Фридрих Люфт. Профиль. Беседа с Эрихом Марией Ремарком (1963 г.)

Вопрос: Господин Ремарк, вы стали первым в Германии, кто ввел в практику понятие «бестселлер». Ваша книга «На Западном фронте без перемен» в первые же месяцы после выхода в свет достигла миллионного тиража. Тем самым вы ввели в оборот придуманное вами же для употребления в масштабах Германии понятие «бестселлер». Если вы позволите вопрос, не оказалось ли это обозначение несколько преувеличено, ибо достигнутую миллионную отметку превзойти так и не удалось? Можете ли вы вообще сказать, имеете ли вы понятие, каков тираж книги в настоящее время?

Ответ: Я этого действительно не знаю.

Вопрос: Даже приблизительно?

Ответ: Речь идет о миллионах экземпляров. Хотя бы по этой причине я не в состоянии назвать точную цифру, потому что сейчас добавились так называемые дешевые издания, карманные издания и другие стотысячными тиражами в разных странах. Знаю лишь, сколько напечатано в Германии. Мне кажется, в Германии это примерно миллион двести тысяч. Это было до начала 1933 года.

Вопрос: Но ведь эта книга, наверное, выходила миллионными тиражами и по ту сторону железного занавеса. Вам что-нибудь об этом известно?

Ответ: Кое-что известно. Только вот деньги не платят.

Вопрос: Ваши последующие книги выходили в России?

Ответ: Опубликованы все книги, и должен сказать, даже мой последний роман, который вышел здесь совсем недавно. Речь идет о книге «Ночь в Лиссабоне», напечатанной в России более года тому назад. Роман Сразу перевели на основе публикации в газете «Вельт ам Зонтаг». Замечу, что увидевший свет вариант не соответствует авторскому.

Вопрос: Ну, если уж вы не получаете денег из России, может, вам хотя бы высылают литературно-критические статьи, или вы ограничиваетесь газетной информацией на этот счет? Присылают вам что-нибудь в этой связи?

Ответ: Ко мне обращались с просьбой написать вступления к переводам моих романов, а также прислать фотографии. Литературно-критические статьи для меня бесполезны, ибо я не владею русским языком.

Вопрос: Господин Ремарк, снова возвращаясь ко времени выхода книги, это произошло, вероятно, в 1928 году...

Ответ: В 1928 году я ее написал.

Вопрос: ...ведь наверняка было приятно благодаря большому и незапланированному успеху вот так нежданно-негаданно поменять однокомнатную квартиру с пишущей машинкой на виллу. И все же: не опасно ли и так ли уж приятно добиться столь ошеломляющего успеха?

Ответ: Здесь есть зацепка, причем не одна. Дело не столько в материальном достатке или в подобных вещах. Я припоминаю, что еще несколько лет продолжал жить в той же самой двухкомнатной квартире, которая принадлежала мне прежде. И весь мой достаток, собственно говоря, сводился к тому, что именно в то время я купил себе новый автомобиль. А это необходимый для жизни минимум. Я полагал, что самая большая сложность в том, что под влиянием столь пронзительного успеха к вам не относятся больше так, как прежде. То есть не воспринимают как новичка, сочинившего первую книгу и желающего еще чему-нибудь научиться, стремящегося использовать свою первую книгу в собственных последующих произведениях. А на вас тут глазеют как на сочинителя с уже двадцатилетним стажем, достигшего пика творчества и теперь вынужденного его поддерживать, внося поправки, словно автору уже, ну скажем, пятьдесят или шестьдесят лет.

Вопрос: В таком случае неизменно предполагается высокий уровень мастерства, которое пока отсутствует...

Ответ: ...которое пока отсутствует.

Вопрос: Впрочем, этот момент не может не вызвать раздражения. Поэтому, наверное, страх перед второй ожидаемой книгой весьма велик?

Ответ: Мне кажется, что это волнение как-то обошло меня стороной. Просто мне намекнули, что надо бы написать и вторую книгу. Я уже и собирался было этим заняться, настроился, должен вам сказать. Просто в душе созрело желание. Мне казалось, что вторая написанная мною книга нужна, и все тут.

Вопрос: И это было «Возвращение»?

