любви, образумится и снова полюбит его за эту жертву.

Она часто бывала у него, в доме с красивым садом, маленьким плавательным бассейном и двумя спальнями на втором этаже. Сторонним наблюдателям, таким, как я, которые редко слышали о проведенных ими вместе ночах, было давно ясно, что Марлен не желала иметь с ним любовных отношений, но не собиралась отказываться от него, как от сопровождающего обожателя. Да и зачем ей было отказываться от этого, если судить с ее точки зрения? Он был замечательный мужчина, как все о нем думали, видный, надежный, великолепный рассказчик — и преданный раб. Однако не всегда и не все любят своих рабов...

В их отношениях было все, что сопутствует отношениям мужчины и женщины — будь то брак или любовная связь. Партнер повязан по рукам и ногам, он может уйти только тогда, когда ему позволят, чтобы не потерять его окончательно, чтобы быстро вернуть его, когда он уйдет слишком далеко.

Когда Бони начинал негодовать и клясться, что больше никогда не увидит её, Марлен тотчас приглашала его провести с собой вечер, и он, млея от счастья, принимал эти крохи ее благосклонности. До следующего раза.

Я снова начала работать по свободному графику, поскольку работа в литературном агентстве, несмотря на свои блестящие перспективы, оказалась не столь доходной, как хотелось бы. Полдня я работала секретарем у оставившего практику австрийского психоаналитика — он писал книгу; две недели провела в пустующем доме на Малхолланд-драйв, приводя в порядок архив английского писателя, актера и режиссера Майлса Мэндера, пока он отдыхал на Восточном побережье; поиски здесь, поиски там — много независимости, гибкий график и очень мало денег.

Иногда работа доставляла мне удовольствие, как, например, тогда, когда я синхронно переводила на английский для Карла Леммле, основателя «Universal City», его семьи и нескольких сопровождающих их господ в огромном подвале его дома французский фильм «Последний фасад», который хотела купить компания Леммле. В 1929 году, во время своего очередного визита в Берлин, Леммле буквально влюбился в моего отца и попытался уговорить его переехать в Голливуд. Если бы он тогда согласился, то как странно это могло бы перевернуть всю мою жизнь. При встрече с «дядей Карлом», одним из пионеров Голливуда, происшедшей в его напоминающем декорацию к грандиозному фильму имении близ каньона Бенедикт, Леммле вспомнил прошлое, чем немало меня тронул. «Младший» Леммле был продюсером фильма «На западном фронте без перемен», фильма, на который написал рецензию мой отец...

Бони всегда проявлял большой интерес к моей работе и искренне возмущался всякий раз, когда мне нагло недоплачивали. Так, например, произошло с английским резюме французской пьесы «Временная свобода». Второпях был заключен договор, согласно которому я была обязана сдать работу в конце недели за $7.50. Обычно объем рецензии не должен превышать двух страниц, но в этот раз мне надо было за тот же срок написать двадцать пять страниц. С другой стороны мне настолько сильно нужны были деньги, что я не осмелилась протестовать.

В конце недели я обычно жила на одном кофе, чтобы к понедельнику быть в форме для потенциальных работодателей. Однако хорошей работы не было, никаких долговременных договоров тоже. Однажды, шесть месяцев спустя, один мой знакомый повел меня в кино, на фильм «Он остался на завтрак» с Мелвином Дугласом и Лореттой Янг³ в главных ролях. Когда прошли первые титры, я, к моему совершенному изумлению, вдруг прочла, что в основе сценария лежит та самая французская пьеса. Я поняла также, что на основе двадцатипятистраничного резюме, которое я написала, был создан рабочий сценарий, за который «Коламбия Пикчерс» заплатила мне королевский гонорар в семь с половиной долларов.

После этого происшествия Ремарк, выведенный из себя полным отсутствием у меня коммерческих способностей, объявил, что немедленно продаст меня Луису Б. Майеру за пятьдесят тысяч долларов, сумму для тех времен неслыханную. Такой шаг, без сомнения, поправил бы мое финансовое положение, но, как и большинству других планов Бони, этому также не суждено было сбыться.

