О.Е. Похаленков. «Образ Пауля Боймера в романе Эриха Марии Ремарка "На западном фронте без перемен"»

В 1920-е годы произведения о Первой мировой войне, воспоминания и дневники немецких офицеров издавались в Германии в огромном количестве и пользовались неизменным успехом у читателей. К концу 1920-х годов в литературных кругах начинает складываться иная тенденция. Появляются произведения резко антивоенные, два из них — очевидной антимилитаристской направленности: «Спор об унтере Грише» А. Цвейга (Arnold Zweig «Der Streit um den Sergeanten Grisha», 1927) и «Война» Л. Ренна (Ludwig Renn «Krieg», 1928). Они предвещали создание в сложной для страны ситуации романа, в котором будет рассказываться о войне с точки зрения простого солдата. Таким романом стал «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Вот как автор объяснял причину написания романа в 1929-м году: «Я страдал от довольно сильных приступов отчаяния. При попытке побороть их я постепенно нашёл причину своих депрессий. Посредством этого умышленного самоанализа я и вернулся к своим военным переживаниям» [4; 106]. В послевоенной Германии Ремарк ощущал себя в каком-то смысле чужим, иным. Депрессивное душевное состояние — одна из причин того, что он взялся описывать свой фронтовой опыт в художественном произведении, тем самым предпринимая попытку отстраниться от своей проблемы и рассмотреть её с другой точки зрения.

Писатель не раз признавался, что роман «На Западном фронте без перемен» носит автобиографический характер, а герой — Пауль Боймер — во многом «списан» с него самого. В данной статье мы рассмотрим три стадии развития образа Пауля Боймера, анализ которых позволит проследить изменения в восприятии Боймером тоталитарного государства и осознании им своей «инаковости».

В основе нашего исследования — комплексный анализ образа, осуществляемый на нескольких уровнях текста: 1) уровень образной системы (анализ образов действующих лиц); 2) уровень сюжета и фабулы (анализ мотивов); 3) уровень лексики (анализ тропов, из которых строятся образы персонажей и образно-мотивные ситуации¹).

Каждой стадии развития образа Пауля Боймера соответствует определённый хронотоп. Под хронотопом вслед за М.М. Бахтиным мы понимаем «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» [1; 14]. Связь времени и пространства он видит в следующем: «В литературно-художественном хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп» [1; 14].

Боймер-солдат (хронотоп «фронт»²)

С Паулем Боймером, протагонистом романа, мы встречаемся в самом начале повествования — именно его рассказ вводит нас в обстоятельства действия: «Wir liegen neun Kilometer hinter der Front. Gestern wurden wir abgelöst; jetzt haben wir den Magen voll weißer Bohnen mit Rindfleisch und sind satt und zufrieden. Sogar für abends hat jeder noch ein Kochgeschirr voll fassen können; dazu gibt es außerdem doppelte Wurst- und Brotportionen — das schafft»³ [9; 11].

Из этого фрагмента становится известно, что Боймер — солдат и он, как и его однополчане, находится недалеко от передовой: «Vor vierzehn Tagen mußten wir nach vorn, um abzulösen. Es war ziemlich ruhig in unserm Abschnitt, und der Furier hatte deshalb für den Tag unserer Rückkehr das normale Quantum Lebensmittel erhalten und für die hundertfünfzig Mann starke Kompanie vorgesorgt»⁴ [9; 11]. При этом Боймер считает, что «на войне не так уж скверно»: «Wir waren nachts eingerückt und hatten uns gleich hingehauen, um erst einmal anständig zu schlafen; denn Katczinsky hat recht: es wäre alles nicht so schlimm mit dem Krieg, wenn man nur mehr Schlaf haben würde. Vorne ist es doch nie etwas damit, und vierzehn Tage jedesmal sind eine lange Zeit»⁵ [9; 12].

В рамках хронотопа «фронт» образ Боймера взаимодействует с другими образами, которые создают сложный образ войны:

1) сослуживцы;
2) командиры;
3) государство.

С образами этих трёх групп у Боймера устанавливаются те или иные отношения, которые и влияют на развитие образа Боймер-солдат.

Исходя из того, что эта первая стадия — его «солдатская» фаза, наиболее тесное взаимодействие устанавливается с образами других солдат. В первую очередь, это его одноклассники: «Eine halbe Stunde später hatte jeder sein Kochgeschirr gegriffen, und wir versammelten uns vor der Gulaschmarie, die fettig und nahrhaft roch. An der Spitze natürlich die Hungrigsten: der kleine Albert Kropp, der von uns am klarsten denkt und deshalb erst Gefreiter ist; — Müller V, der noch Schulbücher mit sich herumschleppt und vom Notexamen träumt; im Trommelfeuer büffelt er physikalische Lehrsätze; — Leer, der einen Vollbart trägt und große Vorliebe für Mädchen aus den Offizierspuffs hat; er schwört darauf, daß sie durch Armeebefehl verpflichtet wären, seidene Hemden zu tragen und bei Gästen vom Hauptmann aufwärts vorher zu baden; — und als vierter ich, Paul Bäumer. Alle vier neunzehn Jahre alt, alle vier aus derselben Klasse in den Krieg gegangen»⁶ [9; 12].

Далее Боймер рассказывает о своих сослуживцах, которые не являются его одноклассниками, но с которыми он состоит в дружеских отношениях: «Dicht hinter uns unsere Freunde. Tjaden, ein magerer Schlosser, so alt wie wir, der größte Fresser der Kompanie. Er setzt sich schlank zum Essen hin und steht dick wie eine schwangere Wanze wieder auf; — Haie Westhus, gleich alt, Torfstecher, der bequem ein Kommißbrot in eine Hand nehmen und fragen kann: Ratet mal, was ich in der Faust habe; — Detering, ein Bauer, der nur an seinen Hof und an seine Frau denkt; — und endlich Stanislaus Kat-czinsky, das Haupt unserer Gruppe, zäh, schlau, gerissen, vierzig Jahre alt, mit einem Gesicht aus Erde, mit blauen Augen, hängenden Schultern und einer wunderbaren Witterung für dicke Luft, gutes Essen und schöne Druckposten»⁷ [9; 12].

Ремарк делает похожими характеристики Боймера и других персонажей, отмечая их одинаковый возраст, взгляды и т. п. По его собственному выражению, «таким образом он говорил от лица целого поколения» [4; 103]. Это также даёт возможность рассматривать Боймера как представителя группы «иных», которую Ремарк противопоставляет в тексте представителям государства.