Ответ: Именно так. Я горел желанием ее написать. И в конце концов добился своего. Но я не сомневался, даже предполагал, что ее разнесут в пух и прах, поэтому меня страшно удивило, что она получила значительно более позитивную прессу, чем я ожидал. Разумеется, я понимал, что отныне буду жить в тени собственного романа «На Западном фронте без перемен».

Вопрос: Собственно говоря, в этом состоянии вы находитесь до сих пор. Над этой книгой все еще витает некое проклятие.

Ответ: Да, я знал, что так произойдет. И я сказал себе: «И чего же тут следует ожидать? Ведь наверняка будут говорить — это единственная приличная книга, которую он написал. Все остальное никуда не годится». А в книге «На Западном фронте без перемен» все равно столько всего придумано, что фантазии выходят за рамки личных представлений, поэтому мне при всем желании не дотянуться до них. Вся эта аргументация была понятна мне с самого начала, поэтому я и не пытался против нее возражать.

Вопрос: Что, видимо, оказалось верным и философски очень сбалансированным. Господин Ремарк, ваш роман «На Западном фронте без перемен» в то время сразу же расценили как книгу с ярко выраженной политической направленностью, а германские националистические круги просто взвыли от возмущения. Я хорошо помню, что наш школьный учитель почти запрещал ученикам это читать, потому что, на его взгляд, это было своего рода средство для размягчения костей. Вы задумывали роман прежде всего с точки зрения политико-воспитательного заряда или вас самого поразило это воздействие или побочное воздействие книги?

Ответ: Меня крайне поразила политическая заряженность книги. Ничего подобного я себе даже не мог представить. Тема, заложенная в романе «На Западном фронте без перемен», имела к политической направленности весьма отдаленное отношение. Меня интересовала сугубо человеческая тема — восемнадцатилетние молодые люди, жизнь которых, собственно говоря, должна быть обращена в будущее, устремляются навстречу смерти. Что уготовано им? По этой причине и в романе «На Западном фронте без перемен» я видел прежде всего книгу о послевоенном времени, а не книгу о войне. Меня снова и снова спрашивали: «Что с нами станет? Какой будет наша последующая жизнь после всего пережитого, после вынужденного столкновения со смертью?» Читательский успех «На Западном фронте без перемен», на мой взгляд, определялся тем, что это была книга о послевоенной жизни, книга, содержавшая именно этот вопрос: «Что стало с этими людьми?» Впервые прозвучал также вопрос: «Разве не пострадали люди из-за своего участия в войне, разбрасываясь своими так называемыми нравственными принципами?» Им ведь говорили: «Не убий!» Но говорили и другое: «Чтобы попасть в цель, надо хорошо целиться».

Вопрос: Хотите вы того, господин Ремарк, или нет, вас считают антивоенным писателем, автором-пацифистом. Вас без сомнения, если позволительно сейчас употребить это слово, причисляют к категории писателей левой ориентации. Но я не могу припомнить, чтобы вы когда-либо заявляли о своих политических пристрастиях. Никаких манифестов вы не подписывали. Нет вашей фамилии под официальными документами протеста или декларациями. Поэтому, собственно говоря, вы не вошли ни в одну «команду», как почти автоматически поступают многие литераторы вашего ранга. На то есть свои причины: или это просто случайность, или демонстрация негативного отношения к политике вообще, либо к непосредственной политической активности в частности?

Ответ: Нет никаких конкретных причин. Я считаю совершенно естественным относиться к войне с пацифистских или с антивоенных позиций. Для этого не нужно никакой программы, не так ли? Я всегда считал, что любому человеку противна война, пока не сделал для себя открытие, что некоторых людей война вполне устраивает, особенно тех, кому не надо погружаться в ее «гущу» или выдвигаться в первые ряды. Я никогда не руководствовался программами при написании своих книг, ибо убежден, что такой подход вредит сюжету литературного произведения и вообще художественной цельности книги. Писателю важна не программа, а люди — персонажи с их вероятными человеческими проблемами.

Вопрос: Господин Ремарк, я хотел бы еще ненадолго остановить ваше внимание на романе «На Западном фронте без перемен», хотя спустя тридцать лет после его выхода вам самому, наверное, это изрядно надоело. Уже давно существует миф о том, как возник этот роман, что за препятствия стояли на его пути и как книга одним махом обеспечила себе пронзительный успех. Многие утверждают, что открыли вас для себя и сделали рукопись достоянием общественности. Вы могли бы вкратце рассказать нам, как все обстояло на самом деле?

