Глава вторая. «Невозможно было представить себя в будущем...» (1898—1917)

Дождливым и серым был месяц июль, когда в Саксонском лесу умер человек, которого немцы считали создателем их империи. Горько жилось ему в последние годы: молодой напористый кайзер вынудил его уйти в отставку, а ведь превыше власти старик не знал ничего. Нервный от природы, мучимый явными и мнимыми недугами, готовый разрыдаться, если что-то вдруг шло вразрез с его желаниями, ежедневно ублажающий свою утробу обильными, пряными блюдами вкупе с шампанским, этот мизантроп правил Германией на протяжении целых двадцати пяти лет. Смерть Отто фон Бисмарка, наступившая 30 июля 1898 года, не была лишена символической силы. Первый в немецкой истории канцлер не стремился к сугубо мирной политике внутри страны. Добившись принятия законов против социалистов, развернув «культуркампф» — борьбу за гражданский брак и отделение школы от церкви, — и оттеснив таким образом как профсоюзы, так и закоснелых клерикалов на периферию общественной жизни, он прекрасно понимал, каким опасностям подвергается его детище на мировой арене. Даже в неотвязных кошмарных снах этот стратег от Бога видел свой рейх окруженным соседями, которые не упускали случая, чтобы напомнить ему: держава, возникшая в центре континента, должна знать свои границы.

Однако люди, сменившие «железного канцлера» у кормила правления, решили изменить маршрут, по которому он вел страну долгие годы. Все громче, все наглее они требовали, чтобы Германия тоже имела «место под солнцем». В год смерти Бисмарка рейхстаг принял Первый морской закон, которым закладывались основы для строительства мощного военного флота — при неизбежном росте налогового бремени и все большей настороженности Великобритании с ее господством на морях и океанах. Тем временем на берега бухты Киао-Чао с германских кораблей был высажен десант, после чего далекому Китаю навязан договор — об аренде этой территории на 99 лет. Поздней осенью того же года Вильгельм II с большой помпой совершил вояж по Ближнему Востоку, взяв там под особое покровительство рейха ряд мусульманских народов. Правда, без какой-либо просьбы с их стороны. В конце года несколько кредитных институтов во главе с «Дойче банк» получили концессию на прокладку железной дороги до Багдада. Тональность всех разговоров в правительственном квартале германской столицы определялась теперь одним, но звонким словом — «геополитика». А еще весной речистый и очень охочий до смены парадных мундиров кайзер очертил ее направленность: «У меня такая же задача, что в свое время, после правления Генриха I, выпала Оттону Великому, — сделать так, чтобы рейх наш предстал в глазах всего мира во всем блеске своей неделимости и мощи. Немцам оказано огромное доверие, и они должны оправдать его — упорной работой на благо рейха». И они трудились в поте лица своего, но доверия так и не оправдали: через двадцать лет кредит его был исчерпан, а человеку, который так легко и патетически обещал отполировать имидж рейха до блеска, пришлось бежать из своей страны. В ноябре 1918-го, под покровом темноты, он пересек голландскую границу. Его рейх рухнул — после долгой, кровавой войны.

Но тогда, в 1898-м, такой исход могли предугадать лишь немногие. Кайзер был вовсе не одинок, вынашивая агрессивные, высокомерные планы с их опасной переоценкой сил и возможностей рейха. Его подданные приходили в восторг, внимая его речам о тевтонском величии, о славном прошлом их предков, о Священной Римской империи немецкой нации, и ликовали при виде его солдат, марширующих по улицам гарнизонных городов под бравурные звуки оркестров. Такие союзы, как Флотский, Колониальный, Общегерманский, Крестьянский, вскоре объединили в своих рядах миллионы соотечественников. Университетские профессора и школьные преподаватели требовали от своих учеников, чтобы они думали всегда по-германски, поступали всегда по-геройски и ощущали себя настоящими немцами. Офицер стал идеальным образцом для мелких и крупных буржуа, протестантских священников и более или менее миловидных служанок. В семейных гнездах с их вильгельмовским духом, в учебных заведениях и на промышленных предприятиях отцы, учителя и начальники говорили так, будто они находились на казарменном плацу. Германцу было не занимать силы и храбрости. И с заклятым врагом, что обитал по ту сторону Рейна, и с заговорщиком иудейских кровей следовало поступать так, как это сделал белокурый Зигфрид, вонзив свой верный меч в свирепого дракона Фафнера. И вообще, оперы Рихарда Вагнера были немцам даже очень и очень по вкусу. (Целые общины единоверцев вскоре появились у него и в соседних странах, главным образом во Франции.) Такие карликовые фигуры, как коварный Миме, алчный Альберих или крикливый Бекмессер, подвергались в них осмеянию. Слушая их арии, можно было проникнуться презрением к евреям, ведь композитор сам писал либретто, а подражать хотелось, конечно же, главным героям, ведь они смело бросали вызов своим врагам, стойко переносили любые невзгоды и неизменно освобождались как от греховных страстей, так и от непатриотических заблуждений. Зритель, еще с утра приземленный тягой к деньгам и вещам, воспарял к чему-нибудь чистому, высокому и боготворил того, кто создал столь монументальные произведения, совершив в музыке настоящую революцию. Германскую землю и германскую честь, германские ремесла и германских богатырей теноры и басы воспевали, прямо-таки не переводя дыхания. И каждое лето к святилищу в Байройте устремлялись толпы аристократов и интеллектуалов со всей Европы. Человек по имени Гитлер возьмет его под свое крыло много позже.

Но атмосфера в стране в 1898 году от рождения Христа была вовсе не похожа на ту, что царила на сцене в «Сумерках богов», — это была атмосфера всеобщего подъема. В начале 1890-х конъюнктура достигла очень высокой отметки и, слегка ослабнув лишь пару раз, оставалась такой вплоть до 1913 года. Города росли бешеными темпами, по Германии катилась вторая волна индустриализации, повсюду возникали новые предприятия, химия, производство электроаппаратуры, машиностроение не только крепили экономическую мощь страны — они изменяли повседневную жизнь. Началось великое переселение — из сельского Востока на Запад, где люди добывали уголь и выплавляли сталь. Немцы становились мобильными, традиционная семья распадалась, церкви пустели, а богом молодых интеллектуалов был Ницше.

Вскоре Германия слыла уже первой державой на Европейском континенте, она перегнала французов в мировой торговле и, взирая с завистью на британцев, догоняла их как главных конкурентов в производстве промышленной продукции. Сильно изменился ее облик и как государства. Созданные в ней системы социального обеспечения и народного просвещения вызывали у соседей восхищение, в списке нобелевских лауреатов верхние строчки занимали немецкие натуралисты, сухопутная армия не знала себе равных в Европе — как по численному составу, так и по вооружениям. Росли не только прибыли, но и заработки, правда, в значительно меньшей степени. Германские социал-демократы играли ведущую роль в Социалистическом интернационале. В начале нового века они имели сильнейшую фракцию в рейхстаге, что, однако, никак не отражалось на расстановке классовых сил в стране. В политическом отношении рейх оставался отсталым. Рядовые граждане в большинстве своем не стремились к демократии, и уж тем более не стремились к ней ни кайзер, ни аристократия, ни Генеральный штаб. Это был рейх межвременья, беспокойный и нервный, норовистый в своей внешней политике и совершенно не склонный к реформам внутри страны. Бедность многих стояла рядом с богатством меньшинства, экономическая и технологическая модернизация — рядом с законодательно-политическим поворотом к прошлому.

Люди искусства и свободной мысли видели в политике безобразную суету сует, отворачивались от повседневности, погружались в эстетизм, грезили поздним романтизмом. Их миром были меланхолия Шопенгауэра и переоценка ценностей Ницше, партитуры Вагнера, «национальная» живопись Антона фон Вернера. Не совсем незамеченным, но еще и далеко не оцененным умер в 1898 году Теодор Фонтане, а за семь месяцев до этого, в один из дней холодного февраля, в Аугсбурге родился Бертольт Брехт. В тот же год Макс Либерман основал Берлинский сецессион, а его сподвижник Пауль Кассирер открыл на Николаиштрассе художественный салон, откуда, после долгих боев с кайзеровскими постулатами по части искусства, начал свое победное шествие по Германии французский импрессионизм. Густава Фрейтага к этому моменту уже три года как не было в живых, но его антисемитский роман «Приход и расход» все еще лежал на ночных столиках любознательных бюргеров.

