Аксель Эггебрехт. Разговор с Ремарком (1929 г.)

В связи со спорами вокруг романа «На Западном фронте без перемен». История создания произведения. Внутренняя мотивация. Факторы читательского успеха. Дальнейшие творческие планы.

Вопрос: Почему вы до сих пор не участвовали в дискуссиях, связанных с вашим романом «На Западном фронте без перемен»?

Ответ: Потому что не видел и не вижу в этом необходимости.

Вопрос: Разумеется, это правильно — игнорировать попытки сближения, порождаемые откровенной жаждой сенсации или зависти. Однако мне хотелось бы видеть, что именно эта книга вызывает огромный искренний интерес многих читателей, которые почувствовали в ней собственные переживания и поэтому захотели узнать больше о человеке, как бы выступившем от их имени.

Ответ: Охотно это допускаю. Но когда работа над книгой закончена, автору нечего больше сказать по этому поводу, даже если он не понят читателем. И в случае неудачи любые пояснения теряют смысл. Однако я считаю, что не буду понят только там, где меня с самого начала не очень-то и хотели понять.

Вопрос: Вы имеете в виду попытки политизировать данное произведение?

Ответ: Именно так. Дело в том, что эта книга аполитична. И впечатление от нее изначально лишено всякого политического контекста. Только в результате читательского успеха книга стала предметом политических дискуссий. При этом, как мне кажется, причина нападок прежде всего в тиражности книги, а не в содержании. Вот вам старый рецепт: если не дотянуться до сути вопроса, почему бы не попробовать дискредитировать автора. При этом могут возникать довольно комические ситуации: если, например, одни и те же газеты, выступавшие вначале с восторженными отзывами, пару недель спустя сменили позицию на абсолютно противоположную. Но ведь вся эта суета и трескотня наглядно доказывают, что в опубликованной книге начисто отсутствует какая-либо тенденциозность. В противном случае не пришлось бы тратить такой огромный запас чувств для борьбы с оной. Всего можно было бы добиться несравненно меньшими усилиями.

Вопрос: Не кажется ли вам, что по нынешним временам у любой книги о войне должна быть собственная судьба, обеспечивающая прежде всего ее политический подтекст? При этом не играет роли, желал того автор или нет.

Ответ: Да, — если автор объективен в масштабном показе Войны. Однако посмотрите непредубежденным взглядом на мою книгу. Она ведь сознательно вычленяет малую долю I» происходящего на войне. Если бы, задумав написать «книгу о войне», я сам себе сказал, что этому произведению недостает глубины показа событий? Мол, все выглядит очень уж поверхностно, так как в основу повествования положены исключительно воспоминания нескольких совсем еще юных солдат и их школьных товарищей. При этом представителям разных профессий и разных возрастов было; разумеется, суждено пройти одинаковые или более тяжкие испытания. Поверхностно, потому что в центре внимания всего один род войск — пехота, и речь идет только об одном театре военных действий. Поверхностно и потому, что прослеживается ограниченный период времени, измеряемый лишь несколькими месяцами на протяжении двух последних лет войны. Заметим, что первые годы войны производили несравненно более динамичное впечатление. И наконец, поверхностно потому, что перипетии войны прослеживаются исключительно с «кочки зрения» простого окопного солдата. Стало быть, военные, стратегические, политические, социальные и религиозные аспекты войны остаются за скобками. В книге не показано ни военных операций, ни наступательных действий, ни маневренных перемещений войск. Автор на страницах своего романа высвечивает лишь несколько недель вялой боевой активности. Эта характеристика присутствует и в названии книги. Однако к такого рода деталям я вообще не стремился.

Вопрос: Значит ли это, что вы вообще не собирались писать «книгу о войне»? Кстати, вы говорите об этом и в своем кратком предисловии. Если я вас правильно понимаю, в центре романа не столько сами события войны, сколько воздействие их на судьбы изображенных вами молодых людей?

