Глава первая. «Я постараюсь писать правду!»

Он любил приукрасить свою жизнь. Слава еще только собиралась прийти к нему, а он уже сумел придать своему земному бытию немного радужного блеска. Вполне ординарные имена и фамилию, полученные им при рождении, он облагородил, заменив Пауля Марией, а заурядное «к» — загадочным «que», даром что у предков его были французские корни¹. Вернувшись с войны в смуту первых лет свежеиспеченной республики, он обзавелся мундиром лейтенанта и, в монокле, с хлыстиком и овчаркой, фланировал по улицам родного Оснабрюка: такой вид его должен был импонировать замшелым провинциалам. Позднее, в брызжущем весельем Берлине — Golden Twenties² еще прикрывали гибнущую политическую и экономическую систему — он изображал из себя лихого автогонщика, бывалого солдата, элегантного денди и, будучи выходцем из среды мелкой вестфальской буржуазии, даже приобрел дворянский титул: звался теперь бароном фон Бухвальдом, хотя это могло вызывать лишь улыбку. Много лет спустя, 15 августа 1950 года, он запишет в дневник: «Пьянство; небылицы об автогонках; дутые ратные дела; липовый Бухвальд, вся эта фантасмагория...»

А тогда, на тридцатом году своей жизни, он вдруг сотворил такую книгу, которая за пару месяцев стала мировым бестселлером, пронесла его имя по всему свету и обеспечила ему место в истории литературы XX века. В собственной, охваченной классовыми бурями стране роман «На Западном фронте без перемен» сделал его, наверное, самым политически спорным автором. У него началась жизнь, полная противоречий. Он стал «публичной» фигурой и чуть было не сломался на этом. Каждая строчка давалась ему с огромным трудом, художника слова терзали сомнения, вид письменного стола обращал его в бегство, и это при том, что работа едва ли не над каждой книгой заканчивалась новым триумфом. Он стал исключительно зорким наблюдателем своего времени, радикальным, но не идейно пристрастным толкователем политики, другом человечества, держащим его от себя на дистанции. Он работал медленно, с большими интервалами, разрабатывал темы основательно, отсылал рукописи в издательства только после их тщательной отделки. Всю жизнь он был тружеником — серьезным и крайне требовательным к себе. Он редко испытывал удовлетворение от опубликованного, еще реже оно наполняло его ощущением счастья.

Мир вскоре потребует от него интервью и политических оценок. Позднее, когда он станет появляться рядом с дивами Голливуда, его именем запестрят не только страницы солидных газет и литературных журналов, но и колонки в бульварной прессе. Пока же он разъезжает по миру, влюбляется, пьет и, кажется, вполне доволен жизнью, в которой так много соблазнов и удовольствий. Но есть в этой жизни и обратная сторона — с мучительными сомнениями в своих творческих силах, с подверженностью депрессиям, с неспособностью связать себя с другим человеком крепкими узами. Так рождается в нем чувство одиночества, которое будет усиливаться год от года. На «шумиху» вокруг своей персоны он реагирует нервно. Говорить о личных делах отказывается и — в отличие от многих коллег по цеху — очень немногословен, если все-таки приходится отвечать на вопросы о творческих планах или его отношении к событиям в большом, неспокойном мире. Когда папарацци, щелкая затворами камер, окружают его знаменитых спутниц, он отворачивается или закрывает лицо руками. Пройдут годы, а «Оффенбах пост» будет все еще возмущаться и сетовать (в 1948-м, в подписи к одному из снимков): «Редакции пришлось сделать 14 телефонных звонков и отправить пять писем, чтобы заполучить у Эриха Марии Ремарка всего лишь одну фотографию...»

А он нуждается в том, чтобы его окружали люди, в первую очередь — близкие ему женщины. Одиночество рождает страхи, которые он ощущает как экзистенциальный ужас. «Потому что одиночество — настоящее, без всяких иллюзий, — это уже ступень, за которой следуют отчаяние и самоубийство»³. И он спасается от него в кафе, барах, фешенебельных ресторанах, в питейных заведениях и публичных домах с более или менее сносной репутацией. По натуре он чувствен, сексуальные контакты будут много значить для него и в пожилом возрасте, но и в женщинах он ищет, пожалуй, прежде всего расположенность к дружбе, взаимному доверию, душевному разговору. Даже публичные дома — это не столько место, где можно удовлетворить плотское желание, сколько своего рода приют, куда можно бежать от одиночества в долгие ночные часы, омрачаемые к тому же обильным потреблением спиртных напитков. Он будет подолгу жить в апартаментах различных отелей, и три-четыре недели пребывания в доме над Лаго-Маджоре будут казаться ему каждый раз — об этом говорят бесчисленные письма и дневниковые записи — своего рода «тюремным заключением». «Мне надо быть одному. Иначе ничего не получится», — запишет он в дневник, когда ему придется делать выбор: между работой над новым романом («Триумфальная арка») и жизнью возле его тогдашней возлюбленной — Марлен Дитрих. И действительно, покоя в душе у него нет. Творя месяцами в тиши, он тоскует по шумной светской жизни и той женщине, которой увлечен и восхищен. Находясь в Париже, Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, он снедаем «ленью», корит себя за впустую потраченные месяцы, дни, часы... Заметим, кстати, что колебания в его эмоциональном состоянии лишь изредка обусловлены политическими событиями, заставляющими «затворника» все же выходить в большой мир.

Богатство, столь неожиданно свалившееся на него, и ощущение некоторой свободы позволяют Ремарку удовлетворять любое свое желание: щедро одаривать красивых и зачастую столь же богатых женщин из своего окружения; питать любовь к ценным произведениям искусства, приобретать знаменитые картины французских импрессионистов, дорогие восточные ковры, китайские, греческие и римские терракотовые фигурки; оплачивать частую смену мест проживания, ведь ими тоже определяется ритм его жизни. Давос, Санкт-Мориц, Ривьера, Рим, Париж, Нью-Йорк, Голливуд — он в постоянном поиске общения с большим светом и, влекомый любопытством к любым проявлениям жизни, наслаждается тем, что тот может ему предложить. Ювелиров, у которых его спутницы подбирают себе самые роскошные украшения; рестораны, где гурмана и его сотрапезников ожидает ужин с шампанским и изысканными винами и где можно забыть страдания, причиненные работой над только что начатым романом; атмосферу большого города с его ночной жизнью, в которой странным образом растворяется столь часто ощущаемая им пустота; галереи и музеи, по которым ценитель искусства способен бродить часами. И все же Ремарк остается сугубым индивидуалистом. И может повести себя как грубоватый, иной раз даже вульгарный собутыльник и при этом быть назавтра умным, отзывчивым другом и советчиком для тех, кто его никогда не разочарует. Ибо он чрезвычайно чувствителен, обид не забывает, по надобности ироничен, а подчас и циничен. Смеется от души, в словесной пикировке аргументирует остроумно и уверенно, любит «веселую» болтовню и сплетни, а они смакуются и среди голливудских звезд, и в эмигрантских кругах Нью-Йорка, и в маленькой Асконе, где временами собирается немалое число знаменитостей. Он предпочитает избегать умных разговоров с не менее именитыми собратьями по перу, хорошо чувствует себя среди «нормальных» людей. С ними он, щедрый и не пьянеющий, может говорить, шутить и забывать обо всем до рассвета. У него особое отношение к цветам. Ими он осыпает женщин, цветами убраны все его жилища в Старом и Новом Свете. Он обожает собак и кошек, они густо населят дом и сад в Порто-Ронко.