В течение тех двух лет, что Бони жил в доме Нильса Багге, он очень много пил. В противоположность большинству людей, которые тяжело воспринимают отсутствие спутника или спутницы, ему это было совершенно безразлично. В Калифорнию он привез все свои запасы «селестина», который я обычно выпивала не больше наперстка. Позже, в Нью-Йорке, когда он начал волноваться за свою печень, Бони предпочитал красное бордо. Бывая у него, я выпивала один-два бокала, а он мог за тот же вечер с легкостью опустошить пару бутылок.

В Калифорнии я редко ходила к нему в гости, когда он пил, и не знаю, кто составлял ему компанию, но знаю, что он не любил пить в одиночку. Никто из его близких друзей не жил в Голливуде. Время от времени из Нью-Йорка к нему заезжал его переводчик и издатель Денвер Линдли, а также Сэм Зальц, торговец картинами. Был еще Отто Клемент, который считался литературным агентом Ремарка. Когда-то давно Отто сослужил Бони добрую службу, а Ремарк никогда ничего не забывал, и если ему случалось на кого-то затаить зло, то это было навсегда.

Для всех окружающих он, Марлен и фон Штернберг были неразлучными друзьями. Однако совершенно очевидно, что фон Штернберг поделился с ним своим печальным опытом с Марлен; Бони рассказывал мне, что «бедный Ио» вытерпел за время своей связи с Марлен. Очевидно, это было намеком на то, что он, Бони, не единственная «жертва».

После каждого возлияния в те годы его охватывал кошмарный страх проснуться утром в полном одиночестве.

Какие демоны угрожали ему в пьяном состоянии, я не знаю. Вероятно, он и сам не мог бы этого сказать, а со мной этот вопрос он никогда не обсуждал.

Оглядываясь теперь на его жизнь и поведение, так же, как и на то, что можно было прочитать между строк в его книгах, я могу сказать, что он почти навязчиво размышлял о смерти и страхе смерти. Это совершенно ясно. Его преувеличенный страх проснуться в одиночестве в действительности был страхом вообще не проснуться...

В то время он принялся звонить мне практически каждое утро на рассвете и просить, чтобы я приехала к нему. Мне приходилось, скорчившись, ложиться на двуспальный диван, чтобы, проснувшись, он первым делом увидел меня.

К счастью, каждый раз я оказывалась на месте, и, кроме того, в те времена я была молода и не испытывала большой потребности во сне. Но иногда этот диван превращался для меня в настоящий пыточный станок, впрочем, мне всегда говорили, что я неженка.

Через некоторое время в комнату на цыпочках входила Роза Хорват, венгерка, которая работала у Ремарка экономкой много лет, и говорила мне, что Эрих спит и вряд ли проснется раньше, чем через несколько часов. Я тихонько вставала, спускалась на кухню к Розе, которая тем временем готовила яичницу с салом и накрывала стол здесь же, на кухне. Бони тоже охотно сиживал в этой кухне, слушая рассказы Розы Хорват о том, как она в молодости служила горничной в имении Уильяма Рандольфа Херста и как Херст во времена сухого закона в отсутствие гостей лазил по пустым гостевым комнатам и искал за зеркалами спрятанные бутылки виски.

Естественно, я встречалась с Бони не только по утрам. Мы вместе обедали, ужинали, иногда вместе лежали возле его бассейна, но при этом мы всегда были вдвоем и всегда в его доме. После той прогулки в океанском парке мы никогда и нигде не гуляли вместе.

Меня это нисколько не смущало и не расстраивало. Мне вполне хватало общества людей, с которыми я ходила в рестораны или на вечера. Роза была отличной поварихой, а вина у Бони были самые лучшие. Много позже, в Нью-Йорке, у него проявились недюжинные кулинарные таланты. Приложила ли к этому руку Роза? Она была для него как наседка, он грелся ее заботой и благосклонностью, часть которых досталась и мне. Когда мы позднее вспоминали о тех временах, Ремарк часто говорил: «Ах, моя Роза! Она так любила тебя и так ненавидела Марлен!»

Однажды я убедилась в этом сама, когда Роза, к моему несказанному удивлению, позвонила мне. Женщина была в полном отчаянии.

— Вчера вечером она была здесь, — прошипела она в трубку. — Она готовила. Кухня после этого похожа на поле битвы. Но что эта женщина сделала с ним? Он ходит по дому, словно не в себе... Не говорит. Не ест. За весь день съел пару листков салата и редиску, а к остальному даже не притронулся. Почему он так расстроен? Вы не можете приехать? Ну, пожалуйста.