Ответ: Так и есть. Наше поколение выросло в иных условиях, нежели все прочие до него и после. Его самым сильным переживанием стала война, независимо от того, одобряла ее молодежь или отрицала, воспринимала ее с националистических, пацифистских, авантюристических, религиозных или стоических позиций. Наше поколение видело кровь, ужасы, уничтожение, сражения и смерть — то было всеобщее человеческое переживание. И я сознательно ограничился в своей книге этим единым для всех переживанием. Война — это данность, факт. Присутствующие в книге немногие размышления перекликаются лишь с этим сугубо человеческим переживанием войны. Оно исключает любые политические, социальные, религиозные и прочие оценки. Я не ощущаю в себе призвания высказываться на этот счет, равно как и писать историю войны. Я высказывался исключительно о пережитых всеми ужасах, о полном отчаяния, нередко диком инстинкте самосохранения, о неистощимой силе жизни, противостоящей смерти и уничтожению.

Вопрос: В соответствии с этой философией доказательством вашего нежелания дать общий внешний разрез войны как феномена является и то обстоятельство, что вы сознательно воздерживались от упоминания каких-либо конкретных временных и географических данных?

Ответ: Совершенно верно. Для моей книги это имело второстепенное значение. Данный вопрос имеет смысл исключительно для военной хроники. Описанные в моей книге ситуации достоверны, ибо доподлинно пережиты автором. Они не преувеличены и не приукрашены ни в одну, ни в другую сторону. Думаю, вы согласитесь, что случались события несравненно более жуткие, более тяжкие и более невероятные.

Вопрос: Разумеется. Знаю это по собственному опыту. Я сам был свидетелем более страшных невероятных событий по сравнению с тем, что описаны вами.

Ответ: Поколение молодых людей, которое независимо от мотивации оказалось затравленным временем, невольно формировалось не так, как их предшественники.

Вопрос: В своем предисловии вы называете его «потерянным поколением». Именно против этого определения часто выступают ваши оппоненты. Да и я сам, вместе со многими другими, считаю, что само существование вашего романа — достаточно надежный контраргумент против пессимистического в итоге взгляда.

Ответ: С этим я не могу согласиться. Конечно, для сотен тысяч людей связанные с войной переживания словно струя воды из душа, не более того. Другие пережили свалившиеся на них беды как должное. Третьи настолько привыкли к потрясениям, что впоследствии просто не могут без них обойтись. Важнее, однако, другие — истерзанные, пострадавшие, способные к переживанию и неспособные выбросить переживания из своей души. Они только что приступили к душевному переустройству. Это еще одно доказательство, что война как личное переживание еще только ждет своего преодоления. Ведь трудно оспаривать, что, несмотря на первый этап революционного восхождения в послевоенный период, почти целых десять лет никто ничего и слышать не хотел о произошедшем. Что-либо писать о войне было невозможно, нежелательно и неактуально. Лишь как тему для дискуссии войну проклинали, защищали или превозносили. Однако связанные с войной индивидуальные переживания молодые представители нашего поколения еще далеко не переварили. Эти воспоминания глухо бурлили в их душах, порой изливаясь, как трудно осязаемый кошмар, как состояние тревоги, скепсиса, ожесточения или расплывчатой бесцельности последующей жизни.

Вопрос: Я сам должен признать — и это мне известно от многих других людей, которых переполняют те же чувства, — что о пережитом на войне, даже о мучительном времени после тяжелого ранения я вспоминал редко, да и то в каком-то рассеянии. Тем глубже и прочнее, по-видимому, опосредованное воздействие пережитого. Я никогда не размышлял более об этом, но оно глубоко проникло во все мое существо. В моем случае это было бы упомянутым вами разрушением. Но это, наверное, всеми воспринимается по-разному. А как было у вас? Воспоминания тяготили вас настолько сильно, что, положив их на бумагу, вы желали избавиться от их гнета? Другими словами, как вообще возникла рукопись?