Подобное противопоставление вкладывается Ремарком в уста протагониста — Боймера: «Sie sollten uns Achtzehnjährigen Vermittler und Führer zur Welt des Erwachsenseins werden, zur Welt der Arbeit, der Pflicht, der Kultur und des Fortschritts, zur Zukunft. Wir verspotteten sie manchmal und spielten ihnen kleine Streiche, aber im Grunde glaubten wir ihnen. Mit dem Begriff der Autorität, dessen Träger sie waren, verband sich in unseren Gedanken größere Einsicht und menschlicheres Wissen. Doch der erste Tote, den wir sahen, zertrümmerte diese Überzeugung. Wir mußten erkennen, daß unser Alter ehrlicher war als das ihre; sie hatten vor uns nur die Phrase und die Geschicklichkeit voraus. Das erste Trommelfeuer zeigte uns unseren Irrtum, und unter ihm stürzte die Weltanschauung zusammen, die sie uns gelehrt hatten»⁸ [9; 18].

В этом фрагменте в первую очередь обращает на себя внимание оппозиция мы — они (sie — wir), которую Ремарк подчёркивает с помощью стилистического повтора на протяжении всего отрывка. Под местоимением «они» герой имеет в виду своих учителей. «Они», по его мнению, внушили им ложные чувства и представления. По мысли Ремарка, «они», тем не менее, сумели «сделать» из Боймера и его одноклассников подобных себе. Это также подтверждается и словами самого Боймера: «Früher war auch das anders. Als wir zum Bezirkskommando gingen, waren wir noch eine Klasse von zwanzig jungen Menschen, die sich, manche zum ersten Male, übermütig gemeinsam rasieren ließ, bevor sie den Kasernenhof betrat. Wir hatten keine festen Pläne für die Zukunft, Gedanken an Karriere und Beruf waren bei den wenigsten praktisch bereits so bestimmt, daß sie eine Daseinsform bedeuten konnten; — dafür jedoch steckten wir voll Ungewisser Ideen, die dem Leben und auch dem Kriege in unseren Augen einen idealisierten und fast romantischen Charakter verliehen»⁹ [9; 24]¹⁰.

Впервые мы сталкиваемся с негативной оценкой в адрес другого персонажа при упоминании бывшего школьного наставника Пауля Боймера — Канторека: «Kantorek war unser Klassenlehrer, ein strenger, kleiner Mann in grauem Schoßrock, mit einem Spitzmausgesicht. Er hatte ungefähr dieselbe Statur wie der Unteroffizier Himmelstoß, der «Schrecken des Klosterberges»»¹¹ [9; 17].

В приведённом отрывке Ремарк указывает на двух персонажей — Канторека и Химмельштоса. Писатель сравнивает своего бывшего школьного наставника с животным — мышью (парадигма наставник → мышь). Кроме того он добавляет две характеристики, свойственные этому животному: маленький размер и серый цвет.

Мышь появляется в сказаниях и легендах Германии, и её символика имеет как положительные, так и негативные аспекты. Так как образ Канторека имеет отрицательную коннотацию, мы остановимся на последней. С древних времён считалось, что мыши не только уничтожают запасы, но и, наряду с крысами, переносят эпидемические болезни. В связи с этим мыши стали носителями враждебных людям сил. Немецкое слово «маузен», «mausen» (от «Маус», Maus — мышь) означало «украсть».

Основываясь на способности мышей переносить болезни, Ремарк даёт метафорическое развитие этому свойству в следующей характеристике Канторека — разносчика идей: «Kantorek hielt uns in den Turnstunden so lange Vorträge, bis unsere Klasse unter seiner Führung geschlossen zum Bezirkskommando zog und sich meldete. Ich sehe ihn noch vor mir, wie er uns durch seine Brillengläser anfunkelte und mit ergriffener Stimme fragte: «Ihr geht doch mit, Kameraden?» Diese Erzieher haben ihr Gefühl so oft in der Westentasche parat; sie geben es ja auch stundenweise aus. Doch darüber machten wir uns damals noch keine Gedanken»¹² [9; 17].

Так Канторек-мышь, подобно оратору, воздействующему на людей, незаметно заставляя совершать поступки, которые могут и противоречить их собственной воле, незаметно воздействует на учеников. «Man kann Kantorek natürlich nicht damit m Zusammenhang bringen; — wo bliebe die Welt sonst, wenn man das schon Schuld nennen wollte. Es gab ja Tausende von Kantoreks, die alle überzeugt waren, auf eine für sie bequeme Weise das Beste zu tun»¹³ [9; 17].

Ремарк также проводит сравнение Канторека с другим персонажем, которого мы будем относить к сложному образу тоталитарного государства, — Химмельштосом: «Er hatte ungefähr dieselbe Statur wie der Unteroffizier Himmelstoß, der «Schrecken des Klosterberges»»¹⁴ [9; 17]. Здесь автор уравнивает двух персонажей, чтобы указать на их общие черты: «Es ist übrigens komisch, daß das Unglück der Welt so oft von kleinen Leuten herrührt, sie sind viel energischer und unverträglicher als großgewachsene. Ich habe mich stets gehütet, in Abteilungen mit kleinen Kompanieführern zu geraten; es sind meistens verfluchte Schinder»¹⁵ [9; 17].

Кроме маленького роста, Химмельштос обладает другими особенными характеристиками: «Zu dreien und vieren wurde unsere Klasse über die Korporalschaften verstreut, zusammen mit friesischen Fischern, Bauern, Arbeitern und Handwerkern, mit denen wir uns schnell anfreundeten. Kropp, Müller, Kemmerich und ich kamen zur neunten Korporalschaft, die der Unteroffizier Himmelstoß führte. <...> aber kleingekriegt hat uns dieses wildgewordene Postpferd nicht»¹⁶ [9; 25].

Писатель уточняет, что до войны, несколько лет назад, Химммельштос был почтальоном: «Der Himmelstoß ist als Briefträger sicher ein bescheidener Mann, — sagte ich, nachdem sich Alberts Enttäuschung gelegt hat, — wie mag es nur kommen, daß er als Unteroffizierein solcher Schinder ist?» [9; 38].