Нет, я не могла приехать, хотя бы потому, что он сам меня об этом не просил.

Но едва только Роза повесила трубку — ОН (имена никогда не назывались) во время ее звонка плавал в бассейне — как позвонил сам Бони.

Он начал разговор с обычного: «Как тебе это нравится?» Что я думаю о женщине, которая готовит для мужчины, но отказывается с ним спать? Что такое, по моему мнению, возня в постели двоих людей, которые якобы любят друг друга?

— Курятник, — ответила я. Это, конечно, правильно, но...

Роза взяла за правило звонить мне еще чаще.

Она буквально молилась на Ремарка, и видеть его муки было для нее страшнее, чем переживать свои собственные. Эти разговоры были мне не особенно приятны, но я не видела никакой возможности их избежать, ибо кому еще, кроме меня, могла открыть свое сердце эта бедная душа? Снова и снова говорила она о листках салата и редиске — он очень охотно ел салаты, которыми исключительно и питался, не желая смотреть на обильные блюда, которыми Роза тщетно пыталась его соблазнить. Все это говорило об истинном расположении духа Бони, хотя для окружающего мира все в его жизни было в полном порядке.

По субботам он часто оставался один и либо заранее просил меня о встрече или просто звонил, по большей части в тот же день. Вспоминаю, как он хотел пригласить меня на фильм «Великий диктатор». Из этого ничего не вышло, но в этом приглашении есть один милый нюанс, особенно в свете его последующей женитьбы на Полетт Годар, которая играла в том фильме главную женскую роль и была тогда женой Чарли Чаплина.

Бывали и непредвиденные встречи, как, например, на спектакле Пиранделло⁴ «Шесть персонажей в поиске автора», поставленном в театре-мастерской Макса Рейнхардта, когда в зале собралась вся европейская колония — от Томаса Манна до Конрада Вейдта⁵. Ремарк явился туда вместе с фон Штернбергом и Марлен.

В другой раз такое случилось, когда я сидела в приемной своего врача. Внезапно отворилась дверь и в приемную вошли Ремарк, Марлен и ее секретарь — последняя наверняка оказалась там по настоянию Марлен. После обследования Бони позвонил мне и сообщил, что врач нашел у него цирроз печени. Я молчала, поскольку редко имела дело с алкоголиками, и он снова повторил мне диагноз, который поставил ему доктор Шифф. Поскольку я все равно ничего не поняла, он почти разозлился.

— Ты не понимаешь, что это значит? От этого умирают!

Осенью сорокового года произошли два события, которые изменили мою жизнь и, хотя и на время, мое отношение к Бони.

Мое финансовое положение ухудшилось настолько, что я была вынуждена устроиться продавцом в элегантный бутик рядом с Беверли Уилшир Отелем на Родео-драйв. Поскольку на работу я должна была появляться каждый день ровно в девять, то не могла уже откликаться на каждый звонок Бони и мчаться к нему со всех ног в любое время дня или ночи, когда ему только заблагорассудится. Свободными у меня оставались только субботы и воскресенья.

Другим ударом, если это можно так назвать, было то, что я безумно влюбилась в сценариста по имени Джон Хастон. Это был бурный роман с массой проблем, поскольку мистер Хастон был не вполне свободен.

Внезапно все перевернулось. Прежде чем Бони успевал мне позвонить, я уже сама срывала трубку телефона и засыпала его вопросами, жалобами и подробностями. Теперь звучали слова «он сказал, я сказала» вместо «она сказала, я сказал» в отношении Марлен.

В 1940 году Марлен сыграла в фильме «Семь грешников» вместе с Джоном Уэйном. В биографии Марлен Дитрих Леслди Р. Фрюина «Белокурая Венера» написано, что ее и Уэйна часто видели вместе вне студии, на которой снимался фильм.

То ли в сороковом, то ли в сорок первом году Марлен вместе с Уэйном и своей парикмахершей на выходные дни покинула Голливуд. Это была совершенно невинная вылазка, рассказывала она Бони. Но я-то знаю, как разрывалось его сердце, когда он, невзирая на однозначные и недвусмысленные свидетельства, не уставал повторять мне, что поездка за город с «порядочной дамой» действительно может быть абсолютно невинной...