Ответ: У меня все складывалось, как у вас. Не образы и не лирические картины пережитого тяготили меня, а общее состояние пустоты, скепсиса и обеспокоенности. Я никогда ранее не думал о том, чтобы взяться за книгу о войне. Тогда, весной прошлого года, я был занят совсем другим. Меня назначили редактором отдела изопродукции в одном из журналов. По вечерам меня привлекали самые разные занятия. Так, я размышлял о том, как бы сочинить какую-нибудь пьесу, но не очень-то продвинулся на этом пути. Дело в том, что меня одолевали приступы отчаяния. Пытаясь с этим справиться, я постоянно, но все более осознанно, систематически докапывался до причин моих депрессий. В результате целенаправленного анализа я нащупал корни собственных переживаний, связанных с войной. Нечто подобное я наблюдал у многих своих знакомых и друзей. Все мы были и нередко остаемся в плену обеспокоенности и бесцельности бытия. В своей натуре мы обнаруживаем то излишнюю экзальтированность, то безрадостное равнодушие. Тени войны настигали нас даже тогда, когда мы мысленно были от нее далеко.

В тот же день, когда мне в голову пришла эта мысль, я без долгих раздумий взялся за дело. Это состояние не покидало меня целых шесть недель — каждый вечер, когда я возвращался домой из редакции. В результате книга была написана.

Вопрос: Было ли у вас при этом такое ощущение, что вы завершили нечто, избавившее вас от гнета прошлого? Вы сознавали, что будет значить эта книга не только для вас, но и для многих других?

Ответ: Сам я ощущал, насколько это важно — разобраться в причинах. Осознание сложившегося положения — наилучший путь избавления. Я нашел впоследствии подтверждение своей правоты в многочисленных откликах сверстников. Все они воспринимали книгу не как проявление моего пессимизма, а как избавление. Вещи, от которых они страдали, пока их в полной мере не осознали, утратили над ними власть, ибо здесь получили однозначное свое выражение. Поначалу я не испытывал никакого доверия к своему литературному труду, потому что в такой манере стал писать впервые в жизни. Раньше я работал совсем по-другому, старался экспериментировать, даже изводил себя в поисках собственного стиля, но это не приносило мне удовлетворения, так как положенные на бумагу строки казались мне блеклыми и бесцветными. Скорее всего причина разочарования заключалась в том, что мне никак не удавалось нащупать свой путь.

Почти полгода рукопись пролежала в моем письменном столе, а я даже не попытался ее куда-нибудь пристроить. Я предпринял это, когда не мог больше игнорировать уговоры знавших меня людей. И вот тогда все стало развиваться очень быстро. Успех не заставил себя долго ждать.

Вопрос: Вам наверняка известно, что вокруг написания вашей книги возникло немало домыслов?

Ответ: Не только вокруг книги, но и меня самого. Так, например, утверждалось, что фамилия моя вовсе не Ремарк, а Крамер¹, за что меня бичевали как преступника. Можно подумать, в немецкой литературе псевдонимы были редкостью. Так вот, я никогда не был Крамером. Кое-кто из недоброжелателей, которым больше нравилась фамилия «Ремарк», без обиняков заявляли, что по происхождению я французский еврей. Нашлись и такие, кто утверждал, что изначально я писал свою книгу с националистическим прицелом, поэтому предложил ее опубликовать издателю, который придерживался правых взглядов. Получив отказ, якобы переработал роман в пацифистском духе в угоду издательству «Ульштейн». Так все и пошло-поехало. Иногда это были заблуждения достойных уважения людей, но в основном речь шла об откровенных измышлениях. Например, утверждалось, что сейчас мне всего двадцать пять лет и я никогда не был на фронте. Потом запустили слух, что на фронт я попал как французский, а не немецкий солдат, что воевал я на Восточном, а вовсе не на Западном фронте — в общем, измышления росли как снежный ком. Их накопилось так много, что запомнить все просто невозможно. Но прежде всего меня как солдата «отправили» в военно-строительный батальон, и мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я вообще не нюхал пороха. И якобы по этой причине не мог набраться каких-либо фронтовых впечатлений в окружении двадцатилетних товарищей. Зато в мои руки попал дневник погибшего солдата, на основе которого я вроде бы сочинил роман про будни публичного дома. Все это, разумеется, чушь несусветная. В своей рукописи я не изменил ни одной строчки, чтобы напечататься в каком-нибудь издательстве правой или левой политической ориентации. Моя рукопись вообще никогда не оказывалась в руках редакторов правых политических убеждений. О дневниках мне известно так же мало, как и о романах про бордели. Если придерживаться правды, то в свои восемнадцать лет я оказался рядовым на Западном фронте. Там получил ранения, причем одно настолько серьезное, что оно до сих пор напоминает о себе. Однако, и вы наверняка согласитесь со мной, нет смысла реагировать на все нападки и выдумки. К тому же просто абсурдно упрекать меня в том, что раньше я писал хуже, чем сейчас. Особенно много нафантазировали про книгу о приготовлении коктейлей, которую я якобы сочинил. Фактически же речь идет о небольшой статье, написанной мною четыре или пять лет назад для одного журнала. Я мог бы в этом отношении предоставить людям и совсем другой «материал» против меня, поскольку, кроме всего прочего, я сочинил массу всяких статей об автомобильных покрышках, машинах, резиновых лодках, моторах и о многом другом — просто надо было на что-то жить. Впрочем, другие «знатоки», располагавшие соответствующей информацией, утверждали, что как отпрыск богатых родителей я вел роскошную жизнь. Должен сказать, что, работая школьным учителем, бухгалтером, корреспондентом, служащим и журналистом, я не так уж глубоко об этом задумывался.