Новые течения заявляют о себе в музыке и литературе. Арнольд Шёнберг создает в этом году песенные композиции, которые позже назовет опусами номер один и два. Густав Малер, только что занявший пост директора Венской оперы, пишет кантату «Жалобная песнь», а Рихард Штраус присутствует в Кёльне на премьере своей симфонической поэмы «Дон Кихот». 15 мая в Берлине впервые ставят спектакль по одной из драм Гуго фон Гофмансталя, за три месяца до этого Франк Ведекинд поражает лейпцигскую публику своей игрой на премьере его драмы «Дух земли», а Герхарт Гауптман уже давно пользуется репутацией не только всемирно известного, но и спорного драматурга, когда 5 ноября в Немецком театре играют спектакль по его драме «Кучер Геншель». Томас Манн работает в 1898-м редактором в мюнхенском «Симплициссимусе», а к поклонникам хорошей литературы приходит его рассказ «Маленький господин Фридеман», в котором уже угадывается почерк великого писателя. Франц Кафка учится в немецкой гимназии на Староместской площади в Праге, а Стефан Цвейг — в гимназии императора Максимилиана в Вене. Мучительно взрослея и раз за разом приходя в отчаяние от неуверенности в своем будущем, в Кальбе страдает Герман Гессе. В упоении от обилия солнца и рифм, по Италии путешествует Райнер Мария Рильке. Осваивая азы большого искусства, Василий Кандинский и Пауль Клее трудятся в 1898-м в мюнхенском ателье Франца Штука. Они еще только в поиске новых форм и красок, которыми лет через десять начнут удивлять мир в своих геометрических построениях, вызывая вокруг них страстные споры. Фридрих Ницше, который только теперь мог бы пожинать плоды своей славы, уже девять лет живет в бушующем мире своего безумия и умрет в Веймаре через два года. Натурализм празднует свои последние победы, а во врата искусства уже стучится экспрессионизм, чтобы с грохотом и блеском разорвать его академические оковы.

В бедноватой Вестфалии с ее прелестными ландшафтами жизнь хотя и двигалась, не очень-то торопясь, но застоя не было и здесь. Волна модернизации докатилась и до малых городов и сел. В квартирах, на улицах и площадях еще преобладало газовое освещение, а люди со средним и даже очень скромным достатком уже создавали предприятия. Для хлынувших в эти края рабочих строились поселки, — пусть по той поре и неказистые, и с минимумом удобств. Расширялись дороги, открывались универмаги, продвинутым представителям буржуазии, косо и с завистью поглядывавшим на уже отливающий свежими красками Берлин, хотелось, чтобы в их городах работал театр и стоял памятник Бисмарку. Публичные дома всегда имелись в провинции, но теперь эти заведения обновлялись, кабинеты обставлялись мягкой мебелью, тусклые красные керосиновые фонари заменялись заманчиво мигающими электрическими лампочками, а дамам полагалось проходить регулярный медицинский контроль.

Сладострастие тоже нуждалось в новом обрамлении, ведь амбиции в этом рейхе росли, и его зажиточные граждане полагали, что ни у прогресса вообще, ни у процветания Германии в частности границ быть не может.

К 1898 году Оснабрюк уже на протяжении 32 лет находился в составе прусского королевства. Его прежние правители, отпрыски ганноверской династии, просчитались, — и были среди мелких германских княжеств не одиноки, — сделав ставку на австрийскую монархию. Но армия Мольтке разбила габсбургские батальоны в сражении при Кёнигсгретце, и Бисмарк воспользовался благоприятным моментом, чтобы изменить соотношение политических сил на германских просторах самым кардинальным образом. Австрия, игравшая в Германском союзе первую скрипку, вынуждена была уступить эту роль властолюбивой Пруссии. Судьбы немцев решались отныне в Берлине. Ганноверские наследники лишились трона и потеряли изрядный кусок земли, в том числе и Оснабрюк.

Город словно застыл меж времен. Дыханием Средневековья овеяны тесные улочки и переулки, фахверковые дома по обеим их сторонам, просторная рыночная площадь с ратушей в стиле Ренессанса, готический храм Святой Девы Марии. В панораме города доминируют церковные башни, католиков тут издавна столько же, сколько и протестантов, настоящий епископ без приставки «архи» снова появился в 1857-м, Кафедральный собор спокойно пережил самые острые политические перипетии. За последними домами Нового города вдаль уходят луга, неторопливо течет река. Таким этот пейзаж запечатлели в своих картинах романтики, в таком виде им наслаждались художники с приходом бидермайера.

Жители привыкли работать усердно, были среди них и такие, что за долгие годы сумели разбогатеть или, по крайней мере, сколотить приличное состояние. Торговля льняным полотном и сукном в XIV веке приносит некоторым горожанам немалый доход. Ремесла и мануфактуры, а с XVI столетия и добыча каменного угля в штольнях горы Писберг неплохо кормят уже многих оснабрюкцев. Но, как и повсюду, пожары раз за разом уничтожают здесь целые улицы, и также нередко свирепствует чума, резко снижая численность населения. Здесь, как и повсюду в те темные времена, сжигают или обезглавливают ведьм, показывая всем и каждому, как на самом деле обстоят дела с пресловутым христианским милосердием. Ну и, конечно же, войны испокон веков не щадят и жителей Оснабрюка.

В 1171 году Фридрих Барбаросса наделяет их судебным правом, но у его могучего конкурента, герцога Генриха Льва Брауншвейгского, много сторонников и в Оснабрюке, что не может не вызывать в городе кровавых междоусобиц. Когда Реформация вносит раскол в германские земли, оснабрюкцы сражаются на стороне протестантского Шмалькальденского союза, отвергая призыв Карла V хранить верность старой конфессии. Тридцатилетняя война приносит страдания и смерть и в Оснабрюк. Как ни стараются депутаты городского совета соблюсти нейтралитет, сделать это в бойне, охватившей континент с севера до юга, просто невозможно. В город вступают войска Тилли, потом шведы. Чтобы ни те ни другие не оставались на постой, платить приходится не только деньгами, но и жизнями. Переговоры проходят в Мюнстере и Оснабрюке и выливаются в долгий и нудный торг за власть, за землю, за финансы. Решать вопрос веры лукавые полководцы и дипломаты предоставляют теологам и философам — авторам бесчисленных писаний, пытаясь таким образом снискать благосклонность Бога и обрести побольше сторонников. Условия мирного договора наконец согласованы, и 6 августа 1648 года в Оснабрюке его подписывают протестанты, а через пару дней, неподалеку, в Мюнстере, свою подпись под ним ставят и католики. В XVIII веке город старается идти в ногу с расцветом абсолютизма. В 1720-м здесь рождается Юстус Мёзер. А за пять лет до этого архиепископом-курфюрстом тут избирают представителя династии Вельфов. Выходцы из брауншвейгской ветви этого старинного рода умели украшать себя все более высокими титулами: поначалу звались герцогами, затем курфюрстами, а потом и королями. Один из них, под именем Георга I, вступил даже на английский престол. Удержаться на британском троне удастся еще двоим, после чего их наследникам останется только германский Север. Георгу I не очень-то везет с Оснабрюком: в 1727 году он умрет там, находясь в пути из Лондона в Ганновер. А Георг III лишится новой богатой колонии за океаном, потребовав от поселенцев и фермеров уплаты чересчур большого налога.

Времена выдались все-таки очень суровыми. В Семилетней войне город принимает сторону Австрии: местный архиепископ родом из дома Виттельсбахов, а те ненавидят прусских захватчиков ничуть не меньше, чем Мария-Терезия в далекой Вене. Затем приходят французы. Сперва эмигранты благородных кровей, а в 1803-м — солдаты Наполеона. Ну а тот усаживает на трон Вестфальского королевства своего брата Жерома, чему не могут помешать и пруссаки: выскочка-корсиканец наголову разбил их в сражениях при Йене и Ауэрштедте. Тем не менее в городской хронике вскоре появится следующая горделивая запись: «Батальон ополченцев из Оснабрюка отличился в битве при Ватерлоо особой храбростью». Наполеон уходит в анналы истории. Бал правит теперь князь Меттерних, а Ганновер вновь обретает короля. Оснабрюк обзаводится сберкассой, в годы с 1827-го по 1833-й здесь поет и играет на сцене, дирижирует оркестром и пишет музыку Альберт Лорцинг.

Когда простой люд Оснабрюка включился в революцию 1847—1848 годов, министром внутренних дел стал его бургомистр — Иоганн Карл Штюве. Еще в 1832-м он отважно выступил против принятия консервативно-реакционного «Ганноверского основного закона», чем привел короля в сильнейшее негодование. И не трудно представить себе, сколь неприятным казалось монарху его положение, когда он, видя на улицах бунтующих горожан и явно идя у них на поводу, вынужден был сделать первым человеком в своем кабинете именно Штюве. Но все кончилось, как известно, миром, а затем и приходом пруссаков.