Ответ: Это было так. Книгу я завершил в 1928 году всего за четыре недели, причем работал так быстро, как ни над одной из своих книг — писал по вечерам.

Вопрос: Чем вы занимались тогда профессионально?

Ответ: Тогда я работал редактором, писал всякие статьи, так что работать приходилось по вечерам. Поскольку прежде я ничего не писал, что-либо отстаивать мне не пришлось, так что писалось достаточно легко. По окончании работы я отправил рукопись в издательство Фишеру, Самуэлю Фишеру, который в то время считался, наверное, одним из самых значительных немецких издателей. Вскоре старик Фишер вернул мне рукопись, пояснив, что из этой идеи ничего путного не получится, так как никому не интересно будет что-либо читать о войне. Тогда я на некоторое время отложил рукопись. И тут один мой друг, Фриц Мейер, связанный родственными отношениями с семьей Ульштейнов, попросил меня дать ему рукопись, чтобы показать ее Фрицу Россу, еще одному родственнику Ульштейнов, что он и сделал. После этого я получил от Ульштейна письмо с предложением встретиться. Так моя книга пробила себе дорогу.

Вопрос: Теперь мы всё знаем доподлинно из ваших уст. Господин Ремарк, часто можно слышать утверждение, что на вас, без сомнения, оказал влияние Хемингуэй. Это действительно так? Вы были знакомы с Хемингуэем? Встречались с ним прежде? Мне думается, что вы познакомились с ним лично в Америке?

Ответ: Я действительно был с ним знаком лично. А вот его влияния я испытать не мог, ибо никаких его книг не читал. Просто тогда я не владел английским. Если я не ошибаюсь, его первая книга вышла в свет за три или четыре года до моей «На Западном фронте без перемен», и я, естественно, прочел ее лишь много позже. Кстати сказать, между нами не так уж много общего.

Вопрос: Когда вы встречались с Хемингуэем в Америке, вы больше говорили с ним о литературе или о рыбалке и тореро?..

Ответ: Он предпочитал беседовать именно об этих вещах. Он очень это любил.

Вопрос: Где вы познакомились? Может, в Нью-Йорке?

Ответ: Я познакомился с Хемингуэем именно в Нью-Йорке.

Вопрос: Господин Ремарк, свои книги вы пишете по-немецки. Мне кажется, однако, что уже в начале тридцатых годов вы поселились в Швейцарии, откуда переехали во Францию, а из Франции перебрались в Америку, где провели почти двенадцать лет. Теперь вы снова живете в своем прекрасном Ронко в Швейцарии, причем в той ее части, где говорят по-итальянски. Стало быть, немецкий язык не долетает до вашего слуха, вы просто не используете его при непосредственном общении с окружающими вас людьми.

Ответ: В том числе и потому, что моя жена американка и мы целый день разговариваем по-английски.

Вопрос: Поэтому немецкий язык для вас как бы воскресный десерт. Видите ли в этом преимущество или недостаток?

Ответ: Это могло бы иметь некоторые недостатки или неудобства, и такая ситуация действительно имеет место. Если вы в полной мере и в совершенстве владеете другим языком, может случиться, что вы невольно переносите в своей родной язык синтаксические конструкции или иные элементы иностранного языка, более выпукло или выразительно в нем сформированные. Со мной такое случалось. Тут надо быть начеку. Это влияние необходимо «выпалывать» из своего восприятия.

Вопрос: Вы это проделываете сами, возлагаете такую переделку на кого-нибудь еще или поручаете это издательским стилистическим редакторам?

Ответ: Нет, издательские редакторы в этом не участвуют.

Вопрос: Господин Ремарк, нередко можно слышать, что в своих книгах, как многие писатели, вы замыкаетесь на определенной тематике, например, на военной или эмигрантских судьбах, на описании катастроф и бесчеловечных проявлений здесь, в Германии, когда у власти были нацисты. Ваша последняя книга «Ночь в Лиссабоне» охватывает опять-таки проклятие и жестокость эмигрантского бытия. Могли бы вы представить себе, что писатель способен хоть раз отстраниться от генеральной темы, чтобы посвятить себя чему-нибудь другому? Или ему не дано даже попытаться это сделать?