Как видим, образ Химмельштоса существует в двух временных плоскостях: на войне (здесь-сейчас) перед нами «тиран, живодёр, взбесившаяся почтовая кляча», вызывающая у Боймера и его сослуживцев только негативное отношение. Его прошлое, довоенное, воплощение — скромный почтальон — никак не соотносится с превращением, произошедшим с ним в границах военного хронотопа.

В характеристиках, которыми Ремарк наделяет образ Химмельштоса, привлекает внимание цвет его усов (и бороды) — рыжий. Согласно словарям символов, рыжий — символ греха; по этой причине для жертвоприношения предписано было выбирать рыжую телицу. Негативная символика этого цвета ощутима и в западной традиции, где он связывался с неверностью, обманом, предательством [8]. Подобная интерпретация этой детали внешности Химмельштоса проясняет двойственность его натуры, проявляющуюся в диссонансе мирной профессии и поведения в военное время. Выбор такой детали имеет следующую мотивировку. Химмельштос олицетворяет безрассудное издевательство над молодыми ребятами, попавшими в казармы прямо со школьной скамьи, именно поэтому Ремарк называет его «взбесившимся». Если соединить в одну метафору мнения о Химмельштосе, получится «взбесившийся рыжий конь (почтовая лошадь)». В статье о лошади из «Энциклопедии символов, знаков, эмблем», в частности, говорится: «В Откровении Иоанна Богослова упоминается четыре коня. Конь белый означает чуму, конь рыжий — войну, конь вороной — голод, конь бледный — смерть. Четыре коня Апокалипсиса составляют эсхатологический мотив конца света» [7; 58].

Приведённая интерпретация поясняет характеристики образов Канторека и Химмельштоса. Они также олицетворяют два признака будущего тоталитаризма в Германии. Оба персонажа являются наставниками молодых людей, они имеют возможность внушать им идеи (идеологию) и воспитывать их, превращая в безвольное оружие в своих руках. Канторек выступал перед молодыми людьми, сея идеи служения государству и внушая, что нет ничего выше государства. Химмельштос же воплощал идеи Канторека в жизнь. Имея бесконтрольную власть над молодыми людьми с ещё не окрепшим сознанием, он заставлял подчиняться воле обладателя власти.

Таким образом, есть основания выделить две модели создания тоталитарного образа в романе:

1) Канторек — образ идеолога тоталитарного государства;
2) Химмельштос — воплощение идеологии и бесконтрольной власти, которую даёт тоталитарное государство.

Отнесённость Канторека и Химмельштоса и указанных моделей к образу тоталитарного государства подтверждается и словами протагониста романа — Боймера: ««Der Himmelstoß ist als Briefträger sicher ein bescheidener Mann», sagte ich, nachdem sich Alberts Enttäuschung gelegt hat, wie mag es nur kommen, daß er als Unteroffizier ein solcher Schinder ist?» «Die Frage macht Kropp wieder mobil.» «Das ist nicht nur Himmelstoß allein, das sind sehr viele. Sowie sie Tressen oder einen Säbel haben, werden sie andere Menschen, als ob sie Beton gefressen hätten». «Das macht die Uniform», vermute ich»¹⁷ [9; 38].

По мнению Боймера, власть заключается в мундире, но возникает вопрос: какую именно власть он имеет в виду? Ответ на этот вопрос содержится в его собственных словах: «Der Kommiß besteht nun darin, daß immer einer über den andern Macht hat. Das Schlimme ist nur, daß jeder viel zuviel Macht hat; ein Unteroffizier kann einen Gemeinen, ein Leutnant einen Unteroffizier, ein Hauptmann einen Leutnant derartig zwiebeln, daß er verrückt wird. Und weil er das weiß, deshalb gewöhnt er es sich gleich schon etwas an»¹⁸ [9; 38].

Этот фрагмент иллюстрирует не только военную службу и ситуацию на фронте во время Первой мировой войны — подобное положение вещей было свойственно Германии того времени, стране, обладавшей чертами тоталитарного государства. Существует мнение, что это была тоталитарная монархия [2]. Следует учитывать и тот факт, что Ремарк писал роман десять лет спустя после окончания Первой мировой войны, в условиях зарождения будущего третьего рейха. Кроме того, персонаж Канторек не раз использует сравнения, свойственные тоталитарной культуре. Например, он сравнивает своих учеников, которые отправились на войну, с железной молодёжью (парадигма человек → металл): «Wir gehen weiter, eine lange Zeit. Kropp hat sich beruhigt, wir kennen das, es ist der Frontkoller, jeder hat ihn mal. Müller fragt ihn: «Was hat dir der Kantorek eigentlich geschrieben?» Er lacht: «Wir wären die eiserne Jugend.» Wir lachen alle drei ärgerlich. Kropp schimpft; er ist froh, daß er reden kann. «Ja, so denken sie, so denken sie, die hunderttausend Kantoreks! Eiserne Jugend. Jugend! Wir sind alle nicht mehr als zwanzig Jahre. Aber jung? Jugend? Das ist lange her. Wir sind alte Leute»»¹⁹ [9; 22].

Эпитет «железный» является типичной характеристикой тоталитарного общества. Такого мнения придерживается, в частности, Ханс Гюнтер, который считает, что подобная метафорика была не менее распространена в национал-социализме [6; 746].

Гюнтер приводит в пример книгу Э. Юнгера «Борьба как внутреннее переживание» (1922), в которой солдаты мировой войны названы «боевыми стальными натурами», «стальными образами с орлиными глазами», воплощениями нового человека, новый расы. ««Стальные тела солдат» и воспитание юношества через спорт до «упругости стали» — таковы идеальные представления Гитлера; Геббельс при открытии культурной палаты Рейха в 1933 году говорил о «стальной романтике»» [6; 746].

Однако, как было показано выше, попадая на фронт, Боймер постепенно начинает разуверяться в идеях, которые транслировал Канторек, и перестаёт чувствовать себя частью его «железной молодёжи». Ощущение инаковости у него появляется не сразу, а проходит несколько этапов. Первый из них — смерть его сослуживца Кеммериха. Этот эпизод становится точкой отсчёта, началом превращения Боймера в «иного». «Er ist nicht der erste, den ich so sehe; aber wir sind zusammen aufgewachsen, da ist es doch immer etwas anders. Ich habe die Aufsätze von ihm abgeschrieben. Er trug in der Schule meistens einen braunen Anzug mit Gürtel, der an den Ärmeln blankgewetzt war. Auch war er der einzige von uns, der die große Riesenwelle am Reck konnte. Das Haar flog ihm wie Seide ins Gesicht, wenn er sie machte. Kantorek war deshalb stolz auf ihn. Aber Zigaretten konnte er nicht vertragen. Seine Haut war sehr weiß, er hatte etwas von einem Mädchen»²⁰ [9; 29].