Ремарк выглядел блестяще, одевался всегда с консервативной элегантностью. «Простой парень из нижнесаксонской деревни, с крепко посаженной головой, лоб изрезан морщинами, волосы белокурые, глаза голубые, брови светло-русые, — записал в свой дневник граф Гарри Кесслер после визита к писателю, только что вставшему в когорту самых успешных. — Взгляд твердый, с проблесками лирики». В нем явно было то, что очень нравится женщинам. «Remarque was very elegant»⁴, — мечтательно говорит Марта Фейхтвангер о человеке, с которым ей и Лиону Фейхтвангеру доводилось видеться в Берлине, Швейцарии и в американской эмиграции. «He was very much an homme a femmes: the ladies liked him, he liked the ladies»⁵. Рут Мартон, с которой его связывали давние отношения и которую он охотно навещал, находясь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, вспоминает в своей книге «Мой друг Бони» о своей первой встрече с Ремарком в 1939 году, и читателю не трудно представить себе, как он мог очаровывать женщин: «У мужчин, ставших знаменитыми, далеко не всегда привлекательный вид, Ремарк же в своей тихой, залитой солнцем гостиной выглядел просто потрясающе и не таким уж задумчивым, как на суперобложках его книг. Голубые глаза его под косматыми бровями смеялись, и он показался мне милым и открытым. В майке, с шейным платком под цвет глаз, в брюках синеватого оттенка, он производил впечатление человека, которому нравится жить в Калифорнии, так же, как и на Лазурном Берегу, откуда он, как я слышала, только что приехал. Он был полон обаяния, прекрасно эрудирован и, кроме того, любезен и предупредителен. Я влюбилась в него сразу и бесповоротно». Альма Малер-Верфель, нашедшая в нем, несмотря на свою страсть к коллекционированию знаменитых мужчин, всего лишь бравого собутыльника, тоже не скупится на комплименты: «У Эриха Марии Ремарка чудесное лицо. Он высок ростом и строен... Не верится, что у человека может быть такая живая мимика. Левая бровь, толстая, черная, поднимается и придает его улыбке и смеху дьявольское выражение. Говорит он мало, но с прекрасной жестикуляцией».

Он не играл с женщинами, сопровождавшими его жизнь, — он нуждался в них: в постели, на званом обеде или за завтраком после пьяной ночи, то есть обычно не ранее полудня; для душеспасительного разговора в те несчетные часы, когда им овладевала меланхолия или угнетали депрессии; в качестве советчиц по обыденным вопросам или зеркала его мужской состоятельности. Его обаяние обладало магнетической силой. В счастливые для него минуты он мог веселиться до упаду, готов был обнять весь мир. Притом что часто прятал свою доброту за внешней резковатостью. Роняя себя как личность при сильном опьянении, он чувствовал неловкость, доходящую до морального самобичевания. Когда Марлен Дитрих настоятельно посоветовала ему прервать работу над романом «Возлюби ближнего своего» и взяться опять за «Триумфальную арку», Ремарк, находясь в мрачном настроении, записал в дневник: «Начало работы очень робкое. Не мелковата ли тема? Ничто не помогает; давлению извне надо противопоставить давление изнутри. Работать!.. Один мир против другого. Но можно ли еще одуматься? Упущено бесконечно много. Сколько того, что могло бы держать в тонусе, растеклось! В каше из лености, пассивности и стояния в сторонке».

Но ведь женщины всегда занимали в его жизни главное место. Еще юношей он доверил дневнику следующую запись: «Считаю то, что я понимаю под любовью, недостаточным для брака — ни по силе чувства, ни по его постоянству». Женат он был трижды (дважды на одной и той же женщине), хотя возлюбленных всегда хватало. Были среди них и весьма знаменитые. Марлен Дитрих, годами его пленявшая, любившая, мучившая и ввергшая в длительный творческий кризис. «Божественная» Грета Гарбо, приводившая его в восторг. Лупе Велес, покончившая с собой в Голливуде. Наташа Палей, модель, актриса, племянница царя Александра Третьего, связь с которой в 1940-е годы и пьянила, и терзала Ремарка. И, в последние два десятилетия его жизни, Полетт Годдар, американская кинозвезда, в прошлом жена Чарли Чаплина. Другие, не стоявшие в огнях рампы, нередко питали к Ремарку самые нежные чувства до конца своих дней. Он возникал в их жизни, чтобы исчезнуть и появиться вновь, не забывал покинутых и, случалось, сильно страдал. Письма Ремарка возлюбленным, спутницам, утешительницам говорят о его тоске по сердечной близости и единению с женщиной, о его склонности к ревности, о его деятельном сочувствии одиноким и страждущим. В них он по-отечески заботлив и ласков, открыт, остроумен, заманчив, а то и кокетливо жалостлив к самому себе. «Зачастую мне кажется, что я обладаю дьявольским искусством взять да и вскружить бабе голову»⁶. Иногда он пользовался этим искусством и для того, чтобы посеять среди своих поклонниц рознь.

Дружеские отношения с мужчинами были гораздо менее тесными. Став знаменитым, он и встречал знаменитых. Таких как Томас Манн и Лион Фейхтвангер, Эмиль Людвиг и Бруно Франк, Карл Цукмайер и герои киноэкрана, великие режиссеры и продюсеры из Голливуда. В общении с большинством из них он соблюдал дистанцию. Дружба связывала его с писателями Фридрихом Торбергом и Хансом Хабе, с журналистом (и романистом) Хайнцем Липманом и, конечно же, не в последнюю очередь, с антикваром Вальтером Файльхенфельдтом. Любил он провести вечерок-другой и с Францем Верфелем. Однако константой его жизни все же были одиночество и борьба с ним. «Люди отлива и прилива никогда не счастливы полностью, но никогда не бывают и полностью несчастливы. Можно быть и по ту сторону отчаяния... по ту сторону криков и воплей, по ту сторону тупого одиночества, которое называет себя таковым, потому что рядом нет того существа, которое тобой любимо, потому что оно ушло, исчезло. И ужас тебе внушает даже зеркало»⁷. Он был суеверен, и если гороскоп предвещал «плохие» дни, то он отрывался от письменного стола, бежал в ночь, пил.

За внешностью элегантного космополита, неутомимого любовника, гостя раутов, посетителя ресторанов и словоохотливого поклонника «зеленого змия» всегда и непобедимо таится печаль. Но одолеть его она не может. Воля к жизни (и страх смерти) — сильнее. «Благодари Бога за то, что Ты, брат, живешь». Именно в этом, а не в эскападах «бонвивана» сокрыта — если выразиться слегка патетически — истинная смелость этой писательской жизни. Он не сдался, упорно и в творческих муках, — страдая в последние годы тяжелым недугом, — пишет роман за романом.

