Глава VII

Американское книгоиздательство в те времена было делом сугубо общественным, и поддержание связей с общественностью входило в мои обязанности, поскольку я была литературным разведчиком, разыскивая подходящие для издания произведения. Было множество коктейлей, обедов, ужинов и тому подобного, в чем я со временем стала чувствовать себя как рыба в воде. Естественно, не все, с кем я встречалась в то время, занимались книгоиздательством, но большинство было занято в родственных областях. Так как я стала встречаться со знакомыми Ремарка без его помощи, то однажды, на одном из вечеров в Нью-Йорке, я столкнулась с одним из его немногочисленных друзей.

Имя того человека было мне хорошо известно уже много лет, и, придя на ланч к Линдли, я не сочла нужным скрывать, что у нас есть общий друг. Мне показалось, что он был немало обрадован, и, кроме того, действительно произвел на меня неплохое впечатление, настолько неплохое, что я выразила надежду встречаться с ним и дальше на обедах и бизнес-ленчах, дав одновременно понять, что не желаю дальнейшего развития этих отношений. Линдли был женат, а мне не хотелось заводить роман с женатым человеком. Проведя двадцать лет в Америке, я хорошо усвоила, что ни один белый англосакс, придерживающийся протестантского вероисповедания, не способен одновременно поддерживать отношения с женой и любовницей, как бы плохо ни складывался его брак. Любовница обязательно будет в конце концов оставлена.

Для Бони в этом не было ничего нового.

Он понимал, что я впервые после трагедии, происшедшей со мной в юности, всерьез рассматриваю возможность замужества.

— А, хочешь остепениться и успокоиться! — насмешливо заметил он по этому поводу, не выказав даже намека на одобрение. Снова зазвучали слова о семейных коровах в противоположность интересной жизни, которую я веду, да тут еще мне повстречался его давний друг Денвер, который может стать мне подходящим партнером, но не мужем, и я смогу дальше вести свою интересную жизнь.

— Он интеллигентный, — уговаривал меня Бони, — и образованный человек.

Последнее обстоятельство всегда было очень важно для Ремарка. Это должно было означать, что Линдли — человек ученый, знает множество языков, и вообще может считаться культурным человеком.

— К тому же он вполне порядочный мужчина, который не может найти радость в домашнем быту. Фрэнсис давно не живет с ним, хотя они пребывают под одной крышей. Так бывает только у американцев, — добавил он. Кое-что по этому поводу я уже успела усвоить за ленчем и из прежних рассказов Бони. — Он заслуживает лучшей участи, и поскольку у тебя сейчас нет друга...

Дальше последовали советы, и наконец Ремарк сказал: «Порадуй его!»

Бони часто критиковал своих друзей и изредка хвалил меня, но иногда он просто поражал меня своими замечаниями, из которых становилось ясно, кем он меня считает. Мне не терпелось узнать, о чем говорили по этому поводу оба друга, но они больше не обмолвились ни словом по этому поводу. Как бы то ни было, но дальнейшие события показали, что Бони всячески побуждал Линдли поухаживать за мной, при этом полностью игнорируя мое нежелание флиртовать с женатым мужчиной.

То, что первоначально задумывалось как необременительная интрижка, внезапно вышло из-под контроля; речь пошла о разводе и браке, хотя для Денвера на первом месте были интересы его маленького сына и еще какие-то факторы, о которых ни я, ни Бони не имели ни малейшего понятия.

Однако с самого начала эта связь, в которой Бони принял столь живое участие, сыграла весьма важную роль в развитии наших собственных отношений с Ремарком.

Едва Бони приехал в Голливуд для участия в съемках фильма «Время жить и время умирать», как разразился скандал с Денвером, Фрэнсис узнала о нашем с ним романе.

— Он будет колебаться, как маятник, раз десять, прежде чем придет к окончательному решению, — немедленно и, как выяснилось, верно проанализировал поведение друга Ремарк. — Это только первый раунд...

Сразу же начались бесконечные телефонные переговоры; Бони давал мне советы не с Пятьдесят Седьмой улицы, а с противоположного Побережья Штатов.

Когда Бони в конце августа вернулся в Нью-Йорк, он сразу же позвонил, чтобы быть в курсе последних событий. Он пригласил Денвера на ленч. Поговорил с ним, но результат этого разговора оказался для меня полной неожиданностью.

Оказывается, не я, а этот бедолага нуждался в помощи и моральной поддержке, поскольку это я во всем виновата, потому что я хочу порвать с ним тогда, когда он наконец принял окончательное решение!