Был ли он на самом деле настолько слеп? Или он просто давал понять Марлен, что не вынесет жестоких последствий правды, а именно окончательного разрыва? Другие «интересы» Марлен могли побудить ее бросить Ремарку взаимный упрек, поскольку Бони и я часто встречались по выходным, и не всегда это было связано с моей работой.

Бони сильно оживился, когда из Швейцарии наконец прибыла его коллекция картин, которую он ждал с таким нетерпением. Картины были развешаны по стенам, и в воскресенье он пригласил меня полюбоваться его сокровищами.

Это было ошеломляющее зрелище. Рядом друг с другом висели написанные маслом три картины Сезанна, и тут же невероятное количество — двадцать две(!) его акварели — одна прозрачнее и нежнее другой. Из импрессионистов были Дега «Танцовщицы», портрет Ренуара и два портрета Домье⁶ в спальне Бони; над камином красовался «Подъемный мост» Ван Гога.

От этого собрания творений великих мастеров я долго не могла оторвать взор. Странный блеклый зеленый цвет во всех своих оттенках, который только подчеркивается единственным красным пятном, ярким, как сигнал светофора... Эта картина много лет преследовала меня в сновидениях.

Ремарк любил все свои картины, все до одной. Он часто насмехался над Марлен, не вполне прилично намекая, что она с удовольствием получила бы одну акварель Сезанна из этого, без преувеличения, одного из лучших частных собраний. Он клялся, что ни за что не расстанется ни с одной из своих картин, и уж, во всяком случае, не подарит ей ни одной. Уже много лет спустя, в Нью-Йорке, он смущенно признался мне, что это был бы единственный путь возвращения к ней.

Обычно мы очень свободно говорили обо всем на свете, но иногда Бони становился неожиданно замкнутым. Звонки, которыми мы обменивались 8 декабря 1940 года, касались в основном проблем, которые возникли у меня с Джоном Хастоном. Ничто не говорило о том, что Бони чем-то очень занят, однако на следующий день — я едва не онемела от изумления — пришла телеграмма от Бони — из Нью-Йорка! Он забыл, что я работаю, и тщетно пытался выманить меня в путешествие — он жил в Нью-Йорке в Шерри-Недерландс и скоро готовился вернуться. Рождество было не за горами, и становилось ясно что оно не представит для него большой и чистой радости; это бегство было признаком того, что его отчаяние оказалось еще глубже, чем можно было предполагать. Я по телеграфу заказала для него цветы. Затем были другие телеграммы, пара междугородних разговоров, а на Новый год он прислал мне цветы.

В то время он утверждал, что вообще не пишет писем. Потом он сузил условия и говорил, что не пишет писем, когда работает. В последние десять лет жизни, живя в Швейцарии и Риме, он писал часто и подробно, несмотря на работу, несмотря на болезнь и инсульт, который частично парализовал его. Письма его в последние годы были длинными и приходили часто.

Премьера фильма «Так кончается наша ночь» по его роману «Возлюби ближнего твоего» с Маргарет Салливен, Фредериком Марчем и Тленном Фордом⁷ состоялась 22 января 1941 года. Я сообщила об этом Бони, но позже не вспоминала ни о фильме, ни о том человеке, который меня на него пригласил. Возможно, это был Клемент, «агент» Ремарка.

Однако почти тридцать три года спустя, 12 января 1974 года, как раз в то время, когда я работала над этими воспоминаниями, тот фильм показали в ночном сеансе по телевидению. В памяти словно сверкнула молния, я мгновенно вспомнила прошлое. История беглеца, который, спасаясь от преследования, бежит из страны в страну, хотя за ним нет никакого преступления, кроме отсутствия паспорта, этого клочка бумаги, который дает ему идентичность с самим собой. Но эта бумажка недоступна тому, у кого нет ни славы, ни богатства.

Маргарет Салливен играла Рут, надломленную, потерянную и отважную. Хорошо смотрелся моложавый Форд — и вместе с ним множество лиц актеров-эмигрантов, многие из них были моими друзьями, и вот никого из них уже нет среди нас. Подобно башне, над всеми остальными возвышался Фредерик Марч, игравший Штайнера, мужественного красавца — идеализированного Ремарка с квадратным подбородком (Чарлз Бойер в «Триумфальной арке» был тем же измученным Ремарком, но, если так можно выразиться, несколько приглаженным), приличного немца, цельность и честность которого довели его до концентрационного лагеря, откуда он отправился в изгнание; однако он вернулся в Германию нацистов, чтобы быть с умирающей женой в ее последние часы, и выбрал смерть, отказавшись выдать своему врагу, нацисту (его играл Эрих фон Штрохайм), имена своих друзей. От игры фон Штрохайма у меня по спине пробежал холодок.