Ответ: Хотелось бы попробовать. Я бы охотно сделал такой шаг. Но это очень трудно. Я не раз пытался совершить это, например, в своей предпоследней книге «Небо не знает фаворитов».

Вопрос: Это история любви и опять-таки на грани смерти?..

Ответ: ...но опять-таки далеко от политики и эмигрантской судьбы. Это достаточно сложно, ибо нынешний общемировой фон, без сомнения, все еще определяется политикой и прежними войнами. Полностью изолироваться от их последствий невозможно, да, наверное, нет и особого желания. Но мне хотелось бы написать что-нибудь другое. По этой причине я охотно попытался бы сочинить театральную пьесу, потому что в таком случае легче отделаться от прежней интонации. Пьеса короче, ставится иная проблема, легче преодолеть прежнее тяготение, хоть и не в полной мере. Ясно и понятно: если бы нам была уготована иная судьба, если можно так выразиться, и нам не пришлось бы покинуть Германию, скитаясь по миру, прежде чем наконец-то стало возможным снова вернуться в Европу, то, наверное, и писалось бы иначе, да и совсем о другом.

Вопрос: Без сомнения. Вероятно, здесь причина того, что во всех ваших книгах такую роль играет смерть, причем и в тематически более свободных книгах, включая ту, что представляет собой любовную историю. Что смерть имеет такое значение, определяется, по-видимому, тесной связью совсем еще молодых участников Первой мировой войны с их гибелью.

Ответ: Да, такое толкование вполне возможно. Моя мать умерла именно в то время. А судьба молодых людей была очень тесно связана с этими событиями. Так что подобное толкование вполне допустимо. Это верно.

Вопрос: Господин Ремарк, вы только что упомянули о пьесе «Последняя остановка», которая, как мне кажется, была поставлена здесь в Берлине три года тому назад...

Ответ: ...это было еще раньше.

Вопрос: ...премьера состоялась четыре года назад в Берлине. Постановка имела большой успех у публики, но были и критические рецензии в прессе...

Ответ: ...кстати сказать, очень даже справедливые...

Вопрос: ...некоторые критики считали, что в этой драме заложено слишком много драматизма, просто чересчур. Вполне оправданное замечание. Я слышу это с особым интересом от вас. То и дело говорили о том, что эту пьесу не мешало бы свозить в Америку, чтобы показать ее на Бродвее. Но потом всякие разговоры об этой постановке прекратились. Что происходит с ней сейчас?

Ответ: Не далее как вчера я снова получил предложение о постановке на Бродвее. Проявлен живой интересе. Отчасти по этой причине я снова в Берлине и пробуду здесь еще некоторое время. Придется тут еще поработать над пьесой, хорошенько все продумать, чтобы пьеса производила однозначно позитивное впечатление. А уже потом, вероятно, можно будет показать спектакль на Бродвее. Скорее всего осенью.

Вопрос: В этом, мне думается, преимущество драматического произведения — его можно еще подкорректировать, в то время как роман... Мне кажется, вы воздерживались от того, чтобы переписывать роман после его выхода.

Ответ: Гете однажды уже сказал, что это просто невозможно. Роман, если он оказался неудачным, дает повод чему-то научиться, а вот что-то в нем улучшать — недопустимо. Драматическое же произведение можно сочинить всего за неделю, только вот, пожалуй, за неделю этого делать не стоит.

Вопрос: Но вы написали свою книгу именно за неделю.

Ответ: Первую свою книгу я действительно сочинил в недельный срок. Но потом еще полгода или даже больше работал над текстом. Драму можно существенно переделать всего за один день, а вот роман объемом более пятисот страниц — нет.

Вопрос: Привлекает ли вас идея написать еще одну пьесу, а может, в вашей голове уже сложился какой-нибудь план?

Ответ: Кое-что уже сложилось, правда, не окончательно, но кое-что уже написал.

Вопрос: Это опять вызов войне или...

Ответ: Нет, нет и нет.

Вопрос: Что-то совсем иное?

Ответ: Именно то, что вы сказали ранее. Мне хотелось бы однажды отойти от этого.