Почему я такая дура, хотел знать Бони. Разве сам он не поддерживал много лет любовную связь с Полетт, хотя и был женат на Жанне? Бони изо всех сил старался доказать мне, что положение Линдли было очень сложным: он живет в одном доме с женой; у него, кроме того, есть маленький сын. Его брак в течение многих лет до того, как появилась я, существовал только формально, Денвер любит меня, вразумлял меня Бони, так что мне еще надо? И что может помешать тому, чтобы он, когда жизнь дома станет окончательно немыслимой, снял себе квартиру и не переехал туда?

С присущим ему чувством справедливости Бони пытался встать «над схваткой».

Ремарк еще раньше неоднократно говорил, что любая девушка, которая получила удовольствие от общения с мужчиной, не вправе предъявлять к нему требования... Ожили ли в нем воспоминания об отношениях мужчин и женщин в Берлине двадцатых годов? Или он просто упрекал меня: «Любая хористка лучше знает, как обращаться с мужчиной, чем ты!» В ответ я всегда говорила, что меня меньше всего интересует любовная жизнь хористок и что я считаю, что мой друг должен находиться в одном лагере со мной, а не критиковать меня, защищая Денвера.

Бони был страшно разозлен, и после нескольких таких дискуссий в моем дневнике появилась запись: «В действительности он вовсе не так мил».

Мне кажется, что это был единственный раз, когда я по-настоящему разозлилась на него (намек на хористок ни он, ни я не принимали особенно всерьез) и поняла, что наши мнения отнюдь не всегда и не во всем совпадают. Однако размолвка длилась недолго. На следующий же день Бони снова был внимателен, полон сочувствия и стремления вникнуть в мою точку зрения и принять ее.

— Мы снова понимаем друг друга, — сказала я с облегчением.

— Мы всегда понимали друг друга, — ответил он таким же тоном. Это был самый лучший комплимент, который он когда-либо высказывал в мой адрес.

Я была так погружена в свои проблемы, что мне было не ясно, что происходит в жизни Ремарка.

Полетт начала турне спектаклем Ануя¹ «Вальс тореро», премьера которого состоялась в сентябре в Принстоне. Без сомнения, она схватилась за брошенную ей веревку — Ремарк наконец-то развелся с Жанной, так почему он тянет с новым браком? Видимо, параллель с Линдли заставила Бони призадуматься.

Но вот он наконец позвонил мне, и снова мы провисели на телефоне целый час.

— Польша еще не погибла! — уверил он меня (это была его любимая поговорка) и попытался увлечь меня всевозможными историями о «двух других его белых мышках», чьи проблемы были гораздо серьезнее моих, и о некой Сольвейг, которая ждет его уже целых сорок лет! Или он пытался таким образом подбодрить себя? «Ну вот ты и рассмеялась!» — удовлетворенно констатировал он в конце разговора. «Держи ушки на макушке!» — это было старое напутствие, которым он, как правило, прощался со мной.

27 сентября, в день премьеры Полетт, Ремарк уехал в Европу. Он ни при каких обстоятельствах не станет разыгрывать из себя горячего поклонника, который рвется за кулисы...

Через семь недель он вернулся в Нью-Йорк и сразу полетел в Чикаго, где в это время выступала Полетт, а через пару дней окончательно вернулся домой.

День благодарения он провел со мной... Это был один из длинных, светлых вечеров. Он говорил о своем новом романе, над которым только что начал работать, — «на этой книге я, вероятно, наконец научусь писать». Это будет роман о Порто Ронко, Лаго Маджоре, о видах на озеро, которое всегда его очаровывало.

Мы перезванивались почти ежедневно, а потом настал тот совершенно особенный новогодний праздник, единственный, который мы встретили вместе. Именно тогда он принял решение жениться на Полетт Годар.

Однажды холодным ясным январским днем мы случайно встретились на Третьей авеню. Ремарк только что пообедал вместе с Линдли.

Дальше мы пошли вместе, задержались возле витрины антикварного магазина, рассмотрели раритеты, выставленные там, потом свернули на Вторую авеню и направились к югу. Он говорил о Денвере, американских мужчинах, которые часто оказываются намного лучше своих жен, но по непонятным для него, Бони, причинам продолжают цепляться за них до последней возможности.

Он объяснил Денверу, что он сопротивляется неизбежному и не признает фиаско своего брака исключительно из невротического ослепления, точно так же, как и он, Ремарк, сам был таким же безнадежным идиотом, который много лет занимался тем, что разрушал свою жизнь из явного страха перед окончательным крахом до тех пор, пока он не встретил старую добрую Карен Хорни, которая вправила ему мозги, что он и попытался сделать сегодня с Денвером.

Я пожаловалась Бони на то, что Денвер при встречах со мной постоянно смотрит на часы. На этот раз Ремарк правильно меня понял и сказал, что если мужчина хочет уделить мне место в своей жизни, то он должен найти для этого и время, и то, что он все время спешит, говорит об обратном. Убежденный в том, что его друг в меня влюблен, Ремарк не мог понять, почему Денвер не ведет себя соответственно.