Нацисты объявили паспорт Ремарка недействительным, а человек в изгнании без удостоверяющего личность документа — это отдельная тема, он остается без всякой поддержки. Эта тема звучит снова в «Триумфальной арке», и двадцать лет спустя, когда Ремарк достиг вершины своего таланта и человеческой зрелости, в лучшем, на мой взгляд, из его романов «Ночь в Лиссабоне». «Возлюби ближнего твоего» был лишь наброском, первой и самой незначительной версией великой и неисчерпаемой темы.

В конце февраля 1941 года Бони вновь появился на Западном побережье.

Мы встретились поздним вечером в день его прибытия, и он с той же горечью, что и год назад, после возвращения из Мехико, заметил, что я, не считая его верной Розы (и Билли, жесткошерстного терьера), была единственным человеком, который был рад его увидеть.

Вскоре после этого, в мае, он снова ездил в Мехико, откуда, как мне кажется, привез американские документы, которые позволили ему в короткое время получить американское гражданство и новенький, с иголочки, паспорт. О таких вещах мы в наших беседах упоминали лишь вкратце, подчеркивая, насколько важны они были для дальнейшей жизни. Вообще мы обсуждали только возникавшие проблемы, требующие решения, и не говорили о них, если все шло гладко.

Много недель спустя однажды утром я проснулась от настойчивого стука в окно. На часах было 6.40.

Не успев окончательно проснуться, я побрела к окну и раздвинула шторы.

За окном стоял Ремарк.

Я открыла дверь.

На меня надвинулось живое изображение Фреда Астора: фрак, лихо заломленный на затылок цилиндр, другими словами, франт, готовый к ночным приключениям. От Бони за версту разило имбирной водкой. Однако он не дал мне времени ни для шутки, ни для расспросов, направившись прямиком к моей кровати, на которую тотчас и повалился без чувств.

Что случилось?

Где он был до утра — во фраке и цилиндре?

Где была Марлен?

До сих пор он ни разу не являлся ко мне без предварительного звонка. Вот так запросто ввалиться к человеку, особенно если этот человек живет в одной крохотной комнатушке и не держит горничную для приема незваных гостей, — это было по нашим европейским понятиям проявлением дурных манер и верхом неприличия. Кроме того, Бони прекрасно знал о моем бурном романе; что, если я не одна?

Охваченная беспокойством, я сидела в своем единственном кресле и не могла себе представить, что, все это значит.

Через полчаса он очнулся, совершенно не сознавая, что он во фраке лежит на моей кровати, а я прикорнула в кресле. Он не имел, оказывается, ни малейшего понятия о том, зачем и каким образом оказался у меня.

Однако он вспомнил, что, прежде чем я открыла ему дверь, вниз по лестнице спустилась женщина со сказочной задницей, которую Бони, оставаясь в полном недоумении, описал мне во всех подробностях. Кто бы это мог быть?

— Моя хозяйка, жена владельца галереи. Они живут наверху, а она всегда очень рано встает. Говорят, что в юности она короткое время выступала в цирке — ездила верхом на неоседланных лошадях.

— Ах, вот как, — Бони просиял. — Это все объясняет.

Я подумала, что он имеет в виду зад хозяйки, но в этот момент до него дошли обстоятельства его столь раннего визита ко мне.

— Я не причинил тебе какого-нибудь неудобства? Который теперь час? О господи! — он и не представлял, насколько сейчас рано. — Она показалась мне такой любезной, особенно когда я снял шляпу и раскланялся... — он повторил это совершенно дикое движение.

— Она светская дама, — предостерегла я его.

Действительно, мадам С. в течение всех трех лет, что я провела в ее доме, ни разу не упомянула о странном визитере, который явился ко мне в тот предрассветный час.