Вскоре к Оснабрюку подводят железную дорогу, прокладывают 32 телефонные линии, в 1890-м начинает работать водокачка, и в честь 25-й годовщины формирования 78-го пехотного полка визит в город наносит рейхсканцлер Каприви. В 1899-м возле горы Вестерберг первых местных новобранцев принимают казармы, которым присвоено его имя, а 17 лет спустя там, разбуженный рыком фельдфебеля, проснется юный рекрут, стряхнет с себя ночные грезы, забудет рифмы, что являлись ему в полусне, и — двумя-тремя днями позже — отправится на войну. А еще в Оснабрюке открываются городские бани и бойня, начинает работать главный вокзал, и возле развалин городских ворот, через которые можно было когда-то выйти на берег Хазе, оборудуется трамвайная остановка.

Многое приходит в движение, но в картине города все еще преобладают конные и гужевые повозки; вечер за вечером по улицам ходят люди с длинными шестами и зажигают с их помощью керосиновые фонари; блюстители нравов и порядка носят островерхие каски; на Соборной площади стоят длинные ряды лавок и ларьков, а на головах у школьников — разноцветные шапочки: так сразу видно, какому учебному заведению отдано предпочтение. Хазе течет между домов с тем же спокойствием, что и полтысячи лет тому назад, а по воскресеньям в город тянутся люди из окрестных деревень: после заутрени или обедни здесь можно от души повеселиться. Еще можно пройтись по крепостным валам, постоять у средневековых ворот, глядя на остатки городской стены. Тополиный ров на окраине города кажется местом почти нетронутым, даже идиллическим. И на все это ложится тень величественных храмов — собора Святого Петра, собора Святой Марии, церкви Святой Екатерины в Старом городе и церкви Святого Иоанна в Новом.

Но повсюду зрима и поступь модерна. Раздвигает свои границы Новый город, вырастают новые жилые кварталы, построена электростанция, в дома приходит электрический свет, по улицам грохочет трамвай, своими гудками пугают горожан и первые автомобили, и не забудем, что в 1909-м рядом с Кафедральным собором открывается новый театр. Перепись 1905 года показывает, что в городе проживают 59 580 человек. Одному из них суждено прославиться на всю страну: Иоганнес Микель, обер-бургомистр Оснабрюка, дважды избранный на этот пост, возглавил в 1890-м министерство финансов Пруссии. Своими реформами в системе налогообложения он закладывает основы финансовой политики, которые не утратят актуальности и в наши дни. Некогда либерал, затем приверженец Бисмарка и, наконец, архиконсерватор, он питает Оснабрюк своими идеями, тут же претворяя их в действия, чего не могут не заметить умные чиновники Франкфурта. Предложив неуемному новатору кресло обер-бургомистра, они переманивают его на берега Майна.

Была в Оснабрюке на рубеже веков и небольшая еврейская община. В 1900 году она насчитывала 397 членов, что составляло всего лишь 0,8 процента тогдашнего населения города. Возле монастыря францисканцев стояла старая синагога, в 1906 году на Роландштрассе открыли новую. Старое еврейское кладбище находилось по соседству с Магдалененштрассе, в 1876 году оно было закрыто. Первые евреи поселились в городе в XIV веке, и призвал их сюда епископ, которому в очередной раз понадобились деньги. Жили они тихо и скромно, пока с христиан не был снят запрет на взимание процентов и нужда в них не отпала. И тогда иноверцев изгнали. В этом смысле Оснабрюк ничем не отличался от остальной христианской Европы: до наполеоновской оккупации город «не терпел в своих стенах евреев». Потом они появились здесь снова, их было мало, но презрения к ним не поубавилось. В истории о житии евреев в Оснабрюке, опубликованной в 1862 году, говорилось: «...и по сей день город Оснабрюк отличается антипатией к евреям, вследствие чего здесь и сегодня проживает не более пяти еврейских семей». Это были мелкие торговцы и рабочие, в ходе растущей ассимиляции и с расширением свободы в выборе профессии из их рядов вышло несколько врачей и адвокатов. Последним директором театра перед приходом Гитлера к власти был немецкий еврей Фриц Беренд, и еще к открытию сезона 1932/33 газета «Оснабрюкер тагеблат» писала о нем: «Отсутствие каких-либо изменений в отношении к личности директора будет воспринято обществом с одобрением. Было бы глупо отказываться от использования испытанных кадров». Такого оптимизма хватило лишь на четыре месяца. В 1933-м немцы сделали антисемитизм официальной политикой своего государства, уважаемого директора театра уволили, оснабрюкских евреев лишили гражданских прав и имущества, изгнали из города, отправили в лагеря, предназначенные для их уничтожения. В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года запылала синагога на Роландштрассе.

Расплата за наглую заносчивость оказалась ужасной. Ночными бомбовыми ударами в годы Второй мировой войны Оснабрюк был превращен в руины. Ничего не осталось ни от усердия его граждан, ни от самого города, выстроенного трудами многих поколений. Чудесные фахверковые постройки, мощные фасады домов, вобравшие в себя бюргерскую гордость, устремленный в небо ансамбль церковных башен и колоколен с неповторимым богатством их форм — все это исчезло с лица земли. Исчезло навсегда.

Посещая Оснабрюк в июле 1952 года, самый знаменитый его гражданин, писатель Эрих Мария Ремарк, не узнает город своей юности. Двадцать лет прошло с того дня, как он покинул родные пенаты, и вот он стоит, глубоко потрясенный тем, что видит перед собой: остовы домов с рваными ранами в стенах и пустыми глазницами окон, уходящие в даль улицы, все еще испещренные воронками от бомб и снарядов. В пыль превращены тенистые улочки, укромные уголки и некогда просторные площади. Он часто видел их во сне, живя в Берлине, на Лаго-Маджоре, в далекой Америке. Не поблекли, а с годами стали даже более светлыми воспоминания о молодости в Оснабрюке, о том времени, когда он открывал для себя жизнь, искусство, дружбу, любовь. И все это находило отражение в его романах, а теперь сожжено или повержено в прах. За два года до смерти он пишет Хансу-Герду Рабе, другу своей юности: «Странно, но с какой силой возникает каждый раз у меня перед глазами образ нашей родины, когда Ты шлешь мне Твои статьи, например, о Леденхофе¹ или казино... и мгновенное желание увидеть все снова, хотя многое, наверно, живет только в моей памяти. Притом что здесь у меня терраса с видом на весь Рим, вокруг нее летают ласточки... Но это уже не те ласточки, что летали вокруг башен кафедрального собора, когда я, полный желаний, мечтаний и надежд, стоял там в крытой галерее... Это не ласточки нашей юности».

Когда он пишет эти строки, его давно уже ничто не связывает с местом, в котором он родился. Город словно растворился в тумане, это всего лишь образ, сентиментальное воспоминание старого больного человека о потерянной молодости. Правда, город раз за разом появляется в его книгах — как Меллерн, Верден и Верденбрюк или без названия, а дважды даже как Оснабрюк (в романах «Приют грёз» и «Ночь в Лиссабоне»). Но это всего лишь литературный материал: автор весьма произволен и в обрисовке места действия, и в выборе уличных названий. Город остался для него символом филистерства, под гнетом которого он так страдал и в котором германский фашизм сразу же нашел благодатную питательную среду. Оснабрюк теперь для Ремарка — антипод большим, открытым всему миру городам, жизнь в них бьет ключом, в них он будет жить долгие годы.

Личных контактов с Оснабрюком Ремарк практически не поддерживает. Он дружески реагирует на решение магистрата присвоить одной из улиц города имя его сестры Эльфриды, казненной по приговору гитлеровских судей. Таким образом, здесь, не без долгих колебаний и с явным чувством неловкости, сподобились-таки отдать должное сыну города, от которого в нацистские годы не просто отреклись: его предали анафеме. И потому Ремарк крайне сдержан в своем отношении к Оснабрюку, он решительно отклоняет любые официальные и частные приглашения, он не может и не хочет забыть того, что происходило в этом городе с 1933 года по 1945-й.