Бони посоветовал Денверу подумать, намерен ли он провести с Френсис следующие двадцать лет. И что будет, если мне это надоест? Несомненно, я смогу без всякого труда найти себе другого, если он все время станет смотреть на часы. Вот тогда он поймет, что ему было надо на самом деле, но будет уже поздно.

Но даже при условии, что Денвер выпутается из своей безнадежной ситуации с Френсис, Ремарк был решительно против моего брака с ним — он вообще был против браков, особенно если это касалось меня. Оглядываясь назад, я понимаю, что все те доводы, которые он старательно выстраивал в ряд, были весьма призрачны и, как мне кажется сегодня, имели со мной очень мало общего. Глубинное значение такого отношения к браку коренились в нем самом — может быть, на уровне сознания, но, вполне вероятно, и на уровне подсознания.

Если бы он тогда случайно не встретил меня на Третьей авеню, то не рассказал бы и о встрече с Денвером — Ремарк не был любителем сплетен, и, когда мы после той встречи говорили о Денвере, он никогда не повторял больше: «я сказал», «он сказал». Во время той долгой восхитительной прогулки мне стало ясно, что поскольку Бони очень давно знал Денвера, то попытался, используя меня, помочь другу выпутаться из тяжелой ситуации, направив его в мою сторону. Ремарк, старый романтик, был убежден, что «amor vincit omnia»².

Денвер поведал мне о разговоре с Ремарком, о рассказе и советах Карен Хорни, которые произвели на издателя сильное впечатление.

— У психиатров все это — теория, — заметил он, — а у Бони — сама жизнь.

Насколько я помню, два дня спустя мне приснилось, как Ремарк говорит мне: «Не рассчитывай на Денвера, он очень милый человек, но он — сумасшедший». Мне показалось очень странным это высказывание Ремарка, прозвучавшее во сне, но еще более странной мне кажется запись, сделанная в моем дневнике пару дней спустя. Я писала, что почти уверена, что у Бони гвоздь в голове.

В конце января Полетт прервала свое турне и объявила, что выходит замуж за Эриха Марию Ремарка.

Я со дня на день ожидала официального сообщения, и после того, как прочитала в газетах об этом событии, попыталась тотчас дозвониться до Бони. Однако мне удалось сделать это лишь на следующий день. Репортеры свели Ремарка с ума, и он попросту перестал снимать трубку. Естественно, он забыл, что в тот день, двадцать пятого февраля, был день моего рождения, и был вне себя, когда в разговоре случайно всплыла эта тема. Он сразу же уверил меня, что ничто не изменится в наших отношениях, и добавил: «Я нисколько не изменился».

Однако, когда я спросила, стоит ли мне послать цветы Полетт, он коротко ответил: «Нет». Он знал, что я была бы не прочь подружиться с Полетт, но не хотел рисковать потерей такого близкого друга, как я.

Если не считать моей случайной встречи с ними обоими на Пятьдесят Седьмой улице, я никогда не видела Полетт после вечера с Эриком Портменом.

Действительно ли ничего не изменилось в наших отношениях с Ремарком?

Без сомнения, намерение было добрым, но, как известно, добрыми намерениями... Так же, как отношения людей бывают порой извилистыми и сложными, так же брак имеет преимущества перед самой тесной и интимной дружбой. Легко было — даже не кривя в тот момент душой — сказать, что ничто не изменится, но я была вынуждена вспомнить эпизод десятилетней давности, когда Жанна имела преимущество передо мной в том, чтобы погостить в Порто Ронко, хотя их брак был не более чем пустой формальностью. Может быть, между мной и Ремарком остались какие-то связующие нас нити, но остальные были порваны безвозвратно.

На первый взгляд все шло более или менее обычно, можно сказать, как всегда. Полетт и Бони занялись поисками квартир и никак не могли найти что-то подходящее. Препятствием было упрямство Бони, «присущее всем ракам», как он сам это называл; он всегда считал себя «типичным раком», отсюда и упорное нежелание менять место жительства, квартиру, в которой он успел пустить глубокие корни — если быть точным, то он прожил там безвыездно целых семь лет. Для двоих это помещение было мало, особенно если учесть, что Ремарк работал дома. Наконец освободилось нечто подходящее на изолированном этаже и они сняли похожую квартиру в том же доме. Это было соломоново решение, оно позволяло Бони пережить переходный период, постепенно привыкая к ограничению свободы.

Его звонок через неделю после тайного бракосочетания прояснил ситуацию.