Вопрос: Вернемся к вашим романам. Вы на удивление быстро разработали первый вариант концепции своей пьесы. В прозе вы так же быстро формулируете первую версию произведения? В каком темпе вы работаете и каким способом? Рождаются ли при этом разные версии или вы сочиняете, с позволения сказать, как успешный автор...

Ответ: Ненавистное слово! В разных статьях о себе я натыкаюсь на выражение «успешный автор Ремарк». Как же мне хотелось бы, чтобы меня называли «писатель Ремарк». И в этом заложен позитив.

Вопрос: В этом, возможно, присутствует позитив, но многие, вероятно, ощущают в нем определенную снисходительность.

Ответ: Потому что в Германии успех далеко не всегда равнозначен понятию качества. В Америке совсем иное об этом представление. Там успех вовсе не противопоставляется качеству, а может быть тесно увязан с этим понятием.

Вопрос: Если у нас это определение неизменно имеет легкий привкус, бесконечно позитивным оно быть не может, тем не менее нравится слишком многим.

Ответ: Нравится слишком многим и совсем не кажется скучным, что весьма существенно.

Вопрос: И предназначено не только для так называемой элиты. Каков ваш подход к роману? Выстраиваете ли сначала какой-то каркас или прописываете весь текст с первой строки до последней?

Ответ: Сначала каркас. Моя первая книга — это исключение. Записав текст, вечерами я просто окончательно прописывал его, проделывая это всего один раз. На этом все заканчивалось. Положенное на бумагу я уже никогда не правил, никогда больше не прикасался к тексту. Остальные книги я по нескольку раз, а некоторые даже по многу раз перерабатывал, переписывал заново. На преодоление сомнений уходит много времени. Потом все же возникают новые сцены, которые откладываю в сторону, делаю новые записи. Неизменно важным для меня оставалось то, что наконец-то складывалось начало, т.е. в общих чертах выстраивался первый абзац или по крайней мере первые предложения...

Вопрос: ...сначала изгоняется страх перед чистым листом бумаги.

Ответ: Но эти предложения должны где-то присутствовать, чтобы в самом первом абзаце был ключ ко всему произведению. Таким образом, хотел бы подчеркнуть, первая страница содержит все то, что затем излагается в книге. Собственно говоря, первая же страница расскажет о книге в триста или пятьсот страниц и еще каким образом будут изображаться события. Обо всем этом в общем-то можно судить по первой странице. Если все это прослеживается, то роман, можно сказать, запущен в силу своей внутренней динамики. Потом ходишь вокруг письменного стола, неделями и месяцами, прослеживаешь за ним в ожидании того момента, когда прозвучат слова: «Наконец-то я выйду из-за этого письменного стола и на полдня уеду в Милан». А в Милане приходит в голову мысль о том, что пора рвануть назад, чтобы продолжить писанину за этим самым письменным столом.

Вопрос: Значит, закончив книгу, вы даете ей некоторое время отлежаться?

Ответ: Именно так — некоторое время.

Вопрос: Вы читаете ее каким-нибудь близким людям, друзьям или консультантам?

Ответ: Нет, даже своей жене, она ведь не говорит по-немецки.

Вопрос: Она читает книгу только в переводе.

Ответ: И слава Богу.

Вопрос: Господин Ремарк, вы наверняка читаете книги современных немецких писателей. Основываясь на вашем опыте, скажите, почему наше писательское ремесло, наши литераторы, наши романы еще не пользуются известностью за пределами страны?

Ответ: Это чрезвычайно сложный вопрос, мне трудно объяснить. Я часто размышляю на эту тему. Ведь в Германии на данный момент накопилось такое обилие материала, еще ожидающего своего осмысления.

Так что причина не в этом. Надо лишь раскинуть мозгами. И ведь у каждого есть то, что прежде называлось, ну, скажем, «Граф Монте Кристо». Это произведение есть сегодня у каждого эмигранта. Как и в самой Германии. Произошли события, от которых волосы встают дыбом. Считаю, здесь нет недостатка в материале для осмысления. Раньше говорили — за деревьями не видно леса. Поэтому я убежден — материала для писательского осмысления хоть отбавляй, так что пусть пройдет еще немного времени, пусть возникнет необходимая дистанция между литераторами и интересующим их материалом. По-другому я себе этого не представляю. Вот смотрите, для современных немецких писателей сложилась в общем-то своеобразная ситуация. Прежнего поколения, к которому я отношу и себя, больше нет. Эмигрировав из Германии, оно, строго говоря, так и не вернулось обратно на родину. Стало быть, образовалось безбрежное пустующее поле, где мгновенно мог бы заявить о себе каждый литератор. И тем не менее в этой сфере мало заметных перемен. Хочу вас спросить: может быть, все еще дает о себе знать какая-то глубинная боязнь высказаться о том, что наболело? Или причины кроются в другом?