Бони вызвал такси и, едва оказавшись дома, позвонил мне и пригласил к себе, благо к тому времени я уже перестала работать в магазине, предложив провести с ним день. На столе в гостиной лежали несколько экземпляров его книги «Возлюби ближнего твоего». На шмуцтитуле одной из них он ручкой написал посвящение: «За мужество перед лицом врага» и, чтобы исчерпать тему, то же начертал на карточке, с добавлением слов: «во время ночной атаки». Эту карточку я обнаружила, вернувшись домой, вместе с сорок одним розовым гладиолусом. Слава Богу, что к этому времени у меня уже была ваза.

Через неделю, 22 июня, у него был день рождения. Бони исполнилось сорок четыре года. Сразу возникла проблема: что я могу ему подарить? Как лицо свободной профессии, я, естественно, была стеснена в средствах.

С каким вожделением смотрел он на стопки книг в моей комнате, когда я смогла их выложить. Некоторые принадлежали мне, другие были из библиотеки родителей, которую удалось спасти от гитлеровских палачей и незадолго до этого переслать мне. Бони любил книги, и особенно поэзию...

Я просмотрела стопку книг и нашла небольшой томик в кожаном переплете — стихотворения поэтов восемнадцатого века с изящными иллюстрациями того времени. Прелестная вещица, и хорошо сохранившаяся. Такую вряд ли можно было раздобыть в Калифорнии 1941 года. Несколько позже, когда эмигранты начали по необходимости — надо было есть и снимать жилье — распродавать свои вещи, на книжных развалах Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Санта-Барбары можно было при известном везении найти такие сокровища...

Томик стихов привел Ремарка в полный восторг. Он нежно гладил его ладонью, смотрел иллюстрации и без конца повторял, что это лучший подарок из всех, что он получил ко дню рождения. Бони, не в силах удержаться от соблазна, тотчас принялся за чтение.

По европейской моде он устроил возле окна гостиной стол подарков. Самым заметным «экспонатом» на нем был огромный букет роз. Мне ни разу не приходилось такого видеть — пять дюжин великолепных цветов — от Греты Гарбо⁸, с гордостью говорил Бони. Он излучал при этом такую радость, словно сам выбирал все бутоны этого грандиозного букета. Я знала, что он время от времени встречается с Гарбо, и они по много часов прогуливаются по набережной. Как бы то ни было, эти шестьдесят роз говорили о том, что Гарбо принимала в Ремарке живейшее участие.

На столе лежали две или три небольшие вещицы, и мне было ясно с первого взгляда, насколько пустым и жалким выглядел этот стол даже после того, как на него положили мой подарок Дорогой подарок, на мой взгляд, был один: элегантные и вполне «подобающие» случаю запонки от Картье в красной коробке.

— Это мои запонки, — сказал он, хитро усмехнувшись, — Марлен их ни разу не видела, поэтому-то я их и выставил.

Когда я утром того дня звонила Ремарку по телефону, чтобы заранее его поздравить, он предупредил, что подарок Марлен повергнет меня в полное изумление. Теперь же он указал на тележку светлого дерева для чайного сервиза.

— Вот что подарила мне мисс Дитрих!

Ни раньше, ни впоследствии мне ни разу не приходилось слышать, чтобы он говорил о чем-либо с таким презрением.

— Тележка! Как ты думаешь, сколько она стоит? Двадцать долларов? Как бы не так!

Я не имела ни малейшего понятия, сколько это может стоить, но попыталась, как могла, успокоить его.

— Эта тележка может стоить и вдвое больше, — осторожно сказала я, — смотря в каком магазине она куплена...

— Это неважно, — горячо запротестовал он. — Все равно, сколько это стоит! Но не делают таких подарков мужчине, с которым состоят в многолетней связи! Я живу в съемном доме, никого не принимаю. Это же совершенно бесполезная вещь. Я нахожу это совершенно унизительным!

Он взял в руки томик стихов.

— Если ты смогла подарить мне это, ты, у которой нет ни гроша! В конце концов это принадлежало тебе и ты же могла это продать! А тут на тебе — тележка! Да это же смешно!

Я не могу сосчитать, сколько раз он впоследствии вспоминал эту злосчастную тележку на протяжении тридцати лет.

Бони был уязвлен до глубины души. Он столько денег потратил на Марлен, чего стоил лишь один великолепный топаз, в котором было, пожалуй, сто карат. Этот топаз украшал браслет часов, с которым Марлен охотно фотографировалась. Гнев его в тот момент был настолько велик, что он потерял контроль над собой и признался, что потратил на Марлен одну треть своего дохода за тот год.