Наркотиком его жизни был алкоголь. Он подорвал им свое физическое здоровье (будучи к тому же завзятым курильщиком), но не разрушил этим эликсиром ни своей психики, ни своих отношений с социумом. Даже при том, что сильно сопротивлялся болезненному влечению лишь от времени до времени. «Третий день, как не пью и не курю. Терпимо, но скучно. Когда-нибудь опять откажусь от воздержания». Более или менее серьезно это произошло уже на склоне лет, когда острые сердечные приступы усилили страх смерти. Йозеф Рот, чудесный рассказчик еврейско-галицийского происхождения, глушил тоску по утраченному миру рухнувшей габсбургской империи, гасил все усиливающееся нежелание жить непомерным употреблением алкоголя и, проживая в Париже эмигрантом, убивал себя планомерно и систематически. Его более молодой современник не захотел брести той же тропой. Ремарк пил регулярно и с наслаждением, иногда днями, а то и неделями, не зная меры, но гибели при этом не искал. Может быть, искал забвения. Страх перед безмолвием, перед оскудением творческих сил, перед старением и смертью гнал его в кабаки, снобистские бары и злачные места субкультур — к говорунам и к собутыльникам, малопривлекательным в интеллектуальном смысле. Он почти никогда не отправлялся туда в сопровождении женщин, с которыми в это время дружил. Пил он и в Порто-Ронко, где у него был богатый винный погреб, пил на океанских лайнерах и там, где задерживался надолго, пил в номерах гостиниц, ресторанах и кафе — с Дитрих, с Палей, с Юттой Цамбоной. Он был открытым и честным приверженцем спиртного, а не «пьянчугой», который жадно, дрожа всем телом, бросается к стакану. Проведя как-то вечер у Эмиля Людвига, он записал в дневник: «С испугу выдул чуть ли не полную бутылку вишневки». А февральским днем 1938 года, прослушав по радио новости о британской политике по отношению к территориальным претензиям Гитлера, записал в угнетенном состоянии духа: «Вечером выпил бутылку вормского монастырского марки "либфрауэнмильх", урожая 34-го года. Обойтись без этого не мог». Он был романтиком, который уходил от ужасающей действительности в прекрасные винные дали.

Геи, лесбиянки, проститутки, сутенеры — этот совсем не буржуазный, сумеречный мир будил фантазию писателя и давал ему пищу для размышлений над героями будущих произведений. К этому миру принадлежали и его знаменитые спутницы. Они вращались в гомосексуальных кругах Парижа, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и наслаждались любовью с партнершами того же пола.

Он написал четырнадцать романов, по крайней мере три пьесы, несколько сценариев, сотни рассказов, стихотворений, статей и репортажей. Первые более или менее крупные прозаические произведения («Приют грёз», «Гэм» и «Станция на горизонте») виделись ему потом «грехами молодости». Его опусом номер один, с точки зрения литературной и политической общественности, стал роман «На Западном фронте без перемен». Его книги переведены на десятки языков, по сей день печатаются все новыми и новыми тиражами, выходят в новых переводах. Его захватывающие напряженным действием истории, сентиментальные, словно выхваченные из жизни, проникнутые глубоким скептицизмом и непоколебимым гуманизмом, давали материал, который с жадностью подхватывали боссы голливудских студий. Так его романы входили и в историю кинематографа. Знаменитые режиссеры и сценаристы брались за их экранизацию с участием знаменитых актеров и создавали фильмы, благодаря которым как имя Ремарка, так и то, что оставалось в них от его творений, приобретало всемирную известность.

Любовь и смерть — центральные и экзистенциальные моменты человеческого бытия — были темами этого автора. Многие из рецензентов просто не замечали, что его книги несут в себе еще и мощный политический заряд; что микрокосмос индивидуальных судеб встроен в макрокосмос современной истории и определяется им по крайней мере в основных чертах. Немецкая литературная критика ревниво и с подозрением следила за выдающимися успехами писателя, который не блуждал в метафизических потемках германской мистики спасения души или внутреннего мира, а рассказывал о жертвах кровожадного времени — о фронтовиках и вернувшихся с войны, о не питающих больше никаких иллюзий, о тех, кто был изгнан из родной страны, о потерявших себя, о потерпевших крах в любви. От его историй, конец которых густо окрашен меланхолией расставания, смерти и «одиночества», веет, однако, «необходимым оптимизмом пессимиста». Может быть, и в этом тоже секрет непреходящей популярности его книг. Читатель встречается в них с самим собой, воспринимает вымышленных героев как отражение собственных мечтаний, сомнений, страхов. Этот, по сути своей, немецкий романтик обратил свой взгляд к действительности — прежде всего политической — и, уже в конце жизни, выразил свое «наперекор всему-кредо» следующими словами: «Ведь что останется, если мы перестанем верить в возможность прогресса, — что останется? Я допускаю, что иногда очень трудно в него верить, но все же нельзя отказываться от веры, вместе с тем важно и нужно работать ради этого. Я бы даже пожертвовал какой-то долей художественности изображения, если бы таким образом мог содействовать прогрессу».

Он сам поспособствовал тому, чтобы можно было запросто игнорировать политическую заостренность его произведения. Едва роман «На Западном фронте без перемен» вышел в свет, как он тут же назвал себя аполитичным. Нелестный эпитет пристал к нему как репей, хотя в 1950-е и 1960-е годы он высказывался о тогдашних, в том числе взрывоопасных, событиях со всей определенностью. Пусть недоразумение и было оправданным, оно сопровождало его на протяжении всего творческого пути. «Эта книга не должна быть ни обвинением, ни исповедью», — написал он, предваряя рассказ о Пауле Боймере и о поколении, «которое погубила война». Критики Ремарка восприняли эти слова всерьез, отнесли его к разряду литературных легковесов, посмеивались над «писателем, заточенным на успех» и старательно обходили своим вниманием те политические вопросы эпохального значения, которые он не напрямую, но вполне сознательно поднимал в своих книгах. В десяти из одиннадцати романов, написанных после самых ранних сочинений, действие не только развивается на конкретном исторически фоне; оно им и определяется. Ремарк врабатывает в ткань этих романов темы и события, которые глубоко волнуют человечество именно в годы его собственной творческой жизни. Это и Первая мировая война («На Западном фронте без перемен»), и драма Веймарской республики («Возвращение», «Три товарища», «Черный обелиск»), и эмиграция («Возлюби ближнего своего», «Триумфальная арка», «Ночь в Лиссабоне», «Тени в раю»), и действительность в национал-социалистической Германии («Искра жизни», «Время жить и время умирать»).

Он писал романы о своем времени. Даже вглядываясь в прошлое, он видит перед собой настоящее и обращается именно к нему. Так, роман «На Западном фронте без перемен», действие в котором происходит за десять лет до его написания, стал бестселлером прежде всего потому, что Ремарку удалось затронуть в нем главный нерв жизни страны в ту пору, когда Веймарская республика уже неудержимо двигалась к своему закату. Поведать не столько о давно минувшей войне, сколько о ее воздействии на умы людей, проявившемся лишь с активизацией врагов республики и с упадком германской демократии, — вот какая задача решалась этой книгой, если говорить о ее глубинной сути. «И я знаю: все, что камнем оседает в наших душах сейчас, пока мы находимся на войне, всплывет в них потом, после войны, — говорится в романе, — и вот тогда-то и начнется большой разговор об этих вещах, от которого будет зависеть, жить нам дальше или не жить»⁸. В романах «Искра жизни» и «Время жить и время умирать», написанных в ранние, реставрационные годы Федеративной республики, Ремарк поднял темы, — судьбы узников нацистских концлагерей и преступления вермахта на Восточном фронте, — которые либо вытеснялись из сознания граждан аденауэровского государства, либо просто-напросто игнорировались. Лишь много позже, когда историки всерьез, без идеологических шор, начали исследовать причины катастроф в германской и европейской истории XX столетия, проливая при этом свет на преступные заблуждения немецкого общества той поры, стало ясно, с каким безошибочным чутьем Ремарк зафиксировал и духовную нищету своего времени, и жалкие потуги палачей обелить себя, и немыслимые страдания их жертв, беспощадно и бесстрашно разоблачая попытки опорочить тех, кто подвергался арестам, пыткам, гонениям.

Все это, а также эстетика его творчества, свободная от германской «глубины», по праву сделали Ремарка одним из тех немногих немецкоязычных писателей, чьи романы быстро обрели в те годы и международную известность. Он был гражданином мира и писателем мира.

Сам он хотел в конце жизни значиться в одном ряду с такими писателями, как Эмиль Золя. Французский романист создал во второй половине XIX века грандиозную картину нравов того времени. Ремарк, несомненно, ощущал как личную художническую трагедию тот факт, что коллеги и критики никогда не давали его творчеству столь же высокой оценки. И оказались неправы: в романах Ремарка глазам читателя предстает панорама жизни общества в эпоху, которая, отойдя в историю, во многом определяет умонастроения людей и в наши дни.

Ремарк страдал оттого, что его вклад в литературу измерялся лишь сенсационным успехом романа «На Западном фронте без перемен», в то время как другие его романы оказывались в тени этой книги. Впрочем, и Гёте всю жизнь досадовал на то, что в салонных разговорах о его творениях первым делом почти всегда назывался «Вертер». Томас Манн оскорбился и возмутился, узнав, что он отмечен Нобелевской премией за «Будденброков», — роман, опубликованный 28 лет тому назад, а не за роман «Волшебная гора», который вышел в свет за пару лет до присуждения высокой награды и нравился автору гораздо больше — ввиду его художественных достоинств. Однако такие казусы литературно-исторического характера едва ли могли послужить Ремарку достаточным утешением.

Ремарка часто упрекали в том, что он — в отличие от многих интеллектуалов — не желал участвовать в схватках между сторонниками различных идейных течений, то и дело закипавших в послевоенной Германии и имевших как для страны, так и для отдельных поединщиков роковые последствия. Он долго хранил молчание, пока вопросы не коснулись его творчества, дистанцировался от бесконечных распрей в среде немецких эмигрантов, крайне редко ставил свое имя под политическими резолюциями, не посещал бесчисленных собраний, на которых страстно, но на весьма невысоком уровне велись дебаты о войне и мире, демократии и диктатуре, коммунизме и Народных фронтах, гражданской войне в Испании и фашизме, московских процессах и послевоенном устройстве. Томас, Генрих и Клаус Манны, Лион Фейхтвангер, Арнольд Цвейг, Альфред Дёблин, Бертольт Брехт, Франц Верфель, Леонгард Франк, Артур Кёстлер, Густав Реглер, Людвиг Маркузе, а также такие приверженцы коммунистических идеалов, как Анна Зегерс, Людвиг Ренн, Иоганнес Р. Бехер и Фридрих Вольф, выступали с эссе более или менее ярко выраженной политической направленности и участвовали в публичной полемике газетными статьями. Он не делал ни того ни другого. Все, что ему хотелось сказать, сказано в его романах — так говорил Ремарк тем, кто подступал к нему с требованием высказаться по тому или иному вопросу. От своей нерешительности он отказался лишь в конце Второй мировой войны и уже не испытывал колебаний в годы западногерманской эквилибристики с вытеснением позорного прошлого из сознания тамошних бюргеров. В его публичных выступлениях звучало немало критических формулировок, он обвинял немецкое общество в потере памяти, предупреждал землян об опасности глобального военного столкновения на фоне конфронтации между Западом и Востоком.

Его мировоззренческая позиция была неизменно четкой и ясной. Он всегда стоял на стороне униженных и оскорбленных, на стороне жертв кровавых войн, свирепых диктатур и всевластия капитала. Герои его произведений живут, мыслят и действуют не как агитаторы и не по плоским канонам их заидеологизированного времени, а как люди умные, не свободные от приступов отчаяния, но никогда не позволяющие ему убить в них волю к сопротивлению. Жизнь преподала им горькие уроки, они догадываются или знают, что любовь и дружба могут быть тщетными, они посмеиваются над идеалами, которыми украшает себя буржуазное общество, чтобы придать реальности видимость нормальности. Его тема — потерянность человека, и он находит ее среди фронтовиков и людей, измотанных инфляцией, среди эмигрантов и аристократов, среди фашистов и коммунистов, среди пьющих и любящих, среди бедных и богатых. «В конце концов, ты все же всегда одинок», — записывает юноша двадцати лет в свой дневник, определяя таким образом лейтмотив своей жизни и своего творчества.

Романы Ремарка автобиографичны лишь отчасти. Действие происходит в тех местах, где он жил (Оснабрюк, Берлин, Париж, Давос, Ривьера, Нью-Йорк, Калифорния), многие детали, которыми он окружает своих героев, указывают на пережитое им самим, на собственный жизненный опыт. Он рассказывает об участниках войны, о солдатах, возвращающихся в измененную поражением общественную реальность, об учителях, о продавцах надгробных памятников, о бывших журналистах, друзьях быстрых машин и эмигрантах, о влечении к женщинам и алкоголю, о жизни в ослепительной атмосфере Голливуда. Его героини обладают некоторой схожестью с его женой, Юттой Цамбоной, с Марлен Дитрих, Наташей Палей и другими любовницами и подругами. Но все это образует лишь своеобразный каркас широкого, яркого художественного полотна, на котором развертывается действие, близкое к реальности, и живут герои, подкупающие своей достоверностью и потому понятные читателю. Однако как Томас Манн не был урожденным господином Будденброком, как Арнольд Цвейг, будучи солдатом на Восточном фронте, лично не пережил того, что произошло там с сержантом Гришей, как Генрих Манн, пылающий страстью к актрисе Труде Гестерберг, не разделил трагическую участь учителя Унрата, так и жизнь Эриха Марии Ремарка не протекала так, как складывались судьбы героев его романов.

Если же взглянуть на присутствующий в них биографический элемент с другой точки зрения, то становится очевидным, сколь велико его значение и для тематики романов, и для эстетических воззрений автора. Не увидев всех ужасов того, что творилось на фронте, он не смог бы написать свой «военный» роман так, как он это сделал десятью годами позже. Ремарк на собственной шкуре испытал тяготы жизни как в Веймарской республике, так и в эмиграции, и заложил свои ощущения в основу своих романов. Столь же интересны в этом отношении мысли и чувства его протагонистов мужского пола — Пауля Боймера, Эрнста Биркхольца, Роберта Локампа, Йозефа Штайнера, Равика, Людвига Бодмера, Роберта Росса. В них действительно отражается то, каким сотворивший их писатель видел мир и населяющих его людей. С их неприкаянностью и потерянностью, с борьбой за сохранение своего достоинства в эпоху порой запредельного унижения человека, с неисполнимым стремлением к нерасторжимой дружбе и стойкому ощущению счастья, с отчаянным уходом в безмолвие и опьянение, с осознанием неотвратимого, ибо «смерть понять нельзя».

В этом — а не во множестве красивых легенд, которые он любил распространять о себе, и не в череде поступков, взятых для романов из собственной жизни, но легко заменяемых подобными, — читатель может открыть для себя не такую уж малую толику внутреннего мира своего автора. Завышая образ художественными средствами и служа примером для той части своего поколения, которая близка ему ментально и душевно, описывает он своих антигероев, их действия, их чувства и мысли. Оказавшись между молотом и наковальней, они воплощают гуманизм Ремарка, жизнерадостного пессимиста с его верой в то, что можно выразить одним емким восклицанием: «И все же!..» — «Вчера я составил свое кредо из трех слов: независимость — толерантность — юмор...» Человек только тогда потерян, когда он сдается сам. «Пока человек не сдался, он сильнее своей судьбы» — таково, пожалуй, его главное послание, и Сизиф, вкатывающий камни в гору у Альбера Камю, мог бы столь же упорно делать свое дело и в историях, которые рассказывает Эрих Мария Ремарк. Но это не репортажи, основанные на фактах, а литературное описание своего времени и теряющих себя в нем людей. Поскольку, однако, он открывает в своих героях и антигероях собственный внутренний мир и мы узнаем себя в его любящих, пьющих, распутничающих, иронизирующих, рефлексирующих, гонимых, страдающих, то есть в борющихся за спасение своей неповторимой личности и гибнущих при этом людях, то нетрудно понять, почему романы Ремарка обрели огромную читательскую аудиторию.

Авторы десятка книг и критических статей, написанных об этом писателе и опубликованных в последние десятилетия, — их число не кажется таким уж большим на фоне его необыкновенной популярности — склонны были, однако, видеть в романах Ремарка путеводную нить его жизни. Соблазнившись тем, что он отказывался говорить о себе, просил не выходить за пределы чисто литературных вопросов и не вторгаться в его личную жизнь, они с легкостью переносили вымысел на реальность. К тому же он сам был мастером по заметанию следов. То и дело сжигал письма, — притом что писал их в несметных количествах, — играл в них зашифрованными именами, отправлял без указания даты. Дневники оставались под замком до его смерти и не опубликованы до сих пор. Давая интервью, он неизменно отсылал к историям из своей жизни, а тайного в них было, конечно же, больше, чем явного.

У него не было особого интереса ни к тому, ни к другому. Ибо этот столь успешный, склонный к мазохизму и отнюдь не лишенный тщеславия автор всю жизнь сохранял по отношению к самому себе весьма симпатичную дистанцию. В апреле 1969 года он написал другу юности, просившему прояснить некоторые эпизоды из ранних лет его жизни: «По теме "Ремарк и Оснабрюк" мне тебе толком не помочь, потому что ко всему автобиографическому, а также к биографиям я питаю антипатию. По-прежнему воспринимаю их как переоценку собственной важности и, таким образом, как косвенный эгоизм, прикрытый чуточкой тщеславия. Некоторые писатели любят говорить о себе и о своей жизни, другие предпочитают, чтобы оценивались их работы. Я принадлежу к последним... То, чему я научился в жизни, и без того использовано в моих книгах, остальное — сугубо личное и для работы значения не имеет». К тому же он любил и знал то, что называл действительно большим искусством. Не только литературу, которой занимался сам, но и музыку, — она сопровождала и наполняла его, играющего на фортепьяно и органе, всю жизнь. И живопись — ее шедеврами он, плененный их немеркнущей красотой, окружал себя повсюду — где бы в то или иное время ни жил. И поэтому относился к собственным сочинениям с чрезмерной и, пожалуй, разумной скромностью. Свои издательства и почти всех своих редакторов он презирал, критика наводила на него тоску, сомнения в собственных способностях мучили его до конца жизни, их было не прогнать самыми высокими продажами. «Пришли газеты с нелестными рецензиями. Их немного. Но достаточно, чтобы убедить меня».

Томас Манн, самый знаменитый из пишущих современников, оставляет 28 мая 1939 года — после вечернего разговора в кругу семьи — следующую запись в дневнике: «О писателях Цвейге, Людвиге, Фейхтвангере, Ремарке. Коему надо отдать пальму неполноценности». Суждение хотя и продиктовано личной неприязнью и даже завистью к слишком уж успешному собрату по перу («Ремарк и Дитрих, неполноценны», — записывает однажды духовный лидер буржуазии после ланча в одной из студий компании «Уорнер Бразерс»), но ведь высказывания такого же рода — отрицательные, высокомерные — можно найти в записках, воспоминаниях, письмах и других коллег Ремарка. Герман Кестен не без иронии говорит о «народном писателе столичного покроя». В одной из заметок частного характера Клаус Манн называет роман «Три товарища» «неграмотным, лишенным шарма, вульгарным» и видит в его героях «беспробудных пьяниц». По свидетельству одного из биографов Генриха Манна, старший из братьев объяснял успех Ремарка явным стремлением угодить «вкусам разношерстной публики». А в рабочем журнале Брехта имя Ремарка упоминается всего лишь один раз, и то без всякой связи с литературой: «новогодний вечер у бергнер. гранах. Фейхтвангеры. вдруг возникает ремарк с лупе велес, мексиканской звездой из Голливуда, р(емарк) в смокинге, выглядит как ханнс хайнц эверс, и мне чего-то не хватает на его лице, наверное, монокля». Граф Гарри Кесслер не без удовольствия рассказывает о светском ужине, состоявшемся в один из вечеров августа 1929 года с участием Арнольда Цвейга. Его «военный» роман о судьбе сержанта Гриши появился на книжных прилавках в 1927 году, принес ему славу, но никак не достигал, к вящему разочарованию автора, тиражей романа «На Западном фронте без перемен». «Цвейг прыскал из-под роз ядом в сторону Ремарка», — пишет Кесслер в своем дневнике. «Представив дело так, будто Ремарка кто-то атакует, хотя все его хвалили, он сказал: Нет, нет, книга хороша ("хороша" — с оттенком снисходительности); Ренн и Ремарк — это два "добротных" дилетантских романа. Ремарк мог бы даже сделать из своей книги великий роман; но дилетантизм тут в том, что он не увидел точки, с которой должен был бы начать создавать его, хотя точку эту он нашел».

Не так уж точен в своих воспоминаниях о нашем авторе и Роберт Нойман, живший в Швейцарии по соседству с Ремарком в более поздние годы: «Всякий раз в его вещах был ощутим неотесанный, но удивительный талант рассказчика, всегда имелся солидный реалистический фон, но эти плюсы сплошь и рядом компрометировались погоней за шумным успехом, — вовсе не в литературе, а уже в кинематографе, — и, как следствие, ценой потери художественной цельности...» Суждение, не применимое по крайней мере к самому знаменитому роману. Ведь когда пребывающий в безвестности Ремарк писал «На Западном фронте без перемен», ему и присниться не могло, что его книга послужит когда-нибудь сценарием для фильма.

Правда, после смерти Ремарка Нойман напишет в своей (критической) рецензии на роман «Тени в раю» прекрасные, точные слова: «Мужественный человек и бескомпромиссный характер. Одинокий человек. Несчастливый человек. В то, что он якобы счастлив, я никогда и не верил». Йозеф Рот заканчивает свой «Саморазгром», опубликованный в ноябре 1929-го в журнале «Ди литерарише вельт», иронической фразой: «Измеряя эти числа (имеется в виду второй тираж его романа "Справа и слева". — В.Ш.) моими писательскими недостатками, я чувствую в вечерней тиши, как слегка теряю рассудок, и мне грезится, будто я маленький Ремарк, частица безбрежной Германии». Наконец Карл Цукмайер, опубликовавший в «Берлинер иллюстрирте» восторженную рецензию на военный роман Ремарка, почти не коснулся в своих мемуарах всего его творчества, зато подробно описывал долгие ночи в американской эмиграции, когда они пили «ром или водку и воображали, что сидят у господина Вайценблюта в старом "Нева Гриль" на Виттенбергплац в Берлине или у Генри Бендера в клубе художников и поэтов».

Успех Ремарка вызывал зависть. Прежде всего, конечно же, в годы, когда почти все эмигранты, пишущие на немецком, потеряли своего читателя, перебивались на чужбине с хлеба на воду, а книги их выходили — если вообще выходили — в одном из эмигрантских издательств, и то лишь малыми тиражами. Зато с какой охотой иные из них поносили Ремарка, Фейхтвангера, Стефана Цвейга и даже Томаса Манна, — ведь их произведения пользовались спросом и переводились на другие языки. Таких авторов можно было просто обругать или с издевкой назвать «великими». Альфред Дёблин, Бертольт Брехт, Роберт Музиль, Йозеф Рот, Генрих Манн — они и многие другие обретались вдали от родины без читателя и денег, борьба за элементарное выживание ставила их в зависимость от пожертвований и других видов помощи со стороны комитетов по делам беженцев и состоятельных литераторов. Некогда знаменитые немецкие писатели корпели в студиях Голливуда над сценариями, которые обычно оставались незаконченными. Ремарк и в эти годы был богат, его книги по-прежнему издавались большими тиражами, по ним снимали фильмы, их обсуждали в международном медийном пространстве. Подобно Лиону Фейхтвангеру, Стефану Цвейгу и Томасу Манну, он откликался на зовы о помощи разными способами: посылал обедневшим крупные суммы; защищал произведения тех товарищей по перу, которые там, за океаном, лишились своей известности; добивался выдачи въездных виз, нередко спасая таким образом чью-нибудь жизнь; давал приют беженцам в своих апартаментах. Но завистникам этого было мало. Завистники не любят «счастливцев» — и тем сильнее, если сами попали в беду.

Каких только ярлыков не навешивали на произведения Ремарка, относя их и к массовой литературе, и к бульварному чтиву, а то и просто называя халтурой. Нельзя так обращаться с войной, с экономикой Веймарской республики, с узниками концлагерей — хором объясняли ему критики с полос германских газет и журналов. Негоже писать сентиментально, заполнять страницы романа не живыми героями, а манекенами, так грешить недостоверностью, так сильно отрываться от действительности. Критики не хотели вникать в суть его произведений, их суждения распространялись по стране, звучали на факультетах германистики — если наука вообще нисходила до того, чтобы заниматься этим автором. И, конечно же, за такими оценками легко угадывалось стремление принизить философское содержание его романов, упрекнуть их автора в пацифизме, а то и уличить в политической бесхребетности. Когда Ремарк, принявший американское гражданство, решительно заявил в одном из интервью, что больше не считает себя немцем, ибо не думает, не чувствует и не говорит по-немецки (I am no more German for I do not think German or feel German or talk German), то Людвиг Маркузе, например, так отреагировал на это в своих мемуарах: «Гордому немецкому писателю не пристало бояться замаранного немецкого имени. Он должен иметь мужество признать свой язык как данный ему на всю жизнь».

Проза Ремарка проста, его истории прямолинейны и увлекательны. Они рассказаны реалистом, в них нет ничего от экспериментальной литературы. По психологической нюансировке и языковому многообразию они, бесспорно, уступают сочинениям таких мастеров, как Томас Манн. Ремарк писал книги и очень хорошие, и не блистающие стилем. Но можно ли говорить о литературе на потребу читателя, о бульварном чтиве, если автор точными, беспощадными мазками рисует картину своего времени, рассказывает о переживаниях юношей, брошенных в пекло мировой войны, об узниках концлагеря, отважно отстаивающих свое человеческое достоинство, о кровавых преступлениях на Восточном фронте? Ремарк не нуждается в адвокатах, его книги говорят сами за себя. Просто тем, кто позволяет себе давать им огульные оценки, следовало бы читать их внимательно и без пристрастия.

С миропониманием преуспевающего буржуа или университетского профессора никак к тому же не вяжется образ серьезного писателя, который появляется среди кинозвезд, любит автогонки, с умным видом рассуждает о коктейлях из дорогих вин, а в свои ранние годы сочинял рекламные текстики («Чтоб увидеть света край, шины Конти покупай!») и строчит репортажи о боях на берлинских аренах. Коли на уме у тебя девки и алкоголь, то это еще не значит, что ты непризнанный гений!

Такие суждения и предвзятые мнения никогда не отпугивали читателя, но самым решительным образом сказывались на восприятии произведений Ремарка «профессиональными» критиками. Просматривая между тем рецензии и письма видных критиков и писателей тех лет, когда публиковались романы Ремарка, видишь картину хотя и пеструю, но отмеченную прежде всего данью уважения к его творчеству. «Ремарк рассказывает мастерски, — пишет Альфред Польгар в своей рецензии на роман "Три товарища", — рассказывает лаконичным, гибким языком, выявляющим суть вещей с точной обрисовкой их деталей. В нем уловлено дыхание мгновения». Посмотрев в Берлинском театре на Кёниггретцерштрассе спектакль по антивоенной драме «What Price Glory?» Максвелла Андерсона, переведенной Карлом Цукмайером под заголовком «Соперники» после ее сенсационной постановки на Бродвее, Альфред Керр писал в 1929 году: «Но разве именно драма выражает наши мысли и чувства наилучшим образом? Книга Ремарка с ее эпической широтой сильнее этой драмы». Не оставив романы веймарской поры без скептических замечаний, Курт Тухольский пишет после публикации «Возвращения»: «Это чистая, простая и ясная эпика». После того как автор романа «На Западном фронте без перемен» подвергся яростным атакам справа, о полемике вокруг книги и ее экранизации высказался — в нескольких статьях — Карл фон Осецкий, издатель и главный редактор знаменитого журнала «Вельтбюне». Он решительно встал на защиту Ремарка, прекрасно понимая политическую значимость его произведения. Веймарская республика шла навстречу своей гибели, и Осецкий с грустью писал: «Разве не минуло целых ста лет с тех пор, как триумф военного романа Ремарка был истолкован как стихийный поворот к миру? Признавая за автором все его достоинства и благие намерения, мы возражали тогда против такой интерпретации. И что же? Мирный настрой растаял как прошлогодний снег». В письме от 28 июня 1929 года Стефан Цвейг сообщал Ромену Роллану: «Националисты в Германии в отчаянии. Своей книгой "На Западном фронте без перемен" — тираж 600 000 за 12 недель и приближается к миллиону — Ремарк просто сразил их. Это простая и честная книга принесла пользы больше, чем вся пацифистская пропаганда за десять лет...» Анализируя роман «Искра жизни» и давая книге весьма положительную оценку, Рудольф Кремер-Бадони писал в сентябре 1952 года: «Эрих Мария Ремарк — человек необычайно умный. При этом в нем нет ни капли той дипломатичности или готовности приспособиться к обстоятельствам, что так заметны в людях просто умных. Сравнивая, например, большевизм с фашизмом, а коммунизм с нацизмом, юн никогда не выберет так называемое меньшее зло». Иоахим Кайзер не может скрыть своего восторга: «Ремарк умеет рассказывать. Более того, он может придумать сцену, умеет придать диалогу завершенность, выстроить эпизод так, что в нем непременно будет изюминка, а весь эпизод будет гармонировать как с целым, так и с каждой деталью. К тому же Ремарк совершенно непоколебим в своей самодовольной снисходительности! К тому же Ремарк с такой сногсшибательной точностью знает, как чувствует себя человек в кольце из зияющих пропастей!»

Молодая американская литература — Хемингуэй, Фолкнер, Фицджеральд, Вулф, Синклер Льюис — с ее языком, свежим для старой, некогда образцовой Европы, приветствовала появление новой звезды. Хемингуэй, только что сам опубликовавший роман о Первой мировой войне («Прощай, оружие!») и наблюдавший за потрясающим успехом немецкого писателя в Соединенных Штатах с ревнивой опаской, сообщал в сентябре 1929 года в письме Фрэнсису Скотту Фицджеральду: «Странно, что поначалу я не мог войти в "На Западном и т. д.", но когда-таки вошел, то посчитал, что роман этот чудовищно хорош...»

Уильям Фолкнер, книги которого Ремарк читал с восторгом, опубликовал в 1929 году роман «Шум и ярость», но успеха не имел. Зато утешением ему было видеть «На Западном фронте без перемен» в списке бестселлеров того сезона. Значит, хорошие романы тоже раскупались, и это ободряло писателя. Фрэнсис Скотт Фицджеральд написал в Голливуде сценарий по роману «Три товарища», и хотя до съемок дело не дошло, об авторе и его произведении он говорил с большим воодушевлением. Английский писатель Герберт Джордж Уэллс называл этот роман чудесным («it is a wonderful book»).

Ремарк всегда стоял между фронтами литературной критики, хула и хвала равно сопровождали все его романы. Наверное, наиболее трезвую оценку этой ситуации дал Тухольский, высказавшись в ходе дискуссии вокруг романа «На Западном фронте без перемен» следующим образом: «Литературные успехи не являются поначалу весомым доказательством ценности произведения. Превысив, однако, некую меру, они уже становятся индикатором — не столько качества книги, сколько духовного состояния широких масс. И незаслуженных успехов — от Томаса Манна до Курц-Малер — не бывает». К аналогичному выводу приходит Фриц Ландсхоф, возглавлявший — до вторжения вермахта в Голландию — немецкоязычный отдел в амстердамском «Кверидо» и издавший там «Трех товарищей». Размышляя в своих мемуарах о сотрудничестве с Ремарком, он пишет: «У немалого числа критиков есть склонность недооценивать литературные достоинства успешного автора и рассматривать неудачу того или иного произведения как знак его литературной ценности. Именно многим немецким критикам свойственна привычка ставить авторов, трудных для понимания, умеющих сложно выразить даже простые мысли, над авторами, которые даже сложные мысли умеют выразить внятно, четко и ясно». Беседуя как-то с одним журналистом в 1940-е годы, когда на Бродвее с огромным успехом шли «Трехгрошовая опера» и «Возвышение и падение города Махагони», их автор Курт Вайль заметил: «Я никогда не признавал различия между "серьезной" и "легкой" музыкой. Музыка бывает либо хорошей, либо плохой».

Как почти каждый автор, чьи сочинения обрели в их совокупности определенный объем, так и Ремарк написал романы просто замечательные и ничем особо не примечательные. Могли ли мы, не зная имени автора, отнести роман Томаса Манна «Королевское высочество» или его повесть «Черный лебедь» к шедеврам немецкой литературы? Чем так уж значителен его «Феликс Круль», кроме веселой ироничности? (О недостатках романа прямо говорил и сам автор.) Не слишком ли слабыми оказались поздние сочинения Арнольда Цвейга после его великих романов о войне и ее воздействии на общественное сознание? Разве мы не знаем, что среди выдающихся эпических творений Генриха Манна есть вещи, которые очень и очень далеки от уровня таких работ, как «Маленький город», «Верноподданный» и романы о Генрихе IV? Не оставил ли нам Лион Фейхтвангер, «мастер исторического романа», и творений весьма легковесных? И не по праву ли давно забыта проза драматурга Герхарта Гауптмана? А если вспомнить все, что написал Альфред Дёблин, разве не очевидна художественная неполноценность некоторых его романов?

В первые десятилетия после Второй мировой войны многие из именитых немецкоязычных писателей, ожидавших конца Третьего рейха в эмиграции, просто не существовали для западногерманских издательств. А значит, стали забывать их и читатели. Тем более что в другой Германии, в ГДР, их с самого начала печатали, почитали (а также использовали слегка в корыстных целях). К Эриху Марии Ремарку это не относилось. Его книги тоже поначалу лишь робко включались в программы западногерманских издательств, но имя того, кто написал «На Западном фронте без перемен», а затем и еще несколько замечательных романов, не утратило своей притягательной силы. Читающей публике не надо было открывать Ремарка для себя заново. Особенно после ошеломительного успеха «Триумфальной арки» — роман вышел в свет в 1945 году.

Но и в пору второй немецкой демократии германисты, критики и прочие участники и хозяева литературной жизни отказывались признать в Ремарке большого художника. В сравнении с другими знаменитыми и популярными писателями послевоенного времени число научных работ о его творчестве оставалось крайне незначительным. Несколько монографий написано англосаксонскими германистами, с десяток диссертаций, магистерских работ и литературно-эстетических текстов появились на немецкой почве, но и они посвящены в основном роману, прославившему Ремарка. По сей день нет биографии писателя. Существует небольшая книжка Франца Баумера, симпатичная по замыслу, но с массой белых пятен и ошибочных сведений, а также скудная монография Альфреда Антковяка, допущенная к изданию властями ГДР в конце 1970-х годов, — в строго идеологизированной серии «Писатели нашего времени». В рухнувшем государстве рабочих и крестьян романы Ремарка печатались и читались выборочно, бюрократы от культуры числили писателя по разряду «буржуазных симпатизантов» реально существующего социализма. Его резкие высказывания о сталинизме, о коммунистическом режиме в Восточной Германии, о Берлинской стене упорно замалчивались. «Ремарк всегда был убежденным гуманистом. Однако субъективистское мировоззрение мешало ему понимать ход истории и ясно видеть те силы нашего времени, которые действуют в прогрессивном направлении. Ремарк по-прежнему довольствуется ролью критически настроенного наблюдателя».

В 1990-е годы американка Джулия Гилберт решила объединить биографии Ремарка и Полетт Годдар, написав книгу, в которой при обилии цитат вместе с достойной порцией сплетен не нашлось, однако, подобающего места ни для характеристики произведений Ремарка, ни для обрисовки того времени, когда они создавались, оказывая на него мощное влияние. Кое-что о Ремарке можно узнать из воспоминаний людей, которые встречались ему, прошли вместе с ним тот или иной отрезок его жизненного пути. Это, например, прекрасный, очень личный взгляд Рут Мартон на ее «друга Бони». Немало интересного о творческих поисках и характере Ремарка можно узнать из книги Марии Ривы, рассказывающей о жизни своей матери, Марлен Дитрих. Нельзя не упомянуть и воспоминания актрисы Бригитты Хорни, мать которой психоаналитик Карен Хорни играла особую роль в жизни писателя в поздние годы. О знаменитом человеке рассказывают в своих мемуарах Карл Цукмайер, Альма Малер-Верфель, Лени Рифеншталь, Рут Липман, Курт Рисс, хотя, пожалуй, далеко не всё, что они сообщают о нем читателю, следует понимать буквально или принимать за чистую монету. Имя Ремарка встречается в бесчисленных письмах и дневниках его современников из мира литературы. Нередко это всего лишь крохотные камешки, но и они своей россыпью помогают яснее увидеть большую мозаичную картину. И всё же, всё же — глубокое, серьезное исследование жизни и творчества Ремарка только начинается.

Важной вехой на этом пути стало создание архива Ремарка в его родном городе — Оснабрюке. Под руководством Тильмана Вестфалена и Томаса Шнайдера, регулярно издающего ежегодники Ремарка, был создан — и в 1989 году открыт — исследовательский центр, без которого не обойтись никому из тех, кто занимается Ремарком и его книгами. В архиве уже собраны тысячи документов — оригиналы и копии писем, рукописей, первых изданий, научных публикаций, фотографий, рисунков, картин. В ежегодниках публикуются статьи исследователей творчества Ремарка из других стран, библиографические данные, сообщения о новых открытиях, касающихся биографии писателя. В 1986 году было основано общество «Ремарк-Гезельшафт-Оснабрюк». Оно поддерживает выпуск ежегодников, организует лекции и доклады, и вообще чувствует себя обязанным всячески содействовать распространению произведений Ремарка и изучению его творчества.

Исследования, проведенные в архиве, позволили издать в книжном формате раннюю прозу Ремарка, не публиковавшийся до сих пор роман «Гэм», а также подборку стихотворений и писем. Переписка с Марлен Дитрих опубликована в 2001 году. Одиннадцать романов, составляющих главную часть творческого наследия Ремарка, уже давно появляются на немецком книжном рынке и по ценам вполне доступны массовому читателю.

Многое, однако, рассеяно по всему свету, кое-что, наверное, потеряно навсегда. Вдова Ремарка завещала все его наследство Нью-Йоркскому университету. Дневники ушли за океан, дом в Порто-Ронко пришлось продать с аукциона: налоговая задолженность Полетт Годдар исчислялась цифрой с шестью нулями. Письма пропали в несметном количестве, и если то или другое из них вдруг всплывает и его предлагают архивам, то не иначе как за бешеные деньги.

Таким образом, остается еще немало белых пятен, заполнить которые не в состоянии и эта биография. Ее автор может спокойно сказать, что к доступному материалу он подходил со всем тщанием, опрашивал современников Ремарка, изучал, как всегда, исторические обстоятельства, читал — что особенно важно в данном случае — эмигрантскую литературу. Тем не менее он отдает себе отчет в том, что многое остается еще недосказанным. Биография вообще никогда не является правдой в последней инстанции, это всегда лишь попытка приблизиться к ней. Факты внешнего порядка важны и интересны, представляя собой путеводную нить. В нашем случае, относительно длительных отрезков жизни Ремарка, они более или менее достоверны и понятны. Довольно четкое представление о мире мыслей и чувств Ремарка дают к тому же его произведения. Но уже рассказы современников, их воспоминания и суждения не свободны от субъективных трактовок. К этому примешиваются личные симпатии и антипатии, а также собственные воззрения политического, морального и эстетического характера. Даже письма и дневники самого героя полны мест намеренно затуманенных, высказываний весьма спонтанных, продиктованных сиюминутным настроением. Толковать движения его души, его чаяния и надежды можно лишь с большой осторожностью. А кроме того, и у самого биографа есть собственный взгляд на мир, на историю, на предмет своих размышлений.

Биография способна на многое, и автор пытается это доказать, рисуя образ человека и показывая плоды его труда во всей их многогранности, рассказывая о жизни героя и вызывая в памяти приметы того времени, когда этому герою довелось жить и творить. Биография пишется для тех, кто прочитал хотя бы один роман Ремарка до конца и, захваченный им, потрясенный, возбужденный, смущенный, задумчиво спрашивает, что это был за писатель, как жил тот, который писал такие романы и чье имя возмущало или вдохновляло его современников. Если автору удалось показать жизнь Ремарка на этой земле такой, какой она была, — волнующей, беспокойной, богатой, успешной, зачастую наполненной сомнениями и страхами, — то можно считать, что этот рассказ об одном из наиболее читаемых писателей XX столетия свою задачу выполнил. Процитируем самого Ремарка: «Я постараюсь писать правду!»⁹

Примечания

1. Erich Maria Remark значился теперь в паспорте как Erich Maria Remarque. (Здесь и далее примечания переводчика.)

2. Годы, вошедшие в историю Германии как «золотые двадцатые».

3. Перевод Юрия Архипова.

4. Ремарк был очень элегантен (англ.).

5. Он был истинным ценителем всего женского: дамы любили его; он любил дам (англ.).

6. Дневник от 10 октября 1918 года.

7. Дневник от 12 апреля 1937 года.

8. Цитаты из романа «На Западном фронте без перемен» приводятся в переводе Юрия Афонькина.

9. Девиз Ремарка, стоящий над его первой дневниковой записью — от 15 августа 1918 года.