Что же в этом для Боймера необычного, если, по его собственному признанию, он видел смерть не раз? Для солдата смерть на войне — это обыденность. Однако смерть Кеммерха, в отличие от предшествующих описаний смерти в романе, изображается Ремарком по-новому. Если и сама война, и фронтовые будни воспринимаются Боймером сторонне — он их просто фиксирует — то постепенное угасание Кеммериха описывается во всех красках, и впервые эта ситуация не безразлична самому Боймеру. Она особенно тягостна для него из-за невозможности найти идею, во имя которой погиб его друг: «Wir versuchen manchmal, einen Überblick und eine Erklärung dafür zu gewinnen, doch es gelingt uns nicht recht. Gerade für uns Zwanzigjährige ist alles besonders unklar, für Kropp, Müller, Leer, mich, für uns, die Kantorek als eiserne Jugend bezeichnet»²¹ [9; 23].

Для Боймера смерть Кеммериха равносильна убийству невинного создания. Он несколько раз сознательно сравнивает себя и своих сослуживцев с мальчиками, девочками, детьми: «Ich blicke auf meine Stiefel. Sie sind groß und klobig, die Hose ist hineingeschoben; wenn man aufsteht, sieht man dick und kräftig in diesen breiten Röhren aus. Aber wenn wir baden gehen und uns ausziehen, haben wir plötzlich wieder schmale Beine und schmale Schultern. Wir sind dann keine Soldaten mehr, sondern beinahe Knaben, man würde auch nicht glauben, daß wir Tornister schleppen können. Es ist ein sonderbarer Augenblick, wenn wir nackt sind; dann sind wir Zivilisten und fühlen uns auch beinahe so. Franz Kemmerich sah beim Baden klein und schmal aus wie ein Kind. Da liegt er nun, weshalb nur?»²² [9; 29].

Позже он называет солдат младенцами: «Wir bekommen Ersatz. Die Lücken werden ausgefüllt, und die Strohsäcke in den Baracken sind bald belegt. Zum Teil sind es alte Leute, aber auch fünfundzwanzig Mann junger Ersatz aus den Feldrekrutendepots werden uns überwiesen. Sie sind fast ein Jahr jünger als wir. Kropp stößt mich an:»Hast du die Kinder gesehen?»²³ [9; 33].

Эти фрагменты позволяют проследить эволюцию взглядов героя. Боймер окончательно осознаёт, что на этой войне происходят убийства невинных людей, а не смерть героев: «Angriff, Gegenangriff, Stoß, Gegenstoß — das sind Worte, aber was umschließen sie! Wir verlieren viele Leute, am meisten Rekruten. Auf unserem Abschnitt wird wieder Ersatz eingeschoben. Es ist eines der neuen Regimenter, fast lauter junge Leute der letzten ausgehobenen Jahrgänge. Sie haben kaum eine Ausbildung, nur theoretisch haben sie etwas üben können, ehe sie ins Feld rückten. Was eine Handgranate ist, wissen sie zwar, aber von Deckung haben sie wenig Ahnung, vor allen Dingen haben sie keinen Blick dafür. Eine Bodenwelle muß schon einen halben Meter hoch sein, ehe sie von ihnen gesehen wird»²⁴ [9; 93].

Все это приводит к восприятию Боймером войны, которую ведёт его родина, как чего-то чуждого для себя. Кроме того, потерянность и понимание творящегося вокруг кошмара заставляют Боймера задумываться о тех, кто составляет его окружение. Мысль, к которой приходит герой, знаменует начало следующего этапа его становления. Находясь на фронте, он постоянно сталкивается со своими официальными врагами: французами, русскими... Однажды, стоя на посту возле лагеря русских, Боймер вдруг осознаёт весь ужас ситуации: он не чувствовал ненависти к русским — врагам своего государства. Вместо этого он приходит к мысли, что его истинные враги — это его же соотечественники: «Jeder Unteroffizier ist dem Rekruten, jeder Oberlehrer dem Schüler ein schlimmerer Feind als sie uns. Und dennoch würden wir wieder auf sie schießen und sie auf uns, wenn sie frei wären»²⁵ [9; 134].

Боймер начинает видеть в своих военных противниках таких же жертв обстоятельств, как и он сам. В один из дней он даже решает поделиться с пленными русскими едой, переданной ему больной раком матерью. Подобный жест со стороны немецкого солдата по отношению к пленным русским носит примирительный характер.

Далее, уже на передовой, в беседах с друзьями Боймер возвращается к своим рассуждениям. Однажды они пытаются найти ответ на вопрос о причинах войны: ««Dann kann ich ja erst recht nach Hause gehen», beharrt Tjaden, und alles lacht. «Ach, Mensch, es ist doch das Volk als Gesamtheit, also der Staat, — ruft Müller. «Staat, Staat» — Tjaden schnippt schlau mit den Fingern, «Feldgendarmen, Polizei, Steuer, das ist euer Staat. Wenn du damit zu tun hast, danke schön». «Das stimmt, sagt Kat, «da hast du zum ersten Male etwas Richtiges gesagt, Tjaden, Staat und Heimat, da ist wahrhaftig ein Unterschied». «Das stimmt, sagt Kat, «da hast du zum ersten Male etwas Richtiges gesagt, Tjaden, Staat und Heimat, da ist wahrhaftig ein Unterschied»»²⁶ [8; 140].

Из приведённого фрагмента становится ясно, какой ответ нашли солдаты на свой вопрос. Для Боймера, как и для его товарищей, в конце романа (а соответственно и в конце войны) произошло чёткое разделение государства и родины: родина для них ассоциируется прежде всего с семьёй и однополчанами, а государство — с учителями, школой как учреждением, армией.

Этот вывод опровергает всё то, что им внушали в школе и с чем они шли на войну. Один из былых девизов звучал так: «Wir Deutsche fürchten Gott, sonst niemand in der Welt»²⁷. Подобные слова заставляли молодёжь не задумываясь верить своим учителям. Именно поэтому Боймер в итоге стал иным: он больше не верил своему государству и не мог следовать за ним.