Вопрос: Все это досужие сплетни, которые, разумеется, не заслуживают особого внимания. Но есть и другие обвинения, сформулированные более жестко. Например, как бы вы объяснили противоречивый характер брошенного вашему роману упрека — с одной стороны, это мягкотелый пацифизм, а с другой — романтическая пропаганда милитаризма?

Ответ: По-видимому, это вызвано главным образом некоторым разочарованием от того, что я избегаю ангажированности в политической сфере. Тем не менее считаю важным подчеркнуть: кто прочел мою книгу и не увидел в ней ничего, кроме желания самому пережить все описанное на ее страницах, — что же, такому читателю трудно чем-нибудь помочь.

Вопрос: Чем, на ваш взгляд, можно объяснить чрезвычайный читательский успех вашего романа во всех странах?

Ответ: Именно тем, что книга свободна от политической тенденциозности и прагматизма. Что она, позволю себе повториться, рассказывает только о самом элементарном, о главных общечеловеческих переживаниях на фоне войны.

Вопрос: Наверное, можно было бы утверждать, что политическое восприятие книги или конъюнктура — сугубо индивидуальное дело. Ведь само это произведение нейтрально, как зеркало. Каждый читатель сможет извлекать из прочитанной книги собственные политические оттенки. Я полагаю, вы сами вовсе не намерены вовлекаться в эту дискуссию?

Ответ: Ни за что на свете. Ни с политической, ни с личной, ни с деловой точки зрения, — по тем причинам, о которых мы говорили вначале.

Вопрос: Могу себе представить, что весь этот вопрос для вас давно закрыт. Сейчас вы наверняка заняты совсем другими проблемами?

Ответ: Надо думать.

Вопрос: Хотели бы что-нибудь сказать по этому поводу?

Ответ: Видите ли, в данный момент проблема для меня заключается в следующем. Написанная мною книга не выдумана и не вымышлена. Если бы брошенные мне упреки были справедливы, если бы все эти персонажи и события были фикцией, сейчас я ощущал бы себя значительно увереннее, а душа переполнялась бы радостью. Тогда бы я твердо знал, что меня по праву считают хорошим писателем. Полагаю, однако, что по прошествии некоторого времени мне еще не раз придется в этом усомниться. Поэтому необходимо совершенствоваться, не ослабляя усилий. При этом мне еще не раз придется все начинать с абсолютного нуля.

Примечания

1. «Ремарк», прочитанное по буквам с конца, т.е. справа налево. — Примеч. пер.