Вопрос: Может быть, дело отчасти именно в этом, а может, и в том, что пережитое все еще не отпускает нас от себя и что поэтому полнота материала откровенно парализует наши пальцы на клавиатуре пишущей машинки. Но мы все больше отстраняемся от увиденного, со временем это пройдет. Ведь свою книгу «На Западном фронте без перемен» вы написали лишь двенадцать лет спустя...

Ответ: Не двенадцать, а десять...

Вопрос: Чуть больше десяти лет...

Ответ: Может, вам требуется лет двадцать. Но двадцать лет как раз миновали.

Вопрос: Скоро пройдут двадцать лет. Но объем материала огромен, он больше, чем можно переварить. Может быть, дело в этом. Когда вы приступали к написанию романа, у вас были какие-нибудь литературные предпочтения, и есть ли у вас таковые до сих пор? Каким богам вы поклоняетесь? Могли бы вы рассказать нам об этом?

Ответ: Все перечислить я вам не смогу. Например, весь классический и романтический период в немецкой литературе был для меня каким-то чудом. Все эти книжки я таскал с собой повсюду при переезде с одного континента на другой и постоянно их перечитывал. Может показаться странным, но для меня, например, Эйхендорф был писателем, произведения которого очень кстати приходили на память, когда садишься за столик перед аптечным киоском, погруженным в холодный безжизненный свет, настраивающий на грустный лад, вот и растворяешься в этой атмосфере, не говоря толком по-английски, вернее, владея этим языком на уровне примерно семилетнего школьника. Этими возрастными рамками ограничивался и объем понимания происходящего вокруг. Потом я открывал томик Эйхендорфа «Из жизни бездельника» или нечто подобное, перечитывал несколько стихотворений. Впрочем, считаю нужным отметить, что всегда брал с собой массу всяких стихотворных сборников. Это был своего рода экстракт, самое прекрасное впечатление о Германии, которое можно было увезти с собой.

Вопрос: Уже потом в самой Америке вы многое восприняли от американских литераторов, и от кого конкретно?

Ответ: Думаю, я многому у них научился. Да, это так.

Вопрос: От них вы восприняли в основном элементы писательского ремесла?

Ответ: Полагаю, что учиться можно не только ремеслу. Я освоил то, что в некоторой степени против своей воли становишься гражданином мира. Так усваивается космополитизм и в собственных трудах, определяемых прежде всего разрабатываемой тематикой, а не какими-либо прочими факторами. Освоение технологии ремесла интересовало меня значительно меньше. Я продолжал писать так, как в романе «На Западном фронте без перемен». Он стал моей первой книгой такого рода и знаменовал неожиданный прорыв в моем творчестве. До того я писал совсем в иной манере, и, честно говоря, все выглядело довольно глупо.

Вопрос: Написанное в начале творческого пути вы больше не печатали?

Ответ: Нет. И очень рад, что эти книжки забыты. Ведь они представляли собой попытку нащупать свой стиль, пойти в творчестве тем или иным путем. Порой предпочтение отдается даже какому-то утонченному выбору, порывам ищущего молодого человека. И вот неожиданно всплывает эта книга — нащупанный мною стиль закрепился в моем творчестве и остался почти неизменным. А вот картина окружающего мира меняется. Работать начинают по-иному. Я сам говорил вам ранее, что мне очень хотелось бы (всегда что-то удерживало) посвятить себя театру. Первое, что я написал в своей жизни, были несколько театральных пьес. Ко времени выхода романа «На Западном фронте без перемен» появилась очень известная английская пьеса Шерифа. В Германии она шла под названием «Противная сторона, конец путешествия». Ее мне прислали с пожеланием отредактировать текст. Если бы я тогда согласился, то, наверное, продолжал бы сочинять пьесы, потому что обожаю театр.

Вопрос: И почему вы тогда не сделали этого?