К тому же как преступники, так и их сообщники делали вид, что ничего особенного в те годы здесь не происходило, а если что-то и происходило, то без их участия. Хотя епископ Вильгельм Бернинг, например, приветствуя «фюрера», назвал его «принцем, разбудившим красавицу, слишком долго спавшую на брегах реки Эмс». «Всем, всем в нашей стране мы обязаны прозорливости нашего фюрера Адольфа Гитлера». Слуга Христов, позицию которого несомненно разделяли другие прихожане его епархии, оставался в своей должности до 1955 года. Еще раньше, в 1949-м, папа возвел его в ранг архиепископа, а в 1952-м отцы города присвоили ему звание почетного гражданина — «за многолетние труды на благо Оснабрюка и его жителей». И это не отдельный случай. Так в первые два десятилетия Федеративной республики из сознания ее граждан вытеснялось позорное прошлое. В интервью, которое Ремарк дает в 1962 году американскому журналисту Хайнцу Липману, он предельно ясно выражает свою глубокую антипатию к послевоенной германской реальности: «Я и сегодня отношусь к Германии так же позитивно, как это было всегда. Но это вовсе не означает, что я способен принять все происходящее там. Как раз наоборот, к стране, которую действительно любишь, хочется испытывать уважение. Тогда появляется желание ее критиковать, реформировать и совершенствовать. Поэтому мне не понять, почему старые нацистские преступники до сих пор занимают ведущие посты в экономике, политике и судебной системе. Промедление с изгнанием этих людей с их высоких постов глубоко задевает меня. Старое дерьмо нельзя закопать, оно снова и снова начинает испускать зловоние». Значит, и на свой родной город, который тоже старательно «закапывал старое дерьмо», живущий в заокеанской дали писатель не мог не смотреть с презрением.

Считается, что Ремарки родом из Франции, однако это верно лишь отчасти, ибо край, где, по достоверным сведениям, оставили первый след предки писателя, на протяжении столетий неоднократно менял своих правителей. Низовья Рейна, провинция Лимбург, Валлонии были пограничными землями, так что обладать ими стремились и французы, и немцы, и голландцы. В XIX веке часть этих земель досталась молодому государству под названием Бельгия. Имя Ремарк (Ремакль) встречалось там не так уж и редко, а одного из Ремаклей даже причислили к лику святых. Точно определить место, откуда произошли наши Ремарки, тем не менее до сих пор не удалось. Известно лишь, что в 1720 году появился на свет человек по фамилии Ремакль и по имени Туссен, взявший в жены некую Марию Лежен. Где они родились, неизвестно. Зато из ветхих от времени бумаг можно узнать, что их сын, родившийся в 1757 году и названный по отцу, жил в Ахене, сочетался браком с пряхой Катариной Курто и работал каменщиком. Потомок их, Иоганн Адам Ремарк, родился в революционном 1789-м, переехал из Ахена в Кайзерсверт (с 1929 года район Дюссельдорфа), женился там на Элизабет Френкен и добывал хлеб насущный изготовлением гвоздей. Наследником эту супружескую пару Бог наградил 13 марта 1840 года. Юноша счел Кайзерсверт вполне пригодным для обитания и тоже стал гвоздильщиком. В его метрике есть такое примечание: «После оглашения отец ребенка заявил, что из-за болезни глаз расписаться не может, и расписались свидетели».

Имя же в документе начертали так: Петер Алоиз Ремарк (Remark). Не исключено, что онемечивание фамилии² было реакцией на мощный всплеск движения, участники которого объединялись в хоры, дабы, в пику французам, сотнями хмельных голосов пропеть-прореветь в едином восторженном порыве: «Не видать им Рейна, вольного, германского, как своих ушей!» Вскоре Хофман фон Фаллерслебен сочинил стихотворение «Германия, Германия превыше всего», чем и стали руководствоваться его соотечественники. Что же до Петера Алоиза, то он выбрал себе спутницей жизни портниху по имени Адельхайд Боймер, и 12 июня 1867 года у них родился сын Петер Франц, которому было суждено стать отцом писателя Эриха Марии Ремарка.

Итак, имя — французского происхождения, а жизнь — по крайней мере со времен прапрапрадеда — протекает в Ахене и Кайзерсверте. Династия оседлых ремесленников скромного достатка. Подробных сведений нет. Немалая часть церковных книг пропала в результате войн и пожаров, в уцелевших много пробелов, и Ремарки из поколения в поколение ничем не выделяются среди своих сограждан. Имелись ли у этого генеалогического древа ответвления, связаны ли родственными узами Ремарки с берегов Саара и Нижнего Рейна, были ли семьи предков многодетными, какими мыслями и чувствами жили прародители, милостиво ли относилась к ним судьба, принадлежали ли они к числу тех людей, что вынуждены были покинуть пределы Франции в XVI—XVII веках, — остается загадкой. Ничего не известно и о каких-либо художественных дарованиях или наклонностях давно усопших представителей рода.

В мае 1895-го Петер Франц Ремарк перебирается из Кайзерсверта в Оснабрюк, полная фамилия его заносится в адресную книгу города, он селится на Линденштрассе. Устраивается на работу печатником, в общении с людьми немногословен и сдержан. «Ладить с ним было нелегко, это могли бы подтвердить его ближайшие сотрудники, ученики, подмастерья, девушки-подсобницы, — вспоминал бывший коллега Петера Франца, — грубоватый и угрюмый по природе своей, он мало способствовал тому, чтобы климат на его участке можно было назвать нормальным. Но поработав рядом с ним, как я тогда, хотя бы чуть более года, невозможно было не обнаружить в П.Р. человека, пусть и одинокого, но, в сущности, доброго и чувствительного». Эта характеристика относится к тому времени, когда Петер Ремарк работал мастером переплетного цеха на Оснабрюкской фирме Прелле, где за десяток лет дослужился до звания механика, знающего толк в своем деле, старательного и ответственного. Он «любил заниматься оккультными вещами. Как сейчас вижу его, пытающегося с помощью карманных часов вдохнуть жизнь в предметы, зависшие между небом и землей. Стоило показать ему фотографию незнакомого человека, как он, слегка дернув свои часы за цепочку, заставлял их покачиваться над снимком и почти тут же сообщал нам, ошарашенным его прозорливостью, мертв этот человек или еще пребывает среди живых».

18 мая 1895 года он женится в Ванне-Айкеле³ на Анне Марии Шталькнехт, родившейся 21 ноября 1871 года в Катернберге. Мы мало что знаем об этом браке, позже и о нем тоже не захочет говорить знаменитый сын. И все-таки с некоторой долей уверенности можем утверждать, что жилось этой паре так, как это бывает, если заработка мужа хватает лишь на самое насущное; если число ртов за столом увеличивается за восемь лет до шести; если глава семейства молчалив, но именно за ним — в вильгельмовском мире всё строго — всегда остается последнее слово. Ханс-Герд Рабе, знавший писателя с юности и написавший книгу о его жизни в оснабрюкские годы, называет царившую в семье атмосферу гармоничной, и можно с ним, пожалуй, согласиться, хотя такие общие суждения скорее романтизируют, нежели проясняют реальное положение вещей. Анна Мария в документах почти не упоминается. Однако и о ней с известной долей уверенности можно сказать, что это была женщина жизнерадостная и приветливая. Свою любовь к музыке она перенесла на второго сына, брать уроки игры на фортепьяно он стал по ее желанию. Дети ее, несомненно, любили. Ремарки придерживались католической веры, но особого рвения при этом не проявляли. Хотя юному Паулю все же довелось послужить министрантом.

Круг частной жизни был узок. Ходили в гости к соседям и к тем товарищам мужа по работе, которых ценили за какие-нибудь достоинства, совершали прогулки по прелестным окрестностям города в сопровождении любимого белого шпица и с остановкой в одном из тенистых ресторанчиков, Петер посещал собрания различных объединений по интересам — вот, пожалуй, и все. В семье не пили. В пользу этого утверждения говорит членство Петера Ремарка в ложе «Добрых тамплиеров», что делало его сознательным противником употребления спиртного. «Действовал ли там отец Ремарка из чисто гуманистических убеждений или искал надежной защиты от алкоголя, я не знаю», — писал спустя более полувека один из членов этой ложи.

Все это заслуживает внимания лишь постольку, поскольку в жизни сына алкоголю предстояло приобрести огромное значение и, возможно, уже отец действительно испытывал такое же искушение, но успешно ему противился. Согласимся, однако, что мы имеем дело всего лишь с догадками. Необычным же является тот факт, что добрым тамплиерам пришелся ко двору католик, а это противоречило уставу Ордена. Во всяком случае Ремарк старался не пропускать заседаний ложи.