Комментарии

Первое издание: Аксель Эггебрехт, «Беседа с Ремарком». К дискуссии о романе «На Западном фронте без перемен». История возникновения книги. Внутренняя мотивация. Факторы успеха. Последующие этапы творчества в «Литерарише вельт» (Берлин), 1929 г. № 24 (14.06.1929 г.)

Ремарк познакомился с Акселем Эггебрехтом (1899— 1992) предположительно летом 1928 года в Берлине. Начиная с 1925 года Эггебрехт считался «свободным художником», а Ремарк работал редактором в журнале «Шпорт им бильд». О знакомстве с Ремарком Эггебрехт рассказал в своей автобиографии «На полпути. Промежуточный баланс эпохи», Гамбург, «Ровольт», 1975 г., стр. 241.

«Топкеллер» на Шверинер-штрассе представлял собой воровской притон в Западном Берлине, пристанище деклассированных элементов. Нечто похожее можно встретить в любом крупном городе. Аттракционом служило бревно. Кто с одной попытки забьет в него длинные гвозди, получал бесплатную порцию шнапса. Я тщетно пытался продемонстрировать свои физические способности, чтобы понравиться фигуристой красавице, стоявшей рядом. Она наблюдала за происходящим с лукавой улыбкой (...) После этого я посидел с нею и ее мужем, который оказался редактором глянцевого журнала «Шпорт им бильд».

Сам он охотно поддерживал уже сложившийся имидж сноба. В какой-то момент он вышел из кабачка с тростью и дыней в руках. Уже на тротуаре отложил то и другое в сторону; пока мы усаживались в его маленький «фиат», он пригласил зайти к ним домой. Он священнодействовал, смешивая изумительные коктейли (...) Мы говорили о нашем прошлом, о войне, которую он ненавидел, как и я. Словно между прочим он заметил, что пишет об этом книгу (...) Так началась длившаяся несколько месяцев связь с Жанной, женой Эриха Марии Ремарка (...)

В последний раз я видел его в конце осени 1929 года — готовилось обстоятельное интервью, которое затем я воспроизвел в «Литерарише вельт». После долгих колебаний он прокомментировал злобные нападки и клеветнические заявления, которые обрушились на столь неожиданно ставшим известным автора. С удивительным упорством он отвергал обвинения в политической тенденциозности своей книги (...)

Тогдашний скептицизм не был наигранным, просто он не верил в свое литературное будущее. Но затем появились агенты с соблазнительными предложениями. Он не мог противостоять им, написал вторую книгу, которая так и не достигла «убойной силы» первой. С течением времени он стал опытным автором развлекательной литературы. Его стали читать во всем мире, а я искренне признаю его творческий успех».

Вместе с тем формулировки Эггебрехта грешат искажениями и пропусками. В журнале «Шпорт им бильд» Эггебрехт в 1938 году напечатал несколько текстов, вероятно, при содействии Ремарка. По некоторым сведениям, между Ремарком и Эггебрехтом существовало соперничество, оба добивались руки и сердца Илзы Юлы Замбона, чем объяснялась пристрастность Эггебрехта. Вплоть до своей смерти Эггебрехт так и не смог, несмотря на просьбы со стороны, выступить с оценкой творчества Ремарка.

Опубликованное им интервью с Ремарком, одно из первых в жизни писателя вообще, чаще всего цитировалось и перепечатывалось. Приводимые в интервью сведения о Ремарке, особенно данные о возникновении, времени выхода в свет и поводе к написанию книги, следует признать достоверными лишь до определенной степени. Стратегия реализации романа «На Западном фронте без перемен» в понимании концерна «Ульштейн» допускала определенную фальсификацию биографии мастера, а также его характеристику как непрофессионального сочинителя собственных воспоминаний о войне. Эти искаженные сведения Ремарк неверно интерпретировал и в интервью с Эггебрехтом (см. Томас Ф. Шнайдер — «На Западном фронте без перемен»: это книга, не отягощенная никакой политической односторонностью, «На Западном фронте без перемен»: авторская и текстовая система в рамках композиционной и функциональной модели в литературном контексте». В «Войне и литературе», Оснабрюк, 1989 г.)