Он не только делал подарки, но и ревниво хранил даже самые маленькие вещицы, которые ему дарили. Много лет он вспоминал голубое льняное покрывало с вышитыми вручную его инициалами, которое я однажды ему подарила. Мне доподлинно известно, что двадцать лет спустя он показывал в Нью-Йорке Денверу Линдли ящик, в котором хранил все без исключения полученные от меня подарки!

За год или два до их свадьбы Полетт Годар прислала Ремарку в его маленькую квартирку на Пятьдесят Седьмой улице пианино. Надо сказать, что он с большим воодушевлением играл на этом инструменте и один из его любимых рассказов был о том, как он в пять часов утра, после одной из голливудских вечеринок, переиграл самого Артура Рубинштейна⁹. К счастью, оба были настолько пьяны, что вряд ли были способны заметить разницу! Ремарк находил прелестным этот великодушный жест Полетт, при этом он каждый раз вспоминал старую тему: «Ты представляешь? Тележка для чайных чашек!»

Бони мог быть злопамятным: причиненную ему боль он помнил много лет.

В тот день рождения 1941 года наша встреча с Бони была недолгой, и я думаю, что вечер он провел с Марлен. Но вскоре все началось сначала: его утренние звонки, его отчаяние и его традиционный вопрос: «Как тебе это нравится?» Обычно он долго носил свои переживания внутри, тихо тлел, никому не показывая своих чувств, но стоило ему прийти в ярость, как старые раны начинали кровоточить, и он вновь говорил о них.

Прошли месяцы, прежде чем я узнала об одном инциденте, происшедшем вскоре после его возвращения из Нью-Йорка.

Сейчас я уже не могу припомнить всех подробностей — был ли это неожиданный визит или один из тех случаев что открывают правду? То ли Бони увидел на столе Марлен фотографию Тима Дюрана, холостяка, известного игрока в поло, то ли застал ее за попыткой спрятать эту фотографию.

Примечательно, что в «Триумфальной арке» и «Ночи в Лиссабоне» есть подобные эпизоды. Человек возвращается после долгого путешествия и видит на столе любимой фотографию другого мужчины.

Марлен, безразлично пожимая плечами, утверждала, что ни фотография, ни тот, кто на ней изображен, не имеют для нее никакого значения, но Ремарк беспрестанно мучился вопросом, можно ли ей верить.

Это был один из тех вопросов, который он не переставал задавать мне: говорила ли она правду, что Тим Дюран — этот игрок в поло! — не имел для нее никакого значения и что она делает из него, Бони, если это действительно так?

Для меня было очень тяжело обсуждать с ним такие проблемы. С одной стороны, я старалась не слишком сильно травмировать его, с другой стороны, я не могла беззастенчиво лгать. В душе он очень хорошо понимал то, что было очевидным, но ему нужна была соломинка, за которую можно ухватиться, ибо он был не готов порвать с Марлен.

Марлен за эти годы снялась во многих фильмах. Ей надо думать о хорошем, полноценном сне, уговаривала она его, и это было разумно для сорокалетней женщины, которая должна при любых обстоятельствах явиться ранним утром в студию свежей и с хорошей прической. Как прилежная ученица, она хорошо усвоила уроки Ио фон Штернберга и лучше любого оператора и режиссера ориентировалась в премудростях освещения и ракурсов. Но когда она беспрестанно рассказывала Бони о своих инструкциях по этому поводу, он быстро начинал скучать, находя, что это не слишком романтические темы для мужчины и женщины, которые до сих пор разыгрывают перед всеми великую любовь.

И он без устали спрашивал, что я думаю по этому поводу...

Марлен, очевидно, использовала любые отговорки, чтобы избежать открытого столкновения. Но Бони не оставил надежды выиграть эту схватку и, словно форель, попавшая на крючок, отказывался признать свое поражение.

Примечания

1. Американский киноактер.

2. Намек на Истрис Санд.

3. Американские киноактеры.

4. Луиджи Пиранделло — итальянский писатель (1867 — 1936), Лауреат Нобелевской премии по литературе (1934 г.).

5. Известный немецкий писатель.

6. Оноре Домье — французский график, живописец и скульптур.

7. Известные американские киноактеры.

8. Известная шведская актриса.

9. Известный польский пианист.