Ответ: Я решил, что это прямо какой-то бунт. Со всех сторон на меня часто сыпались потоки брани зато, что я снова и снова так и сяк обошелся с бедными немецкими солдатами. Я не хотел делать бизнес на военной теме и еще раз что-нибудь написать про это. Глупая выдумка.

Вопрос: А жаль. Почти все ваши романы были экранизированы. Некоторые даже по нескольку раз. Вы работаете вместе с постановщиками над сценариями или просто отправляете текст в кинокомпанию, больше не заглядывая в него, за исключением тех случаев, когда вы сами, как однажды случилось, становились киноактером?

Ответ: Когда готовились съемки по роману «На Западном фронте без перемен», режиссер Лемле предложил мне сыграть одну роль в этом фильме. По той же причине, по какой не согласился редактировать текст пьесы «Противная сторона», я ответил отказом. Ему также хотелось заручиться моим согласием на сотрудничество. Но я по той же причине отказался. А согласился я только однажды, когда ставился фильм по моей книге «Время жить и время умирать». В этой экранизации я действительно вышел на съемочную площадку.

Вопрос: Вам это доставило удовольствие?

Ответ: Еще какое. Я очень многому научился.

Вопрос: Как писатель может чему-то научиться, став киноактером?

Ответ: Играя в кино, открываешь для себя, как непросто актеру выучивать наизусть роль на фоне глубинного раскрытия ее при работе над книгой.

Вопрос: Нет сомнения, что всем актерам полезно услышать ваши суждения. И наконец, господин Ремарк, еще один вопрос с еще более меланхоличным подтекстом: верители вы в действенность писательского творчества? Пять лет спустя после выхода вашей книги «На Западном фронте без перемен» к власти в Германии пришли нацисты, а через десять лет после публикации вашей книги началась Вторая мировая война. Когда иссяк поток эмигрантов из Германии по окончании этой войны, не стало меньше эмигрантов и беженцев из одной части Германии в другую. Короче говоря, писатель, такой вот писатель, как вы, не устает выступать с предостережениями. Очевидно, однако, что их не слышат, а если слышат, то не воспринимают. Не заставит ли такой взгляд, если вы его разделяете, воздержаться в итоге от сочинительства?

Ответ: Ни за что на свете. Что останется, если мы перестанем верить в возможность прогресса? Я допускаю, что иногда очень трудно в него верить, но все же нельзя отказываться от веры, вместе с тем важно и бороться за это. Я бы даже пожертвовал какой-то долей своего художественного убеждения, если бы мое решение содействовало прогрессу. Но в этих вещах нет однозначной ясности. В такой обстановке можно только поднапрячься, сосредоточившись на конкретных усилиях во имя поставленной цели. Возможно, от этого будет какой-то толк.

Вопрос: Господин Ремарк, большое вам спасибо за ваш оптимизм, за обстоятельные ответы на наши вопросы.

Ответ: Понимайте это как необходимый оптимизм пессимиста.

Комментарии

Рукопись: транскрипт на основе видеозаписи телеинтервью Ремарка при участии Фридриха Люфта в Берлине в январе 1963 года. Премьерный телепоказ, «Показывает свободный Берлин» /АРД, «Профиль», 3 февраля 1963 года, в 22.25-22.55.

«Профиль» — единственное до сих пор известное телеинтервью с Ремарком. Фридрих Люфт (1911—1991), начиная с 1955 года худ. критик газеты «Ди Вельт» уже представлял в эфире премьерный показ упомянутой в интервью пьесы «Последняя остановка» в Берлинском театре «Ренессанс» (1956 г.) и в том же году вел в эфире дискуссию по роману «Черный обелиск». Обе передачи отличались доброжелательным отношением к их автору. В 1971 году последовала разгромная рецензия на посмертный роман Ремарка «Тени в раю». Эту критическую статью озаглавили «Элегантная боль, которая нас не трогает». И особого упоминания заслуживает некролог в связи с кончиной Ремарка, написанный Фридрихом Люфтом. Автор пытается дать справедливую оценку творчеству писателя («Он знал свои возможности»), а также разобраться в своем отношении к его оппонентам. Некролог, озаглавленный «Благоразумнее, чем его критики», был опубликован в газете «Ди Вельт» 28 сентября 1970 года.