Таким образом, мы рассмотрели, как Пауль Боймер приходит к осознанию, что не хочет и не может больше принадлежать тоталитарному государству, которое пыталось сделать из него такого же, как все.

Боймер-сын (хронотоп «дом — прежняя жизнь»)

Следующая стадия развития образа Боймера — Боймер-сын — возникает в рамках хронотопа «дом — прежняя жизнь» по нескольким причинам:

1) находясь на фронте, в воспоминаниях Боймер часто возвращался к дому и семье;

2) мысли о прежней довоенной жизни являлись важным источником для сравнения его прошлых и новых взглядов на жизнь и государство;

3) проведённый дома отпуск сыграл важную роль в его окончательном разочаровании во всём окружающем.

В самом начале повествования для Боймера (как, впрочем, и для его друзей-однополчан) понятие «дом» ассоциируется с родным городом, семьёй, детскими и юношескими воспоминаниями — то есть со всем тем, к чему он стремился вернуться. Кроме того, для Боймера (и, соответственно, для его поколения) дом и мнение домашних (в том числе и учителей) на начальном этапе осознания своей инаковости играют важную роль. Это подтверждается указанием на его принадлежность к группе ровесников-однополчан, с которого начинается повествование: «Dem Soldaten ist sein Magen und seine Verdauung ein vertrauteres Gebiet als jedem anderen Menschen. Drei Viertel seines Wortschatzes sind ihm entnommen, und sowohl der Ausdruck höchster Freude als auch der tiefster Entrüstung findet hier seine kernige Untermalung. Es ist unmöglich, sich auf eine andere Art so knapp und klar zu äußern. Unsere Familien und unsere Lehrer werden sich schön wundern, wenn wir nach Hause kommen, aber es ist hier nun einmal die Universalsprache»²⁸ [9; 15].

Дом становится для Боймера идеальным топосом: там нет войны, смерти, есть любовь, близкие. Например, в сцене с умирающим Мюллером некоторые из его друзей недвусмысленно намекают, что при ранении Кеммериха у него есть шанс вернуться домой: ««Hat einer von euch Kemmerich noch mal gesehen?» «Er liegt in St. Joseph», — sage ich. «Müller meint, er habe einen Oberschenkeldurchschuß, einen guten Heimatpaß»»²⁹ [8; 17].

Первоначальное восприятие войны как чего-то романтического также связано с домом, с юношескими мечтами и надеждами. Именно дом в сознании Боймера ассоциируется с мечтами стать писателем и именно о доме он вспоминает, когда в его сознании происходит ломка идеалов и ценностей: «Es ist für mich sonderbar, daran zu denken, daß zu Hause, in einer Schreibtischlade, ein angefangenes Drama «Saul» und ein Stoß Gedichte liegen. Manchen Abend habe ich darüber verbracht, wir haben ja fast alle so etwas Ähnliches gemacht; aber es ist mir so unwirklich geworden, daß ich es mir nicht mehr richtig vorstellen kann»³⁰ [9; 23].

В момент осознания трагичности всего происходящего именно дом ассоциировался у Боймера с чем-то, ради чего стоило бороться и выживать на фронте. Причём на начальном этапе дом и фронт в сознании Боймера находятся в противопоставлении: «Oh, ihr dunklen, muffigen Korporalschaftsstuben mit den eisernen Bettgestellen, den gewürfelten Betten, den Spindschränken und den Schemeln davor! Selbst ihr könnt das Ziel von Wünschen werden; hier draußen seid ihr sogar ein sagenhafter Abglanz von Heimat, ihr Gelasse voll Dunst von abgestandenen Speisen, Schlaf, Rauch und Kleidern!»³¹ [9; 37].

Однако по мере осознания Боймером своей «инаковости» дом начинает терять для него привлекательные черты, которыми был наделён ранее. Подобная трансформация происходит по нескольким причинам. Во-первых, внешние изменения жизни — попадание на фронт, расставание с семьёй — влекут внутреннюю ломку. Многое, что было ему дорого, оказывается на поверку ложным. Он начинает осознавать своё отчуждение и в итоге приходит к мысли, что его настоящей семьёй являются не те далёкие фигуры и лица в его памяти, а однополчане-одноклассники. Дом для него — уже не его родной город, а бараки, в которые он стремится вернуться после боя: ««Was hast du, Kat?» — fragt Kropp. «Ich wollte, wir wären erst zu Hause.» «Zu Hause» — er meint die Baracken»³² [9; 52].

Во-вторых, отпуск Боймера, который, по его предположениям, должен был возродить былые чувства и ощущения, напротив, привносит в его мироощущение убеждённость в правильности возникшего на фронте ощущения отчуждённости от всего, что ассоциировалось с домом (дом здесь также выступает и как синоним государства). По приезде домой в сознании Боймера начинают всплывать картинки из прошлого, довоенной юности, которые как бы «оттеняют» его фронтовое настоящее: «In dieser Konditorei haben wir Eis gegessen und uns im Zigarettenrauchen geübt. In dieser Straße, die an mir vorübergleitet, kenne ich jedes Haus, das Kolonialwarengeschäft, die Drogerie, die Bäckerei. Und dann stehe ich vor der braunen Tür mit der abgegriffenen Klinke, und die Hand wird mir schwer»³³ [9; 111].

Неприятие и непонимание происходящего в мирной жизни — дома — заставляет Боймера противопоставлять себя даже своей семье: «Ich sitze an ihrem Bett, und durch das Fenster funkeln in Braun und Gold die Kastanien des gegenüberliegenden Wirtsgartens. Ich atme langsam ein und aus und sage mir: «Du bist zu Hause, du bist zu Hause»»³⁴ [2; 113]. Однако Боймер замечает, что он не может разговаривать со своими домашними на те темы, которые его действительно волнуют. Он понимает, осознаёт свою инаковость: «Es sind ein Schleier und ein Schritt dazwischen³⁵ [9; 114]. Подобное чувство Боймера вызвано не только его фронтовым прошлым. Оно объясняется и последующими событиями, которые происходят с Боймером в родном городе, его столкновением с государственной машиной в её тоталитарном проявлении.