Ремарк, по его словам, мучился с похмелья и очень хотел меня видеть. Он где-то вычитал, что «husbands are a sorry lot»³, и процитировал мне эту мудрую мысль по-английски, и поэтому ему надо позаботиться о том, чтобы Полетт не взяла над ним власть, иначе все будет кончено... Он мечтает обо мне, очень «сексуальной», как он выразился, и вообще... Вообще, на этот раз он вел себя на редкость развязно, как отметила я в своем дневнике. И вместо того, чтобы встречаться с ним, я начала жаловаться на Денвера, и Бони, некоторое время послушав мой «плач», несмотря на похмелье, проникся ко мне жалостью. Казалось, он совсем не изменился.

В действительности же я не имела ни малейшего представления о том, насколько сильно изменился — и изменился ли вообще Ремарк, есть ли у него еще желание и потребность продолжать наши бесконечные телефонные разговоры — все-таки наша дружба продолжалась без малого двадцать лет! — также как и взаимные жалобы по поводу наших душевных переживаний. Его кризис, правда, счастливо разрешился, но мой, связанный с Денвером, был в полном разгаре! Естественно, я была озабочена: смогу ли я и впредь надеяться на совет и помощь Ремарка в трудных жизненных ситуациях, независимо от того, женат он или нет.

Получилось так, что Полетт часто приходилось отлучаться из Нью-Йорка — ее мать по-прежнему жила в Калифорнии, и ее надо было навещать. Кроме того, она иногда заключала контракты на рекламу для дома моды на Седьмой авеню, а это тоже было связано с разъездами. В связи с этим я часто вспоминаю о виденном на Полетт длинном шиншилловом манто, о котором Бони говорил с нескрываемым восторгом.

В одном из наших телефонных разговоров всплыла как-то иная тема — тема почти зловещей способности Ремарка помнить зло. Оказалось, что он не забывает и не прощает нанесенных ему обид.

Случайно оказалось так, что одно немецкое издательство, которое я представляла, оказалось тем самым, директор которого тридцать лет назад отказался печатать «На Западном фронте без перемен» под предлогом, «что этого никто не будет читать».

Хотя книгу издали с тех пор на сорока языках, включая урду, идиш, эсперанто и другие не менее экзотичные языки, а успех романа не вызывал никаких сомнений — иногда в день продавалось до двадцати тысяч экземпляров, и это до изобретения «книг карманного формата» — Ремарк так и не смог простить того злополучного издателя. Нынешние владельцы издательства не принадлежали к числу его любимцев, и он не упускал случая, чтобы сказать по их поводу что-либо недружественное. Например, он очень живописно рассказал мне об одном случае, который произошел с этими издателями во время Второй мировой войны.

В тот день в марте 1958 года он, однако, рассказал мне о давнем вечере, о событии, состоявшемся задолго до того, как Ульштайн взялся печатать «На Западном фронте...». Ремарк и еще несколько молодых писателей и поэтов были приглашены на ужин издателем, который отклонил потом «На Западном фронте без перемен», на роскошную виллу в Груневальде, пригороде Берлина. В то время все эти писатели и поэты были никому не известны, за исключением звезды того издательства Манфреда Хаусмана, который уехал домой на лимузине с личным шофером.

— А ты?

— Нам пришлось возвращаться по домам пешком.

— Из Груневальда? — Это было неправдоподобно.

— Да, из Груневальда. Мы все пошли домой среди ночи, трамваи давно перестали ходить.

— Но вы же шли больше часа.

— Естественно.

— Однако я все равно не понимаю, — не сдавалась я. — Господин X, известный писатель, шмыгнул в машину и уехал, а вы побрели домой на своих двоих?

— Именно так.

По его голосу я поняла, что он до сих пор ужасно злится. Он не уставал предупреждать меня, что мои хорошие отношения с моими шефами из этого проклятого издательства добром не кончатся.

Время от времени мои шефы приезжали в Америку, и однажды они решили устроить коктейль в пентхаузе роскошного отеля, где остановились. Были приглашены все, кто работал в Нью-Йоркском бюро издательства.

— Меня очень удивило, что я приглашена к четырем часам, хотя коктейль должен начаться только в пять, — сказала я Бони.

— Ах, так, — ответил Бони. — Вот увидишь, что будет! Вместо приветствия они скажут тебе, что куриная печень в холодильнике!

— Ерунда! К таким коктейлям готовятся заранее.

— Но не эти люди. Подожди, они еще заставят тебя таскать канапе!

К моему величайшему замешательству, все произошло именно так, как предупреждал Бони. Мне действительно пришлось в тот раз раскладывать куриную печень на крекеры.

19 марта 1958 года компания «Юниверсал Пикчерс» осуществила премьерный показ фильма «Время жить и время умирать» в кинотеатре на Парк-авеню.