Вступил он и в местное общество друзей военно-морского флота — не столько потому, что тоже был захвачен вскипавшей волной воодушевления, которое испытывало население вильгельмовской Германии в связи со строительством такого флота, сколько по причинам личного порядка. «Он служил на флоте в Вильгельмсхафене и Киле», — сообщала своим читателям в ноябре 1929 года газета «Оснабрюкер тагеблат» об отце автора только что опубликованного, но уже вызвавшего повсеместные споры романа «На Западном фронте без перемен». «На тогдашних крейсерах он не раз ходил в далекие походы — к берегам Скандинавии, Англии, по всему Средиземному морю, дослужился до звания старшины и охотно рассказывал о том, что ему довелось видеть и пережить во время этих походов». Однако его манера рассказывать не всегда была по вкусу слушателям — из-за того, что свою речь он пересыпал ядреным моряцким словцом. «Этот слегка угловатый, чудаковатый человек умел рассказывать о своих путешествиях очень увлекательно, — вспоминал один из добрых тамплиеров, — употребляя иногда выражения, которые не всегда нравились нам, молодым людям, — ведь нам внушали, что взрослеть надо, сберегая чистоту души и помыслов». А вот мнение еще одного слушателя: «Пусть иной раз он слегка и привирал, ощущение радости все равно нас не покидало». Значит, был Петер Франц еще и компанейским человеком. К запросам певческого кружка всегда относился со вниманием и был щедр, «без его содействия мы, наверное, не создали бы клуб любителей театра».

Образ жизни семьи — мелкобуржуазный, упорядоченный. Для буден характерны упорный труд и необходимая бережливость. Показательно число переездов, которые семья совершила в пределах Оснабрюка. В годы с 1896-го по 1917-й — двенадцать. Причину следует искать, пожалуй, прежде всего в ее материальном положении. Петер Ремарк селился с женой и детьми в росших тогда как грибы новостройках, в помещениях, которые требовали просушки. Прожив года два-три при мало-мальски доступной квартплате, они получали извещение о ее повышении и начинали вновь паковать чемоданы. В адресных книгах зафиксированы в эти годы номера нескольких домов на Янштрассе, за ними следуют Линден-, Шинкелер-, Херрентайх-, Гертруденштрассе, «Клингенсберг» и Луизенштрассе. Только в 1917-м семья обретает постоянную обитель — в доме номер 3 по Хакенштрассе. Здесь, на третьем этаже, отец будет жить до 1935 года. Дом принадлежал фирме Прелле, и ее хозяева, видимо, предпочитали не взимать с их ценного сотрудника квартплаты по ростовщическим расценкам.

Впрочем, многократные переезды не были для того времени таким уж необычным явлением. «Проживая в стесненных условиях, рабочие семьи часто переезжали с места на место. Некоторые делали это два-три раза в год, одни — добровольно, поскольку подыскивали более просторное и дешевое жилье, другие — вынужденно, поскольку числились у хозяина дома в должниках и в какой-то момент узнавали, что договор аренды с ними расторгнут. Рабочая семья со своим скарбом на тачке или телеге — до 1914 года такая картина была обыденной для многих крупных городов. Правда, в большинстве случаев переезжающие оставались в пределах родных кварталов»⁴. Ремарки в должниках никогда не числились, и переезды их наверняка не являли собой такое уж жалкое зрелище. В то же время можно с уверенностью сказать, что принадлежали они в кайзеровском рейхе к тем людям, которым приходилось считать каждый пфенниг. О приличной квартире со всеми удобствами, а тем более о роскошной вилле Ремарки не могли и мечтать.

Через год после свадьбы рождается первый ребенок — Теодор Артур Ремарк, в котором мать души не чает. Но проходят пять лет, и его уже нет в живых. Если верить скупым дневниковым записям, которые писатель, оглядываясь в прошлое, отведет своим родным, то смерть брата была для трехлетнего Эриха первым в его жизни событием, разобраться в котором до конца так и не удалось. Уже на склоне лет, беседуя с одной журналисткой, он признается, что после похорон брата мать прямо-таки шокировала его, заметив будто ненароком: «Теперь тебе быть нашим любимцем!» В ответ он ударил ее по лицу. «Я до сих пор сожалею об этом. Реакция с моей стороны была очевидной глупостью. Причем ударил я изо всех силенок. В глубине же души, наверное, решил действительно стать всеобщим любимцем». Это признание соответствовало, быть может, не столько тому, что произошло на самом деле, сколько позднему ощущению утраты, всю тяжесть которой осознать в раннем возрасте было невозможно. Дочери Эрна и Эльфрида родились соответственно в 1900 и 1903 годах. Петер Ремарк должен был заботиться о пропитании большой семьи, по тем временам, правда, не такой уж и многодетной.

Отношения Эриха Марии Ремарка к родителям и сестрам будет отстраненным. Мать он, несомненно, любил, ее смерть (в 1917 году), вид умирающей от рака женщины потрясли его, вызвали приступы тяжелой депрессии, усиленной ранней кончиной учителя, к которому он питал глубокое уважение, и пережитым на фронте. Он предельно лаконичен, сообщая в те дни о случившемся одному из однополчан: «Извини за долгое молчание. Умерла моя мать. Получив отпуск, был в Оснабрюке и писать не хотелось». И больше ни слова. В дневниковых записях разных лет он тоже почти не упоминает матери.

Отношение к отцу, который будет гордиться сыном, поначалу журналистом, а затем знаменитым писателем, не оставит в его жизни более или менее глубокого следа. В 1922 году Ремарк окончательно отвернется от Оснабрюка, и встречи с отцом станут редкими. После Второй мировой войны Петер Ремарк будет жить какое-то время у сына в Ронко, но и там они останутся чужды друг другу. Несколько визитов в Бад-Ротенфельде, где с 1935 года отец живет со своей второй женой (Ремарк не упоминает ее ни в дневниках, ни в письмах), затем похороны 87-летнего старика в июне 1954-го. Сын ограничится соблюдением приличий. В 1932 году, давая интервью одной из газет, он рисует портрет отца с сочувственно-прохладной отстраненностью: «Мой отец, например, — человек трезвых взглядов, как и я, он поездил по миру и повидал жизнь. "Я не читаю романов, — говорит он, — потому как правды-то в них нет". Это мнение человека, который вырос в сиротском доме и шел по жизни тернистой дорогой». Между прочим, в его собственных романах матери почти всегда любящие, наивные, сердобольные, обнимающие сыновей, получивших отпуск или возвращающихся с войны. Отцов там как бы и нет.

Отношения с сестрами тоже не назовешь теплыми. В зрелые годы, разбогатев, он зачастую чувствует, что они его используют. Получая их послания с просьбами разного рода, знаменитый брат реагирует на них с нескрываемым раздражением. «Письмо от Эрны, — гласит, например, запись в дневнике от 3 и 4 ноября 1936 года. — Хотела приехать. Дело якобы серьезное. Ломал голову над тем, что бы там могло случиться... По телефону ничего сказать не хотела. Пелена таинственности... Встречал Эрну. Приехала с мужем. Беспокоился напрасно. Хотят получить деньги с моего счета, чтобы строить дом. Ну и парочка». Он, несомненно, глубоко потрясен, когда до него, живущего в Америке, доходит весть о том, что нацисты злодейски казнили его сестру, Эльфриду. Однако в дневнике эта трагедия находит отражение лишь в виде двух очень коротких записей...

«Семья: приспособление, созданное природой для защиты от безбрежной тьмы; замкнутость перед лицом проблем, волнующих все человечество; приют и оплот посредственности». Эти слова, занесенные в дневник в 1936 году, многое говорят о характере его воззрений и ощущений. С другой стороны, в более поздние годы он все чаще упрекает себя в недостаточной заботе о своих родных. Как и в почти всех своих связях, так и здесь, он колеблется между нервозным неприятием и жалобами на свою неспособность открыться близкому человеку. Когда Пауль Боймер⁵ приезжает на побывку домой, то при встрече с матерью в голове у него мелькает мысль, родственная опыту, приобретенному автором в ранней юности: «Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, — это не принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах».

Мелкобуржуазное происхождение довольно сильно сказалось на Ремарке — от его влияния, по сути, так и не удалось освободиться. В этой общественной прослойке — но, естественно, не только в ней — господствуют четко выраженные воззрения и предрассудки, миру даны ясные дефиниции, Верх и Низ, Порядок и Беспорядок принимаются как данности без особых сомнений. Подняться вверх, что является конечной целью, можно лишь, исповедуя трудолюбие и бережливость. Многие достигли этой цели, обретя в своих профессиях — в том числе в политике и литературе — общественное признание и растущее благосостояние. Но за «прыжок из одного класса в другой» надо платить. Неуверенность Ремарка в себе, постоянно сопровождающие его сомнения в значительности своего творчества и правильности образа жизни проистекают, возможно, и отсюда. Внезапно обретенные богатство и громкая слава, большой интерес, вдруг проявленный к нему политической и интеллектуальной элитой, — все это вытолкнуло его из привычного мира.

И потому он никогда не будет чувствовать себя совсем своим ни в кругах интеллектуалов, ни в сверкающем огнями Голливуде. Зато он любил общаться с «простыми смертными», с ними он мог, расслабившись душой и телом, болтать и веселиться ночи напролет. Он ценил те мгновения, когда его, прогуливающегося по Асконе, прямо на улице приветствовали кельнеры, торговцы книгами, антиквары и прочие незаметные люди; когда они подсаживались к нему в пивной, чтобы вдоволь «потолковать о политике». Именно в такие моменты он забывал о сложностях и превратностях жизни, смеялся, шутил, пребывал просто в хорошем настроении. А вот придя в гости к Эмилю Людвигу, оказавшись на званом ужине рядом с Томасом Манном, сидя с Марлен Дитрих и ее свитой в модном парижском ресторане под жадными до сенсаций взглядами окружающих, он чувствовал себя скованным, казался себе в такой ситуации лишним, страдал от всеобщего внимания.

Нет ничего важнее для мелкого немецкого буржуа, чем неукоснительное исполнение долга. Дневник Ремарка пестрит упреками в свой адрес. Он винит себя в недостатке рвения к работе, а то и вообще в нежелании браться за перо. «В моем возрасте нельзя быть таким усталым. Я не знаю, чего хочу. Я никогда не знал, чего мне хотелось». — «Заметил, какой у меня потрепанный вид. Ленив, нерешителен, небрежен, пассивен». — «Не жизнь, а гульба. Много чего и пропустил и упустил. Никогда не работал в полную силу. Мало что делал правильно». — «Я как-то измельчал. Стал слишком ленив. Покрылся жирком. Толстые печальные клоуны редко вызывают что-нибудь, кроме смеха и пожатия плечами». Такие депрессивные интонации проистекали, конечно же, из конкретных жизненных обстоятельств, связаны были с кризисами в его отношениях с любимыми женщинами, с частыми перерывами в работе. Но главная причина самоедства и жалоб на расхлябанность, на «впустую потраченную» жизнь кроется в ранних годах его жизни, в том мире, который сформировал его. Алкоголь, явный избыток любовных связей, тяга к «антимиру» геев, лесбиянок, сутенеров и проституток, а также к великосветскому лоску в кругу кинозвезд — разве все это не было попыткой стряхнуть с себя путы презренного «филистерства», которое с юных лет вызывало в нем протест и возмущение? «...на полках в гостиной — классики в красивых неразрезанных переплетах, в жилой комнате — романы здравствующих писателей в переплетах желтых, и те и другие призваны свидетельствовать о вольнолюбивых взглядах обитателей дома... Да, да, почтенные филистеры и прелестная дева, как в жизни, так и в любви вы привыкли к истертым никелевым и медным монетам, и если вдруг появляется человек, который бросает вам горсть золотых дукатов, то вы таращите глаза от удивления и просите забрать их обратно, потому что не знаете им цены!» Эти дышащие высокомерием, обидой и наигранной гордостью строки доверяет своему дневнику двадцатилетний пациент лазарета. Они позволяют заглянуть в тайники его души.

Однако в отличие от некоторых из тех, кто, подобно Ремарку, был сформирован мелкобуржуазной средой, он станет в высшей степени скромным художником, добросердечным, неагрессивным другом, неизменно, вопреки всем размолвкам, отзывчивым любовником или мужем, абсолютно независимым публичным человеком. Одиночество не покинет его. Оно не редкость у людей, которые переросли свое окружение и живут между «классами». Останется и раздвоенность, ибо ведь это не только острое неприятие филистерства, но и поиск жизни и товарищей на пути к достижению целей, о которых мечталось в юные годы.

Эрих Пауль Ремарк появился на свет 22 июня 1898 года, «в 8 с четвертью пополудни», в родильном доме Оснабрюка. Вместе с матерью второй ее сын, здоровый и ладненький, возвращается в дом номер 15 по Янштрассе. Прожив здесь еще два года, семья вновь переедет: в один из соседних домов по той же улице. За ней начинается почти нетронутый уголок природы — с цветущим разнотравьем лугов, согретых летним солнцем, с прохладой в густой тени стройных тополей и пока еще чистой речушкой. Осенью и зимой дожди превращают ее в бурный поток, и она выходит из берегов, разливаясь широко и привольно. Здесь мальчику открывается мир, в котором порхают бабочки и резвятся рыбки, слышен птичий грай и будит фантазию тишина. «Луга напоены влагой, и с дорог, булькая, бегут ручьи. В кармане шинели у меня небольшая стеклянная баночка. Я иду по берегу канала. Мальчиком я удил здесь рыбу, ловил бабочек, лежал под деревьями и грезил. Весной канал зацветал лягушачьей икрой и водорослями. Светлые зеленые стебельки элодеи тихо покачивались под прозрачной рябью воды, между камышами зигзагами петляли длинноногие водяные паучки, и стаи колюшек, играя на солнце, бросали свои шустрые узкие тени на испещренный золотыми пятнами песок. Холодно и сыро. Длинными рядами тянутся по берегу канала тополя. Ветви их оголены, но как будто окутаны легкой голубой дымкой. Придет день, и они опять зазеленеют и зашумят, и солнце вновь тепло и благодатно озарит этот уголок, с которым у меня связано столько юношеских воспоминаний»⁶.

Может ли быть беззаботным детство с играми на лоне природы в по-сельски идиллическом Оснабрюке? Ведь там умеют еще устраивать праздники, ритм жизни во многом определяется временами года, на соборной площади лоточники расхваливают медовые пряники, а бродячие музыканты и акробаты развлекают молодежь, собравшуюся у балагана. В первые годы жизни ребенка закладываются основы эмоционального восприятия окружающего мира, формируется его подсознание, он начинает постигать то, чего взрослым порой и объяснить невозможно. Но не стоит принимать на веру утверждение о беззаботном детстве и семейной гармонии. В зрелые годы Ремарк докажет неспособность связать себя с другим человеком тесными узами. Земное существование нередко будет казаться ему тогда ужасным и опасным, чувство неуверенности поселится в нем навсегда, принуждая его к бегству в алкоголь. При встречах с родными и близкими герои его романов ощущают внутреннюю пустоту, душевную глухоту, отрешенность от мирских забот. Мотив товарищества, крепить узы которого Ремарк призывает во многих из рассказанных им историй, — он звучит в своей пафосности как неумолчная мелодия тоски, как грустная кантилена поиска того, чего найти невозможно. Это говорит о наличии в душе ссадин, образовавшихся в детские годы. Он был мечтателем, вспоминали его ровесники и одноклассники. А это значит, что жил он напряженной внутренней жизнью, интенсивно перерабатывая в своем сознании отношение сомневающегося «я» к многообразному «ты». Нет сомнений, что будни у Ремарков были заполнены упорной, тяжкой работой. И, как следствие, психика мальчика, впечатлительного и чувствительного, оставалась без родительского пригляда. Что к тому же никак не соответствовало педагогическим постулатам эпохи. Мы слышали о своенравном отце. Деликатным в обращении с сотрудниками и подчиненными он не был. Приходится предположить, что и после работы Петер Ремарк не был совсем другим человеком. Но судить о детстве Ремарка мы можем лишь с осторожностью. И трактовать его поведение в последующие годы — лишь основываясь на предположениях и догадках.

Эриха Пауля отдают в школу при соборе Святого Петра, после чего он четыре года ходит в школу при храме Святого Иоганна. Не гимназия, а вновь восьмилетняя народная школа. Честолюбивым родителям сын виделся вслед затем на более высокой ступени образования, но где было взять для этого денег? Судя по оценкам в старых классных журналах, учился он хорошо. «Учеба давалась Ремарку легко. Он многое схватывал на лету, дома себя особо не утруждал. Увлекался историей литературы, сделав ее своим любимым предметом. Что не мешало ему быть отличником по всем остальным». Охватывая лишь годы 1912—1915, эта характеристика со стороны бывшего одноклассника, пожалуй, вполне применима к успеваемости Ремарка в течение всего срока обучения. Сохранилось описание сценки из его школьной жизни, которое, даже будучи сильно приукрашенным, не утратило, пожалуй, своей ценности как симпатичный литературный анекдот: «Учитель зачитывает классу одно из сочинений о летних каникулах: "Гордо и величаво рассекает белый парусник Альбатрос сияющие волны безбрежного моря". Учитель смотрит на учеников, тетрадка — в подрагивающей руке. Подходит к парте отличников, хватает Эриха за шею, наклоняет к себе, бьет его тетрадкой по ушам на глазах всего класса и, багровея от гнева, спрашивает, откуда сорванец это списал. Эрих отвечает не сразу, тупо смотрит перед собой, вопроса он не понял. Учитель сатанеет, Эрих сносит все удары спокойно и, наконец, также спокойно говорит, что ничего он не списывал, вот так это, дескать, было на море, вот так он проводил каникулы, четыре недели, и вот так он, мол, должен заполнить все двенадцать страниц».

Рядом со школой — гимнастический зал. Это, однако, не побудило Ремарка заняться спортом всерьез, хотя он любил ходить на автогонки и боксерские бои (главным образом в свои берлинские годы) и время от времени зарабатывал себе на хлеб, подвизаясь спортивным репортером. Юному Ремарку интересно петь в церковном хоре. Музыка притягивает его все сильнее, она станет спутницей его жизни, он будет наслаждаться ею и как слушатель, и как исполнитель. «Сам я часто пел в школьном хоре. Даже хотел стать музыкантом, пианистом... и стал бы, если бы не поранил руку». Наверняка это одна из тех легенд, которые Ремарк с охотой распространял о себе. Он любил играть на рояле и органе, а поскольку это получалось у него совсем недурно, то он, остро нуждаясь в деньгах, подрабатывал игрой на органе и уроками игры на фортепьяно. Однако ничто не указывает до пресловутого ранения на какие-либо признаки особого музыкального таланта или, тем более, одаренности будущего концертного виртуоза. По музыкальной образованности он тоже остается любителем. Он не ходил в учениках у знаменитого педагога, он не вундеркинд, являющий себя трогательно-восторженной публике провинциального городка. Автор одной из биографий утверждает, что молодой Ремарк сочинил ряд композиций; сам он лишь мельком касается этой темы — в одном из писем и в дневниках. Мы же скажем так: если бы действительно получилось что-нибудь серьезное, мир бы об этом непременно узнал. А пока мы имеем то, что Ремарк записал в дневник в свои двадцать лет: «Музыка — это она единственная спасительница и утешительница!»

«Было время, когда я хотел стать художником». О такой стезе тоже мечтается в пору юности. Тем более если рисунки получаются и людям нравятся. Несколько рисунков сохранилось. Например, голова матери на смертном одре, башни собора, маленькие карикатурки в его любовных письмах. Но никогда он не занимался этим искусством всерьез, никогда не думал сделать живопись своей профессией. Высказывания такого рода были ностальгическими, возвышавшими его в собственных глазах как художника, и слетали они с уст писателя только в те моменты, когда его, ставшего в одночасье знаменитым, осаждали вездесущие репортеры. Писательский дар он ощутил в себе рано, воспринимая его поначалу лишь как забаву. Но вскоре, по счастью, отнесся к нему всерьез. На первых порах как поэт романтического склада, затем как автор романов, долго терпевший неудачу за неудачей, потом как журналист и, наконец, как замечательный рассказчик и зоркий свидетель своего времени. Вспоминая детские и отроческие годы, сам Ремарк скажет: «Мои мечты не встречали понимания ни дома, ни в школе, не нашлось и умного советчика, когда пробовал сориентироваться в мире книг. Невозможно было представить себя в будущем никем иным, кроме как почтмейстером, учителем или аптекарем». Он начинает читать — много и бессистемно. Предпочитает классиков, но попадаются, видимо, уже и современники. Отец приносит книги, которые нужно переплести. На деньги от уроков отстающим ученикам он покупает дешевые собрания сочинений авторов, с которых честолюбивая буржуазия «делает жизнь». Он мечтает стать великим писателем. «Я читал много и без разбора. Пока в руки не попал "Зеленый Генрих" Келлера». Куда бы жизненная колея ни заводила его, книги всегда были рядом. «Вся немецкая литература эпохи классицизма и романтизма, например, воспринималась мною как чудо», — скажет Ремарк в телеинтервью в свои шестьдесят. «Все книги того периода я таскал с собой, за океан, куда бы то ни было. И все читал и перечитывал. Эйхендорф, например, был для меня, как ни странно, писателем, который прекрасно читался, если ты сидел перед аптекой-закусочной с ее голым светом, ее печальным светом, сидел, не зная толком английского, наконец понимая его на уровне семилетнего мальчугана. И тогда ты доставал из рюкзака томик Эйхендорфа, с романом "Из жизни бездельника", либо с его стихами. Должен сказать, что всегда брал с собой много стихов. Это был экстракт, это было самое прекрасное из того, что можно было взять с собой от Германии». Ремарк никогда не пускался в рассуждения о литературе — он всегда наслаждался чтением. Литература была для него хлебом насущным в часы одиночества, и она не отпускала его от себя с тех пор, как он стал ее пленником в юные лета.

Ремарк растет живым, мечтательным мальчиком. «Он увлекался самыми разнообразными вещами, вспоминал друг его детства и юности Ханс-Герд Рабе, — одно время, например, фокусами и гипнозом. Ему важно было разыграть комедию, добиться, чтобы на него смотрели, раскрыв рот». Он любит чем-нибудь блеснуть. Взрослея, одевается по моде. Стремление выглядеть всегда элегантно в сочетании с безупречными манерами войдет у него в привычку. На сохранившемся снимке у тринадцатилетнего вид манерного денди: шляпа, галстук, макинтош, взгляд рассеянно-важный, рядом овчарка по кличке Вольф. Он смотрится просто здорово, и, судя по позе, можно предположить, что он это знает и этим наслаждается.

Но такой была лишь светлая сторона жизни. Через семнадцать лет граф Гарри Кесслер запишет в дневник: «О своем взрослении он рассказывал мне очень подробно, пожалуй, даже с упоением. Рос в мещанской среде, вскоре встал перед серьезными вопросами: как научиться мыслить? с кого брать пример? Очень страдал оттого, что никто ничего посоветовать ему не мог. В пятнадцать лет штудировал "Критику чистого разума". Мало что в ней понял. Свое существование в этом мире считал величайшим чудом, спрашивал, как такое вообще могло произойти. Унылая юность, мысли о самоубийстве. Потом война». Читал он в свои ранние годы и Ницше наряду с Шопенгауэром. И разобрался в их трудах, скорее всего, с таким же успехом, с каким осиливал книгу философа из Кенигсберга. Так что уже тогда жизнь была двойственной: любил находиться в центре внимания, острить, подавать себя с изяществом, и в то же время страдал от одиночества, впадал в меланхолию, знал приступы депрессии. Столь уж необычным все это для людей в фазе отрочества и юности не назовешь. Ремарк же был склонен приправлять все это изрядной порцией сострадания к самому себе. И сохранял эту особенность на протяжении всей своей жизни. К ее описаниям относился с крайней щепетильностью. Очень переживал, полагая, что образованность его сильно хромает. Это черты ущербного самосознания, довольно типичные для выходцев из мелкобуржуазной среды. В случае с Ремарком, однако, они меркли на фоне замечательных достоинств — глубокого понимания искусства, громадной начитанности, пришедшей с годами зоркости взгляда на политические и социальные сдвиги в картине мира. Недюжинный ум и редкостная эрудиция будут отличать всемирно известного писателя. И все-таки сетования Ремарка на духовную изоляцию в годы его юности небезосновательны. Она наложила на его характер неизгладимый отпечаток, и в ней тоже может корениться чувство неполноценности и одиночества.

Осваивать словесность, музыку и живопись — как особо важные для него искусства — Ремарк начал в четырнадцать лет, поступив в Католическую препарандию⁷. Успешно сдав экзамен после трех лет обучения, можно было продолжить образование в семинарии, готовившей учителей для народных школ. Другого пути к кладезям знаний у сына ремесленника не было: семинария находилась под патронажем церкви, так что денег за обучение в ней не брали.

Школа вильгельмовских времен была яблоком раздора между государством и церковью. Обе ее ветви, особенно римско-католическая, цепко держались за вековые привилегии в сфере воспитания. Из рядов выпускников своих школ они рекрутировали молодое пополнение, приходских священников, конфессионально связанных учителей. Страна же давно шла по пути секуляризации, в упорной политической борьбе проводила школьные реформы. Государство становилось в этом вопросе врагом Ватикана, правители которого не могли не понимать, сколько реальной власти они теряли, если их влияние на духовное развитие молодежи ограничивалось. Схватки на этом ристалище происходили и в годы Веймарской республики.

Разногласия идейного порядка усугублялись заметной разницей между городом и деревней. На рубеже веков каждые четыре из пяти народных школ находились в сельской местности, сплошь и рядом надолго одного учителя приходилось от 120 до 200 детей. Ситуация в Оснабрюке не была столь острой, тем не менее Ремарк не имел тогда возможности получить качественное образование.

В 1908 году народные школы Оснабрюка вышли из-под церковной опеки и стали государственными. Католическая препарандия «располагалась тогда в окружении улочек и переулков Старого города, за церковью Св. Марии, в старом, невзрачном здании». Сдав выпускной экзамен, сын переплетчика стал в июле 1915 года студентом Католической учительской семинарии. Основанная в 1838 году по распоряжению епископа, она занимала здание старой школы при Кафедральном соборе. Когда бразды правления перешли в руки государства, пруссаки построили для нее на Бринкштрассе новое здание, куда, вернувшись с войны, стал ходить и Ремарк.

Обучение молодого человека, которое длилось как минимум три года и должно было сделать из него порядочного члена общества, происходило таким образом под сенью германского католицизма. Заметного влияния на Ремарка это не оказало. О сомнениях в выборе веры он никогда ничего не говорил, что не означает, что у него их в юности не было. Вопросы религии вообще и католицизма в частности в его романах почти не затрагиваются, если не считать, например, диспутов между викарием Бодендиком и Людвигом Бодмером в романе «Черный обелиск». Наслаждаясь обильной едой и питьем, священник излагает любознательному собеседнику незамысловато-жесткие принципы своего вероисповедания. Позднее, 1 февраля 1927 года, Ремарк как-то неприметно выйдет из церкви. (В тот же день его тогдашняя жена, Ютта Цамбона, покинет лоно лютеранской церкви.)

Доступ в гимназии города Ремарку был закрыт уже по финансовым причинам, к тому же у него не было даже среднего образования, так что оставался путь только в Католическую учительскую семинарию. Родители же были достаточно амбициозны, им, безусловно, хотелось сделать все возможное, чтобы сын принадлежал к солидному среднему сословию. Он должен был стать учителем, с гарантированной в будущем пенсией, человеком, избежавшим участи простого рабочего.

Ремарк подчинился, о каком-либо сопротивлении родительской воле ничего не известно. Но литература, искусство, музыка заняли теперь в его жизни центральное место. В Оснабрюке жил художник, поэт, любитель песен Фриц Хёрстемайер. Хотя история искусств наказала его (и не совсем безосновательно) пренебрежением, для молодых сограждан он был в свои 33 года личностью явно харизматической. Хотя бы уже потому, что исходил пешком всю Германию и всю Италию, оставался в своих натюрмортах, портретах и пейзажах непреклонным романтиком и расхаживал по городу в мягкой широкополой шляпе с пышным бантом на груди. Собирались в его крохотной мансарде на Либихштрассе, читали там стихи, пели песни, философствовали о смысле жизни и назначении искусства, отгородившись и от уже начавшейся войны, и от модернистских веяний в литературе, музыке, живописи. «Как там было всегда по-домашнему тепло и уютно: золотисто-коричневые стены, мягкий свет лампы под красноватым абажуром, молодость, красота, веселое настроение — и витающая над всем этим грусть скорого расставания... Когда багровый закат догорал за тяжелыми тучами, ветер вокруг дома все громче пел свою песнь, а хлопья снега медленно падали в вечерних сумерках, постепенно завешивая оконце в покатой крыше, тогда единственным источником света оставалась золотистая лампа, по углам тихо скользили тени, мы придвигались ближе друг к другу, и нас охватывал какой-то священный трепет. На плите с шипением подрумянивались яблоки, их дух растекался по мансарде, овевал замершего в углу бронзового Бетховена, разглаживал хмурые черты его лица. Чудесный офорт Фрица "Весенняя соната", смуглый танцовщик, гипсовая маска, увитая вечнозеленым барвинком, цветы, как памяти дань и жертва, — Бетховен здесь присутствовал во всем». Ремарк явно не грешит против истины, описывая встречи молодых людей в мансарде у Хёрстемайера с ощущением «поэтической» боли и с тоской по утраченному времени — именно такой стиль был типичен тогда для тех, кто чувствовал в себе призвание творить высокое искусство.

Примкнув к этому кружку весной 1916-го, Ремарк открывает для себя то, к чему надо бы стремиться в жизни, — искусство, красоту, эротику, неприятие мелкобуржуазной среды. Хёрстемайер поклоняется обнаженному телу, культура которого расцветает на рубеже веков, обретая черты сектантства. Свободная половая жизнь не только пропагандируется, но и, скорее всего, практикуется. Нет ничего выше эстетики, и тело, на которое в христианской Европе с окончанием Средних веков наложено табу, празднует свое воскрешение. Но Хёрстемайер не так уж и оригинален в своем увлечении природой и нудизмом. Свежестью и молодостью начинало дышать само время. Вокруг человека, странствующего по горам и долам, складывается целая идеология, с его фигурой связываются попытки отринуть мещанскую затхлость прошлого столетия. С рюкзаком за плечами, распевая песни, декламируя Шиллера, читая Ницше, молодые люди идут по свету, ища уединения в лесах и на берегах озер. Они восстали против якобы крепко сколоченного мира взрослых с их жизнью по неизменным правилам, с их культом материального, с их мечтами о «геополитике». «В нашем упорядоченном времени, — пишет Ремарк в дневник под конец этого яркого отрезка своей жизни, — когда любят по приказу и предписаниям; когда у государства, церкви и родственников нет никаких возражений; когда любовь практична и держит себя в ежовых рукавицах, ты был вечно чужим и ищущим».

Хёрстемайер и его конфиденты не участвуют в молодежном туристском движении, но духу времени они повинуются. Читать предпочитают журнал «Шёнхайт», который пишет о спортивных баталиях и гигиене тела, украшая свои страницы его изображениями в голом виде. Но пленены они при этом магией искусства, а не воинственным культом мужественности, который вскоре возобладает в молодежном движении, а спустя всего лишь пару лет подвигнет массу своих поклонников к тому, чтобы они с восторгом пошли на войну. Не свободны от этого поветрия и гости хёрстемайеровской мансарды. Ведь бездумное почитание нагого тела и природы оборачивается ощущением расового превосходства. Программа издательства, в котором выходит их любимый журнал, пестрит такими понятиями, как «расовая гигиена» и «выведение расово чистого человека из арийской крови и с арийским инстинктом». Можно почти с уверенностью сказать, что и молодой Ремарк не столь уж не восприимчив к такому способу осмысления действительности.

Наряду с будущим писателем только двое из посетителей мансарды посвятят себя искусству: Фриц Эрпенбек станет актером и автором криминальных романов, а Фридрих Фордемберге приобретет широкую известность как художник и преподаватель живописи в Кёльнской школе изящных искусств, архитектуры и дизайна. Его дружба с Ремарком будет долгой, искренней и не знающей расстояний. Вспоминая «приют грёз», он напишет: «Мы были молоды и по уши влюблены в искусство, во все прекрасное и чудесное. Если были в Оснабрюке, то встречались чуть ли не каждый день».

6 марта 1918 года умер Фриц Хёрстемайер. Его раннюю кончину — он прожил всего лишь 35 лет — Ремарк переживает как личную трагедию. Известие о смерти учителя и друга застает его в дуйсбургском госпитале. Он видел массовую гибель людей на фронте, а незадолго до этого, в сентябре 1917-го, умерла и его мать. Смерть вошла в жизнь Ремарка, он всегда будет помнить о ее вездесущем присутствии. Смерть окопается в его подсознании и станет источником меланхолии у многих героев его романов. Уход Хёрстемайера означает потерю очень важного жизненного ориентира. Ремарк обожал и любил его, воспринимал стиль жизни и мир мыслей поэта как идеал, поклонялся ему с юношеской наивностью. На похоронах в Бремене он садится к органу, чтобы попрощаться со своим кумиром печально-торжественными аккордами. Невосполнимость утраты находит отражение и в дневнике. «Знай, Фриц: все так же жгуча боль, все так же свежа рана». «Тоска по тебе, Фриц, такая родная, и не знать ей ни конца и ни края. За последние два года я не видел тебя и пяти дней, к тому же камнем легла на душу весть о смерти моей матери. А как хотелось отплатить тебе, Фриц, за всю твою любовь и доброту — ведь ума у меня теперь больше!»

Ремарк всегда будет помнить мансарду с ее романтической атмосферой. Она станет местом действия его первого романа, а люди, которых он встречал там, героями этого произведения. То, что открылось ему в кружке Хёрстемайера, оставит в душе глубокий след. Дружба, искусство, любовь, потери и утраты — этими понятиями определяется тональность его произведения. Последующие романы Ремарка тематически далеки от «Приюта грёз», но романтизм автора и аутсайдерская позиция его героев с всплесками отчаяния, с приливами сентиментальности, с тоской по товарищеской близости и любимому человеку не могут не воскрешать в нашей памяти описание поэтической атмосферы, царившей в страшные годы войны в мансарде на Либихштрассе. «Достигнув известной степени взаимопонимания, многие люди просто не в состоянии свободно воспарить еще выше — и умом, и сердцем». Ремарк заносит эти слова в дневник, все еще очарованный личностью Хёрстемайера. Тем