Оказавшийся в отпуске Боймер встречается с персонажами, подобными Химмельштосу, которые воплощают государство (как говорил Боймер — всё дело в мундире): «Es ist mein Deutschlehrer, der mich mit den üblichen Fragen überfällt. «Na, wie steht es draußen. Furchtbar, furchtbar, nicht wahr?» Ja, es ist schrecklich, aber wir müssen eben durchhalten. Und schließlich, draußen habt ihr doch wenigstens gute Verpflegung, wie ich gehört habe, Sie sehen gut aus, Paul, kräftig. Hier ist das natürlich schlechter, ganz natürlich, ist ja auch selbstverständlich, das Beste immer für unsere Soldaten!»³⁶ [9; 117].

Кроме того, он неожиданно узнаёт в своих знакомых довоенного себя, видит своё мировоззрение, затуманенное идеологией: ««So, Sie kommen von der Front? Wie ist denn der Geist dort? Vorzüglich, vorzüglich, was»»³⁷? [9; 117].

Таким образом, к концу отпуска Боймер стал чётко разделять мир, в котором он жил до войны, и мир, который предстал перед его глазами по возвращении: «Ich habe mir den Urlaub anders vorgestellt. Vor einem Jahr war er auch anders. Ich bin es wohl, der sich inzwischen geändert hat. Zwischen heute und damals liegt eine Kluft. Damals kannte ich den Krieg noch nicht, wir hatten in ruhigeren Abschnitten gelegen. Heute merke ich, daß ich, ohne es zu wissen, zermürbter geworden bin. Ich finde mich hier nicht mehr zurecht, es ist eine fremde Welt. Die einen fragen, die andern fragen nicht, und man sieht ihnen an, daß sie stolz darauf sind; oft sagen sie es sogar noch mit dieser Miene des Verstehens, daß man darüber nicht reden könne. Sie bilden sich etwas darauf ein»³⁸ [9; 118].

Всё чаще, даже в своей комнате, составляющей его личное пространство, он ощущает себя чужим и говорит о том, что та довоенная жизнь ушла в прошлое: «In diesem Zimmer habe ich gelebt, bevor ich Soldat wurde..< ...> Ein fürchterliches Gefühl der Fremde steigt plötzlich in mir hoch. Ich kann nicht zurückfinden, ich bin ausgeschlossen; so sehr ich auch bitte und mich anstrenge, nichts bewegt sich, teilnahmslos und traurig sitze ich wie ein Verurteilter da, und die Vergangenheit wendet sich ab. Gleichzeitig spüre ich Furcht, sie zu sehr zu beschwören, weil ich nicht weiß, was dann alles geschehen könnte. Ich bin ein Soldat, daran muß ich mich halten»³⁹ [9; 120—121].

Боймер-иной (хронотоп «фронт — возвращение»)

Важную роль в понимании эволюции, произошедшей в восприятии Боймером тоталитарного государства и себя, играет образ врага. Выше мы рассмотрели становление и постепенное осознание Боймером себя как иного.

В начале повествования Боймер описывал свои ощущения от встречи с врагом на передовой: «Aus uns sind gefährliche Tiere geworden. Wir kämpfen nicht, wir verteidigen uns vor der Vernichtung. Wir schleudern die Granaten nicht gegen Menschen, was wissen wir im Augenblick davon, dort hetzt mit Händen und Helmen der Tod hinter uns her, wir können ihm seit drei Tagen zum ersten Male ins Gesicht sehen, wir können uns seit drei Tagen zum ersten Male wehren gegen ihn, wir haben eine wahnsinnige Wut, wir liegen nicht mehr ohnmächtig wartend auf dem Schafott, wir können zerstören und töten, um uns zu retten und zu rächen»⁴⁰ [9; 83].

Примечательно, что в начале войны Боймер воспринимает противников как воплощённую смерть и сам, подобно другим солдатам, вынужден защищаться, так как от этого зависит его жизнь. Он даже сравнивает солдат со зверями (парадигма человек → зверь), а своих врагов осознаёт как людей (Мы швыряем наши гранаты в людей). В дальнейшем Ремарк поясняет парадигму, объясняя, что солдату, как и зверю в схватке, нет дела, от кого он защищается — работает инстинкт самосохранения.

Проведённый дома отпуск усугубил душевный кризис Боймера и заставил его по возвращении на передовую изменить своё отношение к противникам: «Es ist sonderbar, diese unsere Feinde so nahe zu sehen. Sie haben Gesichter, die nachdenklich machen, gute Bauern gesichter, breite Stirnen, breite Nasen, breite Lippen, breite Hände, wolliges Haar. Man müßte sie zum Pflügen und Mähen und Apfelpflücken verwenden. Sie sehen noch gutmütiger aus als unsere Bauern in Friesland»⁴¹ [9; 134].

Как видно, изменилось не только внешнее отношение Боймера к врагам государства — изменилась стилистика внутреннего монолога. Если в первом отрывке преобладала воинственная тематика, что подчёркивалось парадигмой солдат → зверь и сравнением противников с безликими существами с руками и ногами, то теперь превалирует мирная тематика, которая подчёркивается ассоциациями с деревней и крестьянами (парадигма враг → крестьянин). Подобное изменение в отношении Боймера к врагу связано, в первую очередь, с эволюцией его отношения к государству, за которое он сражается. Это подтверждается и словами персонажа: «Jeder Unteroffizier ist dem Rekruten, jeder Oberlehrer dem Schüler ein schlimmerer Feind als sie uns. Und dennoch würden wir wieder auf sie schießen und sie auf uns, wenn sie frei wären»⁴² [9; 134].

Обращает на себя внимание употребление Боймером слов «унтер» и «классный наставник» как синонимов к ключевой лексеме «враг». Подобное лишь еще раз подтверждает правомерность отнесения этих персонажей к образу тоталитарного государства.

Выводы:

1) Ремарк реализует образ Пауля Боймера в трёх стадиях в рамках соответствующих хронотопов;

2) стадия Боймер-солдат воплощается в двух хронотопах — «фронт» и «фронт — возвращение». В рамках хронотопа «фронт» происходит начало эволюции сознания Боймера и его постепенное осознание себя иным;

3) между хронотопами «фронт» и «фронт — возвращение» представлен хронотоп «дом — прежняя жизнь», в котором Боймер отвергает прежние идеалы и противопоставляет себя прежней довоенной жизни. Здесь он воплощается в стадии Боймер-сын;

4) по возвращении на фронт (хронотоп «фронт — возвращение») происходит окончательное превращение Боймера в «иного»;

5) хронотопы «фронт» и «дом — прежняя жизнь» взаимосвязаны, так как в их границах происходит становление новой личности Боймера, с иным мировоззрением и осознанием государства как тоталитарного;

6) в хронотопе «фронт — возвращение» в результате эволюции возникает новая стадия Боймера — Боймер-иной.

