Глава VIII

Ремарк всегда говорил о себе, как о «худшем в мире писателе писем», и когда работал, а работал он почти всегда, то надолго замолкал.

В противоположность этому, я в то время писала письма практически без передышки, и в своих редких ответах, он обычно отмечал, что «уже получил от меня тридцать семь длинных писем». Тем не менее он постоянно побуждал меня писать, даже если собирался на следующей неделе уехать из Порто Ронко.

Вообще мы с ним были согласны в том, что я буду ему писать, находя в этом радость и не настаивая на ответе.

То, что я никогда, ни единым словом не упрекнула его за это, было моим решением. Он приходил в бешенство, когда его принуждали к расчетам; если он чувствовал себя виноватым, то не тратил на обсуждение слов, он просто таял. Он почти всегда открыто признавал свои упущения — а все его «преступления» подходили под это определение, — и тогда прекращались все дискуссии, он должен был обладать полной свободой, чтобы использовать шанс исправить положение. Если же его загоняли в угол или припирали к стене, он становился упрямым, как конь, — независимо от того, был он прав или нет. Вероятно, по его представлениям, поучения и выговоры были если не одним и тем же, то очень похожими вещами.

Психологи утверждают, что с возрастом человек склонен возвращаться к нормам поведения своей юности. Мне остается только согласиться с этим.

Бони всегда имел тягу к вульгарности в противоположность сентиментальности, которую он тщательно скрывал под маской культурности. Он тянулся к знаниям и постоянно много читал.

С самого начала язык его книг был часто достаточно соленым. Так было в романе «На Западном фронте без перемен», и это поражало своей новизной. Его любовные сцены были почти эротичными, но он всегда гордился тем, что они завуалированы и лишены голого секса.

— Зачем пытаться описывать то, что не подлежит никакому описанию? — неустанно повторял он.

Привыкнув к этому высказыванию, я была немало поражена сексуальными сценами «Теней в раю». Хотел ли он успеть воспользоваться и такой литературной формой? Сильно в этом сомневаюсь. Сцены были именно такими, какой была жизнь в его спальне, но не в его романах.

Как бы то ни было, в 1959 году он написал мне письмо, выдержанное в таких фривольных тонах, что я была поражена до глубины души.

Полетт по делам была вынуждена задержаться в Нью-Йорке, и Ремарк некоторое время жил один. Поскольку он навел порядок в своих бумагах, то сумел отыскать мое последнее письмо. Это заставило его вспомнить обо мне, но результат был ошеломляющим: «Ты же видишь, что по прошествии более чем двадцати лет (а именно двадцати пяти) ты все еще во всем блеске проявляешь свою сексуальную привлекательность, что само по себе может служить немалым утешением».

Далее он писал, что его размышления обо мне были прерваны звонком режиссера Сиодмака, который якобы страстно желал сделать фильм с моим участием. Эти строчки едва не заставили меня расхохотаться. Я знала Сиодмака всю свою сознательную жизнь, и за эту тысячу лет он ни разу не высказывал желания снимать фильм «со мною».

Через пару недель после того, как пришло это письмо, Ремарк приехал в Нью-Йорк и в тот же день позвонил мне. У меня как раз в это время был Денвер. Даже многочисленные предыдущие попытки Ремарка убедить меня в том, что он и есть «образцовый мужчина», не возымели нужного ему воздействия на мои шаткие отношения с Денвером. Мужчины немного поболтали, и мы с Денвером пришли к выводу, что Бони находится в хорошей форме. Меня очень обрадовало, что он опять будет жить на соседней улице.

Однако у меня было слишком много дел по работе, к тому же отношения с Денвером сильно действовали мне на нервы, и мне было трудно выкроить даже час или два на встречу с Бони. В моем дневнике много записей такого рода: «Опять звонил Бони, и опять не было никакой возможности с ним встретиться». Такое он редко воспринимал спокойно. Старая история — отказ в какой бы то ни было форме был для него невыносим.

Именно тогда, после наших бесконечных телефонных разговоров о Денвере, я наконец действительно поняла, что значит секс в жизни Ремарка и что наши длительные отношения — уникальные в жизни Бони — основывались как раз на том, что я ни разу в жизни прямо ни в чем не отказывала ему.

Он позвонил на следующий день, но я очень спешила...

Еще один звонок, в пасмурное воскресенье. Было ясно, что он настроен на встречу или по меньшей мере на длительный телефонный разговор. Но, к огромному сожалению, из этого опять ничего не вышло. Мне надо было встретиться с сестрой и устроить званый обед по случаю дня рождения матери в ресторане. Я форменным образом видела, как брови Бони поползли вверх.

— Обед? В ресторане? На сколько персон?

— На двадцать пять.

— Что за чушь! Почему бы вам не вывести мать в ресторан двадцать четыре раза, вместо того чтобы кормить обедом двадцать пять придурков?

— Потому что она сама хочет устроить званый обед, и мы думаем, что это доставит ей удовольствие.

— Удовольствие? Со всеми этими придурками?

(Почему-то он решил, что нашими гостями могут быть только придурки.)

Прошло два дня. Как прошел обед? Он просил описать его в деталях, со всеми подробностями, включая меню, карту вин и их возраст. Я уверена, что он мог бы спросить и о счете — его любопытство бывало и таким дружественным, но на этот раз такт оказался сильнее.

Хотя время больших букетов и рождественских подарков давно миновало, я решила доставить Ремарку маленькую радость и заглянула к нему в сочельник, собираясь тотчас после этого отправиться на праздничный обед.

— Блестящая идея! — загорелся он. — Я сейчас переоденусь, чтобы выйти в свет, а может быть, ты разделишь мое общество...

— О, нет, я не смогу!

Бони был озадачен.

— Почему?

— Я не прыгаю из постели в постель.

— Ах, значит, мы опять с Денвером и у нас снова идиллия, — иронизировал Бони. — Ну да ничего. Поживем — увидим...

Как всегда он был полон решимости продолжать свою игру, игнорируя сказанное мною.

— Я тебя предупреждала, — сказала я, смеясь.

— Не будь глупой!

Еще минут пятнадцать, по инерции, прежде чем мне уйти, мы продолжали препираться, почти смеясь, но все же...

Бони был уязвлен — в этом не было никаких сомнений.

Я же попросту разозлилась. В нашем распоряжении было всего четверть часа времени, но вместо рождественского подарка, который я хотела сделать Бони своим посещением, мне пришлось столкнуться с тем, что у него один секс на уме и никакого желания понять, что творилось у меня на душе. Это было уже слишком! Может ли он вообще слышать слово «нет»?

Пока он готовился к выходу, мы говорили о Денвере.

За два дня до нашей встречи он разговаривал о Линдли с одним общим другом, который сказал, что очень встревожен нервозностью, которую проявляет в последнее время Денвер.

— Ничего удивительного, — сказал на это Бони, — ведь он женат на Френсис!

— Но Френсис сейчас занята только собой, они почти не видятся, у них нет времени на ссоры, — возразил приятель.

— Двое людей всегда найдут для этого время, — объяснил ему Бони. Он повязал галстук.

— Ты знаешь, я не верил, что после окончательного разрыва он снова вернется к тебе. Кто знает — может быть, что-то выйдет из того, что вы оба пережили и перестрадали...

Перед самым выходом он быстро показал мне свое очередное сказочное приобретение и у самой двери пробормотал, что хочет сделать мне рождественский подарок.

— Я бы хотела получить барочный подсвечник, — сказала я, однако в действительности мне хотелось одного — дать ему пинка. Это было совершенно новое для меня желание.

Я была сбита с толку и разочарована. Как мог Бони, который понимал тончайшие движения человеческой души, быть таким тупым и непонятливым, когда речь шла о нем самом и о нас? Не мог же он на самом деле игнорировать разницу между дружбой и страстью так же, как конфликт между моими чувствами к нему и к Денверу? Он должен был понимать, что я не могу просто взять и перейти от одного из них к другому.

Был ли он всегда таким и я просто этого не замечала или стал таким с годами? Может быть, изменилась я сама?

Неожиданная размолвка в сочельник была только началом.

Бони не звонил мне целую неделю, а в канун Нового года явился ко мне в квартиру на Пятьдесят Пятой улице, пропустив мимо ушей мои объяснения, что мне надо срочно уходить. Он был в состоянии жесточайшего похмелья и искал причин для ссоры. Он был все еще сильно обижен и получал истинное удовольствие от моего противостояния, как он это называл.

— Сопротивления, — поправила его я.

Он сразу же заметил на столе новенький радиоприемник, который я купила накануне, и нашел, что это подходящий рождественский подарок, при этом он не вспомнил о моем желании иметь барочный подсвечник Его я могу купить и сама, а он подарит мне радио!

Мы продолжали спорить об «играх», и наконец я спросила его, как бы он отнесся к тому, что Полетт во время связи с ним отправилась бы к бывшему любовнику. Но естественно, это же совсем другое дело! Но для него не было бы ничего особенного, сказал он двусмысленно, в том, чтобы сначала лечь в постель с Полетт, а потом со мной; он не желал слушать мои возражения о том, что именно в этом состоит разница между мужчинами и женщинами. Где его проницательность? Он был словно слепой, если не сказать, бесчувственный.

Я чувствовала себя еще более подавленной, чем в сочельник Умение поддержать хорошее настроение мужчины, которого знаешь двадцать лет, — это талант, но, может быть, для него важны только ЕГО «игры»? Как мог он обижаться, если я бывала не в настроении? Тогда он тотчас чувствует себя уязвленным!

В моей душе нарастал конфликт между симпатией к человеку, которым я столько лет восхищалась, к истинному другу, который столько раз поддерживал меня в беде, и пониманием, что все это время он просто тешил свое тщеславие и самолюбие, и чем старше он становился, тем нетерпимее становилось его поведение.

С годами возможностей для длительных бесед становилось все меньше и меньше: либо я, либо он куда-то спешили, и так ли уж важны для меня, спрашивала я себя, его обвинения в глупости?

Слишком подавленная собственными проблемами, я тогда не понимала, что его резкость, отсутствие такта и претензии, скорее всего, говорили о глубоком душевном кризисе, из которого он не мог выйти, и для облегчения своего состояния, может быть, непреднамеренно срывал на мне зло.

После того неудачного визита в канун Нового года Бони не звонил мне целых две недели. Новый, 1960 год начался для меня с вирусной инфекции и высокой температуры. Я наконец позвонила Ремарку, чтобы сообщить ему об этом. Было вообще странно, что мы не общались столь долгое время.

— Ты неправильно питаешься, — заявил он. — Если бы ты ела достаточно витаминов, то ни за что бы не заболела. Естественно, твой Денвер не следит за этим...

— Напротив, — возразила я. — Денвер очень переживает за меня...

Бони снова надолго пропал и объявился только в конце января, чтобы справиться, как обстоят дела с Денвером. Я ответила ему еще резче, чем в прошлый раз, и он опять исчез и объявился только для того, чтобы узнать, как идет моя «любовная жизнь», и без всякого повода упрекнул меня в том, что с Денвером я все делаю неправильно. В конце разговора мне стало ясно, что Бони звонит, чтобы поймать меня в тот день, когда я не встречаюсь с Денвером, чтобы предложить мне свидание.

Эти прозрачные и наивные «ходы», которые он так тщательно пытался скрыть, тронули меня до глубины души. Он вряд ли доживет до глубокой старости, подумала я, и кто знает, как скоро я его потеряю, а потом мне бросят упрек, что я могла быть с ним и более великодушной... Что делать, если его «игра» так много для него значит...

Прошла почти целая неделя февраля, когда Бони резко сменил тактику и заявил, что во время своих ежедневных прогулок проходит мимо моего дома.

— Ты отшатнулась в ужасе от этих слов? Не бойся! От тебя не ждут никаких дружеских жестов. Ты знаешь, всегда лучше гулять, когда у прогулки есть какая-то цель... К тому же мне очень хочется тебя увидеть.

У двери он встретил меня с распростертыми объятиями и вручил мне коричневый бумажный пакет. В нем находилась огромная бутыль с надписью «Femme», купленная, вероятно, в аптеке напротив.

— Никакого волнения, — сразу предупредил он меня. — Это простой одеколон.

Я рассмеялась, и первое напряжение рассеялось. Он тотчас уверил меня в том, что по дороге все обдумал и решил раз и навсегда отказаться от всяких «игр» со мной.

Он был в отличном настроении, и на душе у него было легко.

Бони решил поговорить о Денвере, этом боязливом олене, как он отныне окрестил Линдли, который застыл в прыжке, готовясь снова скрыться в лесной чащобе. Не слишком ли я хвалила Денвера? Полетт так великодушна, она всегда поощряет старого Бони, заметил он.

Поговорили и о том, как обстоят дела с его следующими книгами. Так я узнала, что речь идет о двух романах — об одной большой любовной истории, которая почти готова («У небес нет любимцев»), и втором романе, который он надеется скоро закончить. Они с Денвером успели обсудить эти романы, и Ремарк предложил своему другу любой из них на выбор перевести и издать в «Вайкинг-Пресс», но неожиданно воспротивилась Полетт, и Ремарку пришлось позвонить Денверу домой и отозвать свое предложение.

Я слушала Бони и поражалась.

С каких это пор Бони перестал самостоятельно принимать решения относительно своей работы? Возражения Полетт, ее влияние на Ремарка оказались сильнее, чем я могла предполагать. Тогда-то я впервые спросила себя, не влияет ли Полетт и на наши с Бони отношения. «Если человек ест достаточное количество витаминов, то он не болеет гриппом». Это слова явно не из лексикона Бони, по крайней мере он никогда не говорил мне такого, хотя болела я частенько.

Если он был не очень сильно обеспокоен моим здоровьем, то за своим он начал следить довольно серьезно. Рентген грудной клетки, сообщил он мне, показал, что сердце не так уж сильно увеличено, и все не так плохо, но ему надо сбросить пятнадцать фунтов лишнего веса и заняться йогой и дыхательными упражнениями, да и вообще поберечься. Последние две недели он каждый день посещал своего врача, чтобы контролировать состояние здоровья. Дело в том, продолжал Бони, что он хочет, чтобы проблемы со здоровьем возникли у него не раньше, чем лет через десять... Вероятно, он собирался прожить намного дольше.

Он умер ровно через десять лет и шесть месяцев после этого разговора.

Прошло еще две недели, прежде чем он снова позвонил.

— Сегодня уже двадцатое февраля, и никакой игры! Неслыханно!

За этим последовало откровение, которое надо было расценить как редкий комплимент, о том, что он не звонит ни одной из своих знакомых дам, хотя они не менее «талантливы», чем я... Если бы наши отношения не были такими необычными, то они не длились бы так долго, добавил он к сказанному.

Денвер, после небольшой ссоры, отказался от свидания, и я, оказавшись свободной, смогла встретиться с Бони.

Это был чудесный субботний день, который закончился длинной прогулкой, мудрыми речами, по большей части касавшимися Денвера, в которых меня уверяли, что наши проблемы обусловлены сложностями его брака, а не недостатком его любви ко мне. С другой стороны, добавил Бони, это поставило меня в немыслимую ситуацию... Самое лучшее, это иметь кого-то про запас, но это легче сказать, чем сделать.

Для меня было бы хорошо, говорил Бони, если бы я могла получать удовольствие с кем-то еще, а не только с Денвером. Я снова пришла в некоторое замешательство от того, насколько же мало он понимает, что его игра уже давно не всегда означает для меня удовольствие.

Снова возникла проблема квартиры. Планы Бони были довольно смутными. Он не знал, то ли отдать мне свою квартиру, то ли переселить к себе Полетт, а меня вселить в ее апартаменты...

Я все больше убеждалась в том, насколько непросто ему решать такого рода вопросы. Он всегда медлил и осторожничал: живость Полетт и отсутствие у нее всякой сентиментальности притягивали его к ней, ведь притягиваются именно противоположности, а не подобия, как многим ошибочно кажется.

Во время прогулки мы прошли мимо магазина антикварных вещей на Третьей авеню, где Бони незадолго до этого купил дорогую бронзовую вещицу. Некоторое время назад я увидела в витрине этого магазина чудесную египетскую кошку и испытала большое искушение либо купить ее самой, либо намекнуть Денверу, чтобы он подарил ее мне на Рождество или ко дню рождения. Я слишком долго раздумывала. Кошка исчезла. Бони усмехнулся, но ничего не сказал.

— Это ты ее купил?

— Нет.

— Полетт?

— Нет.

— Но тогда кто?

— Если ты пообещаешь не выдавать меня, то я скажу — Денверу настолько понравилась эта кошка, что он купил ее.

При следующей встрече с Денвером я сказала, что во время недавней прогулки с Бони мы заметили, что исчезла египетская кошка, выставленная в витрине антикварного магазина.

Денвер отреагировал мгновенно:

— У Бони три кошки, может быть, он купил и эту?

Я выразила сомнение, сославшись на разговор с Бони. Денвер промолчал. Много лет спустя, когда мы окончательно расстались, я побывала у него в гостях с одним другом, и хозяин с гордостью показал нам элегантную египетскую кошку...

Полетт не было в Нью-Йорке, и Бони имел массу свободного времени. Он звонил мне каждый день, и каждый день мне приходилось ему отказывать — не из нежелания — я просто была слишком занята. Однажды вечером он хотел во время метели пригласить меня на ужин или просто на прогулку. Я же в тот момент только вернулась домой, удобно устроилась в кресле и была не в силах принимать гостей. Мне снова пришлось сказать «нет». Может быть, в воскресенье...

Однако, он позвонил в субботу. Как насчет обеда? Можно пойти в ресторан или купить стейк и зажарить его дома. Что мне нравится больше?

Телефон звонил весь день, не переставая. Мне уже хотелось кричать от отчаяния. Дела шли не слишком хорошо, и у меня было только одно желание, чтобы меня оставили в покое. Но писательница Лилиан Смит была в Нью-Йорке, и я обещала отвезти ее на вокзал — эта больная женщина была старше меня, да и дела у нее шли гораздо хуже, чем у меня...

Бони находил это полным сумасшествием с моей стороны — утешать кого-то, когда он сам нуждается в утешении. Однако на этот раз он сказал:

— Если ты должна это сделать, то сделай. Но почему бы тебе не остановить такси около моего дома, а не у твоего? Выпьем немного коньяка, ты успокоишься за каких-нибудь полчаса, и обещаю тебе, что я отпущу тебя домой. Я также обещаю — хотя это зависит и от тебя — не играть ни в какие игры... Тебе будет от этого только польза, поговорить вечером с разумным человеком.

Утомленная нашими ежедневными разговорами, объяснениями и извинениями за то, что я сегодня в очередной раз не смогу с ним встретиться, я согласилась. Я не хотела больше его обманывать, в конце концов, он звонил мне каждый день, говорил, что даже начал видеть меня во сне, и, кроме того, мне и вправду хотелось поговорить с человеком, который не донимал бы меня своими комплексами, как Денвер.

— Не жди меня с обедом, — сказала я. — В половине девятого я с ним не справлюсь, но я приеду.

В тот миг, когда я появилась в его доме, он понял, что я действительно неважно себя чувствую и страшно голодна. У меня не было времени поесть днем.

— Стейк?

— Нет, спасибо, это для меня слишком много.

— Бутерброды — как когда-то в Берлине?

— Великолепно!

Я уселась на кухне и стала наблюдать, как он не слишком талантливо, но довольно проворно орудует ножом — немного ветчины... немного сыра... масло тонким слоем на тонко нарезанный хлеб. Я проглотила все — блюдо стоило того.

Потом он вышел в гостиную и вернулся оттуда с бутылкой красного «бордо», как всегда выдержанного и изысканного. Мы начали говорить.

В один миг улетучилось напряжение, которое владело мной на протяжении всех последних месяцев. Передо мной сидел прежний Бони — добродушный, мягкий, полный сочувствия... Его агрессивность улетучилась, я снова видела своего друга Бони. Я так тянулась к теплу и пониманию — и вот он оказался «здесь», чтобы дать мне их.

Мы снова поговорили о его новой книге, не о самой книге, конечно, а о том, что он наконец обратился в издательство «Харкерт», а перевод обязались выполнить Карл и Клара Винстон. Бони, совершенно очевидно, был по горло сыт происшедшими событиями — он наконец понял, что нельзя требовать от Линдли после его ухода из «Харкерта», чтобы Денвер и дальше переводил автора, с которым у этого издательства договор.

Два дня спустя, когда я только села за стол, чтобы перекусить, раздался звонок Звонили с Пятьдесят Седьмой улицы.

— Пойдем, поедим омаров!

В ответ я сказала Бони, что сижу на диете.

— Ладно — мне тоже надо худеть. Мы будем есть много белка, это будет полезно нам обоим. Одевайся, я выхожу из дома через полчаса. Сегодня мне надо пообщаться с разумным человеком. Через час ты снова будешь дома!

В «King of the Sea» мы сели у окна и принялись наблюдать за прохожими. Мы ели всевозможные экзотические дары моря, и я, чтобы не дать Бони напиться, сама выпила почти всю бутылку вина. Бони онемел. Я редко выпивала больше бокала вина, да и от такой мизерной дозы довольно быстро пьянела. Вместо обещанного часа мы провели вместе целый вечер в веселье и гармонии, закончив его на этот раз в моей квартире.

С новым романом возникли дополнительные проблемы. Бони все еще колебался, особенно после того, как узнал, что за время его пребывания в Европе издательство продало права на один из его ранних романов. «Харкерт» имел на это официальное право по истечении восемнадцати месяцев, но в отношении известных авторов такое было не принято. Ремарк окончательно решил не отдавать новый роман в «Харкерт», хотя с ним его связывали многие обстоятельства. В душе он все-таки отдавал предпочтение Денверу Линдли, своему старому и преданному другу, который лучше других понимал стиль произведений Ремарка.

Снова длинные телефонные разговоры и снова приглашение пообедать, на этот раз в квартире Бони на Пятьдесят Седьмой улице. Он должен был сидеть дома, потому что должна была позвонить Полетт, которая играла где-то «Лауру».

К моему великому облегчению, на этот раз он выглядел значительно лучше. Кровяное давление у него снизилось, он немного похудел и, как всегда, в высшей степени уютно чувствовал себя в синем купальном халате.

В нем было что-то трогательное, когда он колдовал на кухне, готовя еду. Он вспомнил, что у меня нет аллергии на петрушку, и добавил ее в салат; стейк был идеально прожарен, а «От Брион» — просто божественный. Как-то незаметно он превратил этот вечер в высшее проявление «уюта».

С большим воодушевлением говорил Бони о своем доме в Порто Ронко, и мы строили совместные планы на будущее лето. Если мои собственные замыслы сбудутся и я поеду в Европу, то наконец смогу увидеть «Каса Ремарк» и обозреть хранившиеся там сокровища. Я остановлюсь в отеле в Асконе, по соседству. Как часто мы обсуждали эту перспективу. Но ей так и не суждено было воплотиться в жизнь.

В беседе был упомянут Джон Хастон, мой давний голливудский друг. В то время он постоянно находился в заграничных поездках. Мы виделись с ним в Европе столь же часто, что и в Нью-Йорке. Незадолго до этого я получила от него письмо, в котором он сообщал, что приготовил мне сногсшибательный подарок к двадцатилетию нашей дружбы и вручит его при первой же встрече в Нью-Йорке.

— И не надейся! — предостерег меня Бони.

— Впрочем, — заметила я ему, — ты тоже обещал мне сделать подарок на двадцатилетие и слово свое сдержал.

— Не будь стяжательницей! — сказал он.

В припадке доверия он сообщил мне, что у него постепенно кончаются деньги. Договор на съемки фильма по роману «У небес нет любимцев» еще не был подписан, что означало ни много ни мало, а двести тысяч долларов. К тому же история с «Харкертом» тоже не делала Ремарка счастливее. Правда, он мог в случае крайней нужды продать один из своих домов, хотя, конечно, это разбило бы ему сердце.

...Так как Бони очень часто оставался один, то его все больше и больше очаровывал телевизор.

Он немного смутился, хотя и в не меньшей мере обрадовался, когда кто-то неожиданно подарил Полетт телевизор. Словно загипнотизированный кролик, Бони стал вечера напролет проводить перед голубым экраном.

Прежде он с большим презрением отзывался о ТВ, и вот теперь глотал все, что ему предлагали: мыльные оперы, старые фильмы, новости и театральные постановки. Техническое ли чудо так его приворожило? Он не только когда-то участвовал в автомобильных гонках, но и хорошо разбирался в механике. Для него не составляло труда поменять в дороге колесо. Я узнала о его технических дарованиях во время путешествия в Калифорнию, и то же самое пришло мне в голову, когда он однажды, послушав, как работает мой кондиционер, заметил, что он слишком шумит. «Давай посмотрим, в чем дело». Меня поразило — настолько его облик в тот момент не вязался с обликом человека, который что-то понимает в технике. «У небес нет любимцев» с главным героем — автогонщиком напомнили мне об этой грани его опыта, как и его внезапная любовь к телевизору.

Напротив, телевизионная реклама злила его ужасно. Мы были единодушны в выборе средства борьбы с ней — ни в коем случае не покупать продукты, которые рекламируются особенно рьяно и навязчиво.

Все шло к тому, что летом мне надо будет ехать в Европу, чтобы навестить одно издательство, которое я представлял в Америке. Милан был в списке городов, а после командировки у меня было три дня свободного времени, чтобы посетить друзей в Швейцарии. Снова зашла речь о визите в Порто Ронко.

Внезапно Бони начал жаловаться на «всех этих людей», которые переполняют Аскону, подстерегают его на каждом шагу, хотят поговорить и вообще... его раздражают!

Я онемела. Я что, тоже... «эти люди»?

Нет, нет, конечно нет...

Я не смогла отмахнуться от такого прозрачного намека, отменила свою поездку в Европу и отправилась в Голливуд.

Здоровье Бони, между тем, продолжало медленно улучшаться. Он сбросил еще двадцать фунтов, но его настроение то и дело менялось. Он постоянно проявлял беспокойство, и меня не покидало ощущение, что у него развивается мания преследования.

Он, однако, не предупредив меня, попытался спеть в мою честь дифирамбы «черногорцу», как он называл президента издательства «Харкерт» Брейса, чьи предки были выходцами из Черногории. В какой связи Бони упомянул мое имя, я не знаю, но когда я в следующий раз посетила «черногорца» в его офисе, чтобы обговорить новые издания, то из его тщательно составленных фраз поняла, что он «надеется, что вскоре появится новый Ремарк», как только будут разрешены проблемы с переводом. «Вы должны понять, — втолковывал он мне, — господин Линдли, переводчик господина Ремарка, который раньше работал в "Харкерте", теперь работает в "Вайкинг"...».

Со слов издателя я поняла, что договор, очевидно, до сих пор не подписан, не заключен и договор на съемку фильма — так что нет ничего удивительного в нервозности и нерешительности Бони. Будет ли все урегулировано до его отъезда в Европу?

За неделю до этого я столкнулась с ним и Полетт на углу Пятьдесят Седьмой улицы и Пятой авеню. Я постояла с ними одну минуту, чтобы они не подумали, что я хочу навязать им свою компанию. Оба выглядели неважно — Бони был просто прозрачным, а Полетт казалась усталой. Их отъезд был запланирован на 29-е число, а пробыть в Европе они собирались восемнадцать месяцев, если не больше.

Наступило 28 мая, и у меня раздался звонок — вероятно, самый последний звонок с Пятьдесят Седьмой на Пятьдесят Пятую улицу.

Я знала, как ненавидит Бони сцены прощания, поэтому мы непринужденно болтали, словно он вернется через пару месяцев. Полетт отказалась от своей квартиры и переехала в квартиру Бони. Как только он уедет, она упакует его собрание и оставит на месте...

Да, все должно остаться в Нью-Йорке, так как, если, например, прекрасные китайские танцовщицы покинут Нью-Йорк, то их уже невозможно будет привезти обратно. Америка, объяснил мне Бони, борется с красным Китаем, поэтому ввоз в страну китайского фарфора запрещен. Так было тогда, в 1960 году.

Снова приехать в Нью-Йорк и жить в тесной квартирке — это был для Бони пройденный этап, ну, кроме, может быть, кратких визитов, ведь он так полюбил этот город...

Когда я внимательно присмотрелась к нашим отношениям (надо ли было это делать?) после его женитьбы, я поняла, что в них многое изменилось. Я убедилась, что он с каждым годом все сильнее подпадал под влияние Полетт и все больше прислушивался к ее советам. Его жизнь всегда текла очень медленно. Десять лет потребовалось ему, чтобы переработать опыт Первой мировой войны и отобразить его в романе «На Западном фронте без перемен». Эмиграция, муки человека, оказавшегося без денег и паспорта (его собственный немецкий паспорт в 1937 году нацисты аннулировали), отражены только в романах «Возлюби ближнего твоего» и в «Триумфальной арке», но с наибольшей силой в книге «Ночь в Лиссабоне» — почти через двадцать лет после описываемых событий. Он начал работать над романом «Тени в раю» в 1965 году, более чем через двадцать лет после того, как сам испытал прелести эмигрантской жизни в Нью-Йорке и Голливуде. А замысел самого автобиографичного из всех романов Бони — «Черного обелиска», в котором описана Германия 1923 года, вызревал тридцать лет.

Не случайно фраза «Этого никто не будет читать», касавшаяся «На Западном фронте без перемен», снова прозвучала в издательстве «Литтл и Браун» в отношении «Триумфальной арки». «Эплтон-Сенчури» пригрозил Ремарку удержать его долю прибыли от «Триумфальной арки», если он будет требовать от издательства опубликовать роман «Время жить и время умирать», посчитав этот последний роман не актуальным.

Во всем мире было продано тридцать миллионов экземпляров книг Ремарка. Главная причина такого беспримерного и уникального успеха — особенно это относится к «На Западном фронте без перемен» — заключается, как мне кажется, в том, что в них затрагиваются общечеловеческие темы. Это темы человечности, одиночества, храбрости и, по выражению самого Ремарка, «счастья короткого единения». Мировые же события служат в его книгах лишь обрамлением действия.

Медлительность, неторопливость были присущи Эриху Марии Ремарку — человеку. Когда я думаю о том, как он постоянно взвешивал все «за» и «против», оценивая ситуацию, сколько для этого ему требовалось времени, будь то в ситуации с Марлен, Наташей или даже с Денвером Линдли, как он — вечный романтик — держался за свои фантазии, то понимаю, как сильно очаровала его Полетт — всегда такая живая, такая интеллигентная, забавная, жаждущая нового, причем без всякого налета сентиментальности. Только настоящее имело для нее значение. И неважно, что было в прошлом.

Бони любил ее и восхищался ею, да и она была нежна с ним. После того как здоровье его пошатнулось, я очень надеялась, что Полетт сможет взять на себя часть груза ответственных решений, который до этого он нес один на своих плечах.

Да, для него было лучше навсегда поселиться в Порто Ронко. Но я чувствовала себя одинокой и брошенной. У меня появилось ощущение, что я уже почти потеряла его. Потеряла навсегда.