На премьеру и на прием по этому случаю были приглашены все друзья Ремарка, включая Линдли, Зальцев, адвоката Бони Гарриета Пилпела, — все, кто вообще играл какую-либо роль в жизни Ремарка; естественно, должны были присутствовать Бони и Полетт.

Единственным исключением стала я — очевидно из-за того, чтобы избежать моего столкновения с Френсис Линдли. Я была на следующем просмотре для прессы, но была сильно уязвлена и дала это понять Ремарку... Он нашел мое недовольство неразумным. Зачем рисковать публичным скандалом? Он знал, что Френсис собирает на меня компрометирующий материал, и был очень озабочен теми неприятностями, которые эта женщина, возможно, сумеет причинить мне. Он давно уже настоятельно рекомендовал мне не выходить из дома без темных очков и осторожно переходить улицы. Эти предупреждения не показались мне глупыми, потому что сама уже пару раз замечала, что за мной кто-то тайно следит.

Сейчас я согласна с Бони в том, что тогдашнее приглашение могло привести к нежелательным последствиям, но тогда это была горькая пилюля для меня. Я нашла фильм очень хорошим и почувствовала, что он говорит о чем-то очень важном. Меня глубоко тронуло то, что я увидела Бони на экране, — он был самим собой, таким же человечным и полным очарования. Теперь его образ будет жить вечно, даже тогда, когда его самого уже не станет.

Так же, как и раньше, мы продолжали интенсивно общаться по телефону, особенно в апреле, когда Денвер Линдли внезапно исчез с горизонта. Исчез в буквальном смысле этого слова, уйдя из издательства «Харкерт и Брейс».

Как только я узнала эту новость, я тотчас позвонила Ремарку; для него это был настоящий удар. Бони просто вышел из себя. Все произошло с такой молниеносной быстротой, а мир издательств безмолвен и не любит лишнего шума; такие важные персоны, как главные редакторы, редко так неожиданно покидают издательства.

Бони отреагировал так, словно Линдли ударил его в спину; он не мог ни представить себе, ни понять те основания, которые могли подвигнуть Линдли на такой отчаянный шаг. Как-то я процитировала слова Харкерта: «Линдли начал воображать себя королем» Но это не было объяснением. Бони расценил поступок Денвера как акт личного предательства, даже измены, — и это после двадцати лет дружбы и совместной работы.

Отношения автора и редактора часто бывают очень тесными, а в случае Ремарка это обстоятельство усиливалось еще и тем, что Денвер был постоянным, и блестящим, переводчиком, лучшим из всех. Эта двойная потеря задела Бони гораздо сильнее, чем он мне об этом рассказывал.

Куда делся Линдли? Этого никто не знал. Много лет назад, когда издательство Литтла и Брауна отклонило «Триумфальную арку» под тем же предлогом, что когда-то отвергли «На Западном фронте»: «Этого никто не будет читать», Линдли, в то время главный редактор «Эпплтон Сенчури», немедленно купил права на издание рукописи. И как в случае с «На Западном фронте...», роман «Триумфальная арка» имел всемирный успех. Когда Линдли перешел в «Харкерт...», Ремарк последовал за ним.

— Я же не цыган, который всюду бродит вслед за Денвером! — повторял Бони, охваченный неподдельным отчаянием. — И куда он пойдет потом? Может быть, он не останется и на новом месте, и что тогда?

И кроме всего прочего, они ведь были друзьями, старыми, близкими друзьями...

После того как Бони поговорил с Гарриет Пилпел, своим адвокатом, он немного успокоился. Договорными обязательствами он по-прежнему был тесно связан с издательством «Харкерт и Брейс». «Это работа Денвера!» — сказал по этому поводу Ремарк с удовлетворением и даже некоторым облегчением. Было практически невозможно порвать этот договор, даже руководствуясь дружескими побуждениями.

Несколько недель спустя Денвер Линдли объявился в «Вайкинг-Пресс». Он тоже казался расстроенным и ни в коем случае не хотел терять Ремарка. Бони остался непреклонным. Не касаясь юридических аспектов, Бони прежде всего ставил в вину Денверу то, что тот свои интересы поставил выше долга по отношению к другу.

Я пыталась выступить в роли посредника и объяснить Бони, что ни один редактор ничего не должен своему автору, и уж тем более всемирно известному писателю, который вполне в состоянии защитить себя сам... Под конец именно Линдли решил, что это «дообрый дядя Эээрих» ударил его в спину, а не наоборот, как упрямо твердил Бони.

Для меня это был великолепный урок того, как двое людей с совершенно разных позиций оценивают одно и то же событие, будучи при этом убеждены — каждый! — в своей правоте.

После того случая с Линдли, который кончился к полному неудовольствию всех участников, наши с Бони телефонные разговоры к маю практически прекратились, тем более что я готовилась к отъезду в Европу.

Вскоре за мной последовали Бони и Полетт.

Незадолго до моего отъезда Бони пришел ко мне на Пятьдесят Пятую улицу. Хотя это был очень краткий визит, Ремарк хотел показать мне и себе, что он независим и что наши отношения остаются прежними.

— Как мало меняются обстоятельства, — примерно такими словами приветствовал меня Ремарк, когда мы встретились приблизительно год спустя, после его возвращения в Нью-Йорк — Что между тобой и Денвером? Вы вместе — или уже расстались?

— Пока вместе.

— Я всегда тебе говорил, что все в мире колеблется: туда — сюда, туда — сюда. По какому кругу вы пошли?

Мы снова начали интенсивно перезваниваться. Как-то воскресным днем в апреле в квартире на Пятьдесят Седьмой улице Ремарк показал мне приблизительно дюжину венецианских зеркал в барочных деревянных рамах. Их он хотел добавить к венецианской мебели восемнадцатого века, которой был обставлен дом в Порто Ронко. Были там и другие сокровища, например статуэтки танцовщиц мин и греческие вазы. Очарователен был и античный кубок, украшенный черными фигурками.

— Я заплатил за это всего двести долларов, — гордо сообщил мне Бони.

Год спустя, когда Бони столкнулся со множеством проблем, внезапно всплыл египетский Ибис, превосходный зверь из бронзы и дерева в безупречном состоянии. Настоящий музейный экспонат, хотя и не такой редкий, как можно было подумать. Я не стала упоминать об этом последнем обстоятельстве, а Бони, вероятно, забыл, что я — неплохой египтолог.

Он задумчиво рассматривал эту птицу, стоявшую на его столе в передней.

— Не уверен, что мне надо ее сохранить. Она может принести мне несчастье. Знаешь, она точно это сделала.

Ага, подумала я, вот почему эта статуэтка стоит в прихожей, а не украшает гостиную. Бони мог быть чрезмерно суеверным, хотя, конечно, стал бы это отрицать, если бы его приперли к стене. Он часто говорил о благоприятном или плохом расположении звезд и ежегодный подарок Жанны к своему дню рождения рассматривал через призму гороскопа, который составила для него Кэррол Райтер.

Бони часто искал совета в гороскопах, публикуемых в газетах, а когда узнал, что одна моя подруга, жившая в Мексике, стала астрологом, направил ей даты своего рождения и был весьма удовлетворен ее работой, особенно в том, что касалось анализа его характера. Хорошо лишний раз напомнить себе, говорил он, что известные обстоятельства таковы, как об этом говорят звезды.

Он не догадывался о том, что моя подруга предупредила меня не только о состоянии его здоровья, но и сообщила, что звезды указывают на то, что он очень скуп для других, но при этом очень экстравагантен по отношению к себе самому.

Я спрашиваю себя, была ли эта вера в судьбу игрой или убеждением, в том смысле, «что поскольку ничего не знаешь, то не разумно ли проявить известную осторожность»?

Он все время наблюдал за Ибисом.

— Я оставил его здесь на некоторое время. Пока два удара прошли мимо, но если будет еще один, то эта птичка живо вылетит отсюда.

Два дня спустя он позвонил мне и сообщил, что Ибиса больше нет!

Как прирожденный собиратель, Бони никогда не колебался и приобретал все вещи, которые ему нравились, невзирая на цену, препятствия и истинную их ценность. Однако в годы, предшествовавшие его отъезду из Америки, он начал казаться мне просто ненормальным, помешанным на коллекционировании. Он покупал намного больше, чем я могу сейчас вспомнить, по крайней мере для своей нью-йоркской «хибарки», и даже пытался купить у меня необычные китайские подставки для книг, которые я с помощью одного моего друга нашла для него в Нижнем Ист Сайде, в какой-то забытой Богом лавке.

Я не поверила своим ушам, когда Бони принялся спрашивать меня, сколько я за них заплатила — очень, кстати, мало, — и начал предлагать мне вдвое большую сумму.

— Почему я должна их продавать?

— Я хочу, чтобы ты на этом заработала, — таков был сногсшибательный ответ. — Они мне очень понравились.

Я пришла в бешенство.

— Твоя квартира и без того завалена всякими редкими вещами... ты можешь иметь любую вещь, которую захочешь... почему же ты решил лишить меня вещи, которую я нашла сама и которая приносит мне такую радость?

Он понял, что зашел слишком далеко, но вид, с которым он пожал плечами, ясно сказал мне, что мои возражения кажутся ему неосновательными. Я сохранила мои подставки для книг, а он больше не возвращался к этому разговору. Подобные эпизоды не очень характерны для наших взаимоотношений и бесед, которые мы поддерживали на протяжении многих лет. Часто мы возвращались к теме, а не пожить ли мне в его квартире, поскольку он часто отсутствует в Нью-Йорке и вообще хочет переехать в Порто Ронко. Как он представлял себе это практически, остается для меня загадкой, так как одновременно мне следовало бы сохранить за собой и мою квартиру, по крайней мере пока стоит дом.

Я объясняла Бони, что моя работа и некоторые другие обстоятельства, например контроль за съемом квартир, не позволяют мне принять его предложение.

Он принял мои объяснения без особого восторга. Как я могу отклонять столь великолепное предложение и не понимать всех его преимуществ? В последующие годы, когда надо мной навис дамоклов меч: дом, в котором я жила, должны были вот-вот снести, Ремарк не упускал ни одной возможности, чтобы напомнить мне о своем предложении.

— Ты могла бы иметь мою квартиру — понимаешь? Но ты не захотела!

То, что я могла бы проживать в его квартире только временно и постоянно была бы вынуждена разрываться между двумя домами, он, очевидно, забыл, и было совершенно бессмысленно ему об этом напоминать.

Наконец он нашел гораздо лучшее решение. Сначала к нему переехала Полетт, а потом и ее мать, но это уже не играло никакой роли. Как он не забыл отказа печатать свой первый роман, так не забывал он и более мелких неприятностей, например тележки Марлен или моего отказа менять квартиру. Он ничего мне не забыл и не простил.

Естественно, это никак не отразилось на наших отношениях, и весной 1959 года Бони, как обычно, начал частенько звонить мне по субботам и воскресеньям. Сама не знаю зачем — я впервые заметила это, когда стала готовить настоящие мемуары, — я стала вести нечто похожее на вахтенный журнал. Поскольку писатели работают, как правило, семь дней в неделю, меня поразило, что он регулярно звонил мне именно по субботам и воскресеньям, то есть в общепринятые выходные дни, в течение столь многих лет. Со временем его отношение ко мне стало намного мягче, особенно после того, как на одном из коктейлей он встретился с супругами Линдли. Его комментарии по этому поводу были очень проницательны; он понял многие проблемы Денвера, о которых я никогда ему не рассказывала и о которых они не говорили между собой, я не переставала поражаться тому, каким поэтом мог бы стать Бони; впрочем, он и был поэтом.

Начался пятый раунд с Денвером, когда он, погрязнув в своей дилемме, попал в руки другой дамы — к изумлению и негодованию Бони.

— Ты тратишь силы, чтобы показать ему пару трюков, а он берет и уходит к другим, демонстрируя свой блеск. Это должно тебя очень огорчить, мой ангел!

Он часто принимал сторону Денвера и обвинял меня в наших неудачах, видимо потому, что, как мне кажется сейчас, неосознанно идентифицировал себя с ним, с мужчиной, а не со мной, женщиной. Но теперь он говорил совершенно по-другому:

— Отойди в сторону. Забудь его. В конечном счете ничего хорошего для тебя из этого не выйдет.

Тогда я этого не поняла, и у меня с Денвером состоялась еще пара раундов, но Бони опять проявил упрямство — у него снова застрял в голове гвоздь.

Кроме переживаний по поводу Денвера, у меня появилась озабоченность состоянием здоровья Бони. В Европе у него уже было два небольших сердечных приступа. Слава Богу, тогда все обошлось. Кроме того, у него обострилась болезнь Меньера, и как-то раз он потерял равновесие в ресторане, упал, и его пришлось выносить из зала...

Моя подруга-астролог предупреждала, что возлияния могут ухудшить и без того плачевное состояние его сердца и печени. Я знаю, что Полетт делала все, что в ее силах, чтобы удержать его от пьянства, но мне слишком хорошо было известно также упрямство Ремарка. Он сам говорил, что не сможет бросить пить, коли уж начал, а Денвер объяснил мне, что организм Бони просто не готов к полному воздержанию от алкоголя.

Все друзья Ремарка были сильно озабочены его состоянием, даже менеджер отеля «Шамборд» забеспокоился, когда Денвер сообщил ему о своем ланче с Ремарком.

Когда я увидела Бони, то пришла в ужас.

Губы его посинели, но не от похмелья, лицо, изборожденное глубокими морщинами, казалось разорванным. Мне вдруг стало страшно от мысли, что я могу его потерять. Несмотря на наши столкновения, на разницу во мнениях, он, со времени моего фиаско с Денвером, стал мне еще более верным другом — каким оставался всю мою взрослую жизнь. Я хотела, чтобы он долго оставался таким же близким и верным другом...

Он дружески похлопал меня по заду.

— Ты растерялась, правда? — это была его манера привлекать мое внимание. — Ты плохо выглядишь, мой ангел. Мне очень жаль, что Денвер сделал тебя такой несчастной.

Он устроился в моем уютном кресле, которое очень ему нравилось, огляделся и удовлетворенно кивнул.

— Здесь действительно очень уютно... — тем самым он подтвердил свое мнение, что Денвер — полный идиот.

Вчера, во время прогулки, начал говорить Ремарк, он много думал о моем случае с Денвером.

— Знаешь, человек может строить и развивать свои отношения с другим и постепенно выстраивает целое здание, которое становится таким высоким, что его потом трудно демонтировать...

Он снова посоветовал мне предоставить Денверу в одиночку продолжать его борьбу с женой.

Только теперь я все поняла. Я сделала для Линдли все, что было в моих силах.

— Я все знаю, — ответил на это Бони, — но с американцами нельзя так себя вести. Они этого не понимают.

Он был полон теплоты, участия и доброй мудрости — между нами снова, как встарь, установилась полная гармония. Я спрашивала себя, что так часто вызывало у него в последние годы горечь, почти параноидную: он постоянно жаловался, что все от него чего-то хотят, что люди все время пытаются его надуть, что за его спиной плетутся постоянные интриги. Его излюбленный вопрос «Как тебе это нравится?» повторялся после возвращения из Европы с ужасающей частотой и касался всех обстоятельств и людей, за исключением Полетт, и хотя эта мания со временем несколько ослабла, она по-прежнему вызывала у меня сильное беспокойство.

На первый взгляд у него была обычная паника, которая всегда охватывала его перед отъездом, — в этом не было ничего нового. Однако в этом году к этому добавилось новое беспокойство, поскольку он все время заново просматривал свои бумаги, стремясь привести их в окончательный порядок. Я слышала, что это очень характерно для людей, страдающих сердечными недугами.

...На день рождения — Ремарку исполнился шестьдесят один год — я подарила ему брелок для ключей, украшенный нефритом, камнем, который, согласно учению Конфуция, приносит счастье.

Да, ему как раз очень нужен был брелок, сказал Бони, тотчас позвонив мне по телефону.

Когда он пришел ко мне, чтобы лично поблагодарить за подарок, то я с облечением увидела, что выглядит он гораздо лучше, чем в нашу предыдущую встречу, хотя прошло чуть больше недели.

Он принес с собой оба ключа, подвешенные к хитроумно изогнутой конторской скрепке, решив повесить их на подаренный мной брелок в моем присутствии — типичный для Ремарка знак внимания. После того как он много лет носил ключи на скрепке, ему было радостно сознавать, что теперь они найдут достойный для себя отличный брелок и будут висеть на красивой игрушке.

Проявления симпатии и какие-либо ласки были не в ходу в наших отношениях; мы и так знали, что мы значим друг для друга и какое место в жизни друг друга занимаем, что не требовало внешних подтверждений. Чрезмерная пылкость была не в характере Бони — во всяком случае, по отношению ко мне — свое доброе отношение он часто прятал под маской резкости. Доблестный солдат не тратит лишних слов.

Однако на этот раз он был не только очень любезен, но и полон неожиданных комплиментов. Внезапно он сказал:

— Знаешь, когда человеку переваливает за шестьдесят... надо быть благодарным...

Это было разрывающее сердце признание.

Три дня спустя он позвонил мне, чтобы попрощаться перед отъездом в Порто Ронко. Должно ли было это означать, что он больше не вернется? Мне стало очень тревожно на душе.

— Наступит день, когда это действительно будет последний раз, — совершенно неожиданно заметил он, как будто прочитал мои мысли.

Было видно, насколько сильно занимают его мысли о смерти. Несколько лет спустя его дом в Каса Монте Табор, который местные жители давно окрестили между собой Каса Ремарк, обокрали. Были унесены многие его лучшие вещи. На это Ремарк отреагировал в присущем ему духе.

— Настанет день, — сказал он, — когда ты лишишься всего, хотя, конечно, хочется, чтобы это случилось как можно позже...

При этом он был очень рад, что никто во время ограбления не пострадал физически. В доме никто даже не проснулся. Можно представить себе, как бы он отнесся к человеку, который выстрелил во взломщика! Огромная овчарка, жившая в доме, призвана была лишь пугать незваных гостей, но не убивать их.

Несмотря на свою страсть к коллекционированию — а он действительно любил свои драгоценные раритеты, — он никогда не терял чувство меры. Только жизнь сама по себе чего-то стоила, и она бесконечно важнее, чем любая, самая дорогая и уникальная, вещь из личной коллекции.

Примечания

1. Жан Ануй — выдающийся французский драматург XX века.

2. Любовь побеждает все (лат.).

3. Жалкий жребий — быть мужем (англ).