Литература

1. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986. 541 с.

2. Витушкин Д. Политические партии как общественный институт в Европе конца XIX начала XX века // http://politanaliz.land.ru/party1.htm.

3. Павлович Н.В. Язык образов. М.: Азбуковник, 2004. 527 с.

4. Ремарк Э.М. История любви Аннеты: Рассказы. Публицистика. М.: АСТ МОСКВА, 2009. 254 с.

5. Ремарк Э.М. На Западном фронте без перемен. М., 1991. 192 с.

6. Соцреалистический канон: сб. ст. / под общ. ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПБ.: Академический проект, 2000.1040 с.

7. Энциклопедия символов, знаков, эмблем. Москва: Локид — Миф, 1999. 117 с.

8. http://sigils.ru/symbols/zvet.html.

9. Remarque E.M. Im Westen nichts Neues. Mit Materialen und einem Nachwort von Tilman Westphalen. Köln: KiWi, 1999. 284 S.

Примечания

1. Анализ образов на уровне тропов осуществлялся с применением методики Н.В. Павлович, в основе которой лежит анализ парадигм образов. Под словесным поэтическим образом Павлович понимает «небольшой фрагмент текста, в котором отождествляются (сближаются) противоречащие в широком смысле понятия, т. е. такие понятия, которые в нормативном общелитературном языке не отождествляются (несходные, семантически далекие, несовместимые, противоположные). Иными словами, образ понимается как противоречие в широком смысле, или сближение несходного» [3; 14]. Парадигма образа, по Н.В. Павлович, — это «инвариант ряда сходных с ним образов, который состоит из двух устойчивых смыслов, связанных отношением отождествления <...>» [3; 14]. Инвариант образа являет собой «сложный смысл» X → Y, где X и Y — противоречащие друг другу понятия, а стрелка → показывает направление отождествления X и Y.

2. Под «фронтом» в данном случае мы подразумеваем не только район военных действий (то есть топонимическое обозначение), но и период жизни Боймера, который он там провёл.

3. «Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, — словом, живем неплохо» [5; 7].

4. «Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек» [5; 7].

5. «Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго» [5; 8].

6. «Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемёта», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведённый в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнём зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шёлковое бельё, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше — брать ванну; четвёртый — это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса» [5; 8].

7. «Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, — за еду он садится тонким и стройным, а посв. встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своём хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, — ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчёт того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства» [5; 8].

8. «Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнём рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали» [5; 14].

9. «Когда мы шли в окружное военное управление, мы ещё представляли собой школьный класс, двадцать юношей, и прежде чем переступить порог казармы, вся наша весёлая компания отправилась бриться в парикмахерскую, причём многие делали это в первый раз. У нас не было твёрдых планов на будущее, лишь у очень немногих мысли о карьере и призвании приняли уже настолько определённую форму, чтобы играть какую-то практическую роль в их жизни; зато у нас было множество неясных идеалов, под влиянием которых и жизнь, и даже война представлялись нам в идеализированном, почти романтическом свете» [5; 56].

10. Интересно, что когда Боймер характеризует своих однополчан, он выделяет людей по именам, профессиям, а когда говорит о «них», персоны не выделяются. Таким образом, «мы» — это сообщество разных личностей, а «они» — некая безликая сила. Когда из неё «проступают» черты отдельных людей, то они воспринимаются уже не самостоятельно, а как компонент некой общей структуры.

11. «Канторек, строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. Он был примерно такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, «гроза Клостерберга»» [5; 13].

12. «На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в окружное военное управление, где мы записались добровольцами. Помню как сейчас, как он смотрел на нас, поблёскивая стёклышками своих очков, и спрашивал задушевным голосом: «Вы, конечно, тоже пойдёте вместе со всеми, не так ли, друзья мои?» У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, — ведь они носят их наготове в своём жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно. Но тогда мы об этом ещё не задумывались» [5; 13].

13. «Канторека в этом, конечно, не обвинишь, — вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя» [5; 14].

14. «Он был примерно такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, «гроза Клостерберга»» [5; 13].

15. «Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете очень часто исходят от людей маленького роста; у них гораздо более энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда старался не попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого роста: они всегда ужасно придираются» [5; 13].

16. «Группами в три-четыре человека наш класс разбросали по отделениям, вместе с фрисландскими рыбаками, крестьянами, рабочими и ремесленниками, с которыми мы вскоре подружились. Кропп, Мюллер, Кеммерих и я попали в девятое отделение, которым командовал унтер-офицер Химмельштос. Он слыл за самого свирепого тирана в наших казармах и гордился этим. Маленький, коренастый человек, прослуживший двенадцать лет, с ярко-рыжими, подкрученными вверх усами, в прошлом почтальон. С Кроппом, Тьяденом, Вестхусом и со мной у него были особые счёты, так как он чувствовал наше молчаливое сопротивление <...> но одолеть нас этой взбесившейся почтовой кляче так и не удалось» [5; 21].

17. ««А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромным человеком», — сказал я, после того как Альберт справился со своим разочарованием, — но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился в живодёра. Как это получается? Этот вопрос растормошил Кроппа: «Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Как получат нашивки или саблю, так сразу становятся совсем другими людьми, словно бетону нажрались». «Всё дело в мундире», — высказываю я предположение» [5; 33].

18. «Вся военная служба в том и состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо только то, что у каждого её слишком много; унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант — унтер-офицера, капитан — лейтенанта, да так, что человек с ума сойти может. И так как каждый из них знает, что это его право, то у него и появляются такие вот привычки» [5; 34].

19. «Мы идём дальше, идём долго. Кропп успокоился, мы знаем, что с ним сейчас было: это фронтовая истерия, такие припадки бывают у каждого. Мюллер спрашивает его: «А что пишет Канторек?» «Он пишет, что мы железная молодёжь», — смеётся Кропп. Мы смеёмся все трое горьким смехом. Кропп сквернословит; он рад, что в состоянии говорить. Да, вот как рассуждают они, они, эти сто тысяч Кантореков! Железная молодёжь! Молодёжь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но разве мы молоды? Разве мы молодёжь? Это было давно. Сейчас мы старики» [5; 18].

20. «Кеммерих не первый умирающий, которого я вижу; но тут дело другое: ведь мы с ним вместе росли. Я списывал у него сочинения. В школе он обычно носил коричневый костюм с поясом, до блеска вытертый на локтях. Только он один во всём классе умел крутить «солнце» на турнике. При этом его волосы развевались, как шёлк, и падали ему на лицо. Канторек гордился им. А вот сигарет Кеммерих не выносил. Кожа у него была белая-белая, он чем-то напоминал девочку» [5; 16].

21. «Порой мы пытаемся припомнить всё по порядку и найти объяснение, но у нас это как-то не получается. Особенно неясно всё именно нам, двадцатилетним, — Кроппу, Мюллеру, Лееру, мне, — всем тем, кого Канторек называет железной молодёжью» [5; 19].

22. «Я смотрю на свои сапоги. Они огромные и неуклюжие, штаны заправлены в голенища; когда стоишь в этих широченных трубах, выглядишь толстым и сильным. Но когда мы идём мыться и раздеваемся, наши бёдра и плечи вдруг снова становятся узкими. Тогда мы уже не солдаты, а почти мальчики, никто не поверил бы, что мы можем таскать на себе тяжёлые ранцы. Странно глядеть на нас, когда мы голые, — мы тогда не на службе, да и чувствуем себя штатскими. Раздевшись, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как ребёнок. И вот он лежит передо мной — как же так?» [5; 49].

23. «К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре в бараках уже нет ни одного свободного тюфяка с соломой. Часть вновь прибывших — старослужащие, но, кроме них, к нам прислали двадцать пять человек молодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год моложе нас. Кропп толкает меня: «Ты уже видел этих младенцев?» Я киваю. Мы принимаем гордый, самодовольный вид, устраиваем бритьё во дворе, ходим, сунув руки в карманы, поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками» [5; 28].

24. «Атака, контратака, удар, контрудар, — всё это слова, но как много за ними кроется! У нас большие потери, главным образом за счёт новобранцев. На наш участок опять прислали пополнение. Это один из свежих полков, почти сплошь молодёжь последних наборов. До отправки на фронт они не прошли почти никакой подготовки, им успели только преподать немного теории. Они, правда, знают, что такое ручная граната, но очень смутно представляют себе, как надо укрываться, а главное, не умеют присматриваться к местности. Они не видят ни бугорков, ни кочек, разве что самые заметные, не меньше полуметра в высоту» [5; 25].

25. «Каждый унтер по отношению к своим новобранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам» [5; 128].

26. ««Эх ты, Тьяден, народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство!» — восклицает Мюллер. «Государство, государство!» Хитро сощурившись, Тьяден прищёлкивает пальцами. «Полевая жандармерия, полиция, налоги — вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!» «Вот это верно, Тьяден», — говорит Кат, наконец-то ты говоришь дельные вещи. Государство и родина — это и в самом деле далеко не одно и то же»» [5; 135].

27. «Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога» [5; 60].

28. «Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выразиться более кратко и ясно. Когда мы вернёмся домой, наши домашние и наши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь, — здесь на этом языке говорят все» [5; 12].

29. ««Кеммериха кто-нибудь из вас видел с тех пор?» «Он в Сен-Жозефе, в лазарете», — говорю я. «У него сквозное ранение бедра — верный шанс вернуться домой», — замечает Мюллер» [5; 13].

30. «Странно вспоминать о том, что у меня дома, в одном из ящиков письменного стола, лежит начатая драма «Саул» и связка стихотворений. Я просидел над своими произведениями не один вечер, — ведь почти каждый из нас занимался чем-нибудь в этом роде; но всё это стало для меня настолько неправдоподобным, что я уже не могу себе это по-настоящему представить» [5; 18].

31. «О, тёмные, душные казарменные помещения, с вашими железными койками, одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками! Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы озарены отблеском сказочно далёкой родины и дома, вы, чуланы, пропитанные испарениями спящих, и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и табачным дымом!» [5; 32].

32. ««Что с тобой, Кат?» — спрашивает Кропп. «Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой.» Под словом «домой» он подразумевает наши бараки. «Теперь уже недолго, Кат». «Не знаю, не знаю...»» [5; 47].

33. «В этой кондитерской мы ели мороженое и пробовали курить сигареты. На этой улице, которая сейчас проплывает мимо меня, я знаю каждый дом, каждую бакалейную лавку, каждую аптеку, каждую булочную. И наконец я стою перед коричневой дверью с захватанной ручкой, и мне вдруг трудно поднять руку. Я открываю дверь; меня охватывает чудесный прохладный сумрак лестницы, мои глаза с трудом различают предметы» [5; 106].

34. «Я сижу у её постели, а за окном в саду ресторанчика, что находится напротив, искрятся золотисто-коричневые каштаны. Я делаю долгие вдохи и выдохи и твержу про себя: «Ты дома, ты дома»» [5; 108].

35. «Между нами какая-то завеса, что-то такое, что ещё надо переступить» [5; 108].

36. «На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого языка, он набрасывается на меня с обычными вопросами: «Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, всё это страшно, но тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней мере хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы просто здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно, ну конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее — для наших солдат!»» [5; 112].

37. «Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск? Изумительно, просто изумительно, ведь правда?» [5; 112].

38. «Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом деле прошёл как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между той и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я ещё не знал, что такое война, — мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю, что я, сам того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь, — это какой-то чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспрашивать, и по их лицам видно, что они гордятся этим, зачастую они даже заявляют об этом вслух, с этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем, что об этом говорить нельзя. Они воображают, что они ужасно деликатные люди» [5; 113].

39. «В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. <...> Внезапно меня охватывает пугающее чувство отчуждённости. Я потерял дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы усилий ни прилагал, всё вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то посторонний, сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как от осуждённого» [5; 115—116].

40. «Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, — какое нам сейчас дело до того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей в лицо, впервые за три дня мы можем от неё защищаться, нами овладевает бешеная ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лёжа на эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы спастись и отомстить за себя» [5; 78].

41. «Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов. Глядя на их лица, начинаешь задумываться. У них добрые крестьянские лица, большие лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы использовать в деревне — на пахоте, на косьбе, во время сбора яблок. Вид у них ещё более добродушный, чем у наших фрисландских крестьян» [5; 126].

42. См. Примеч. 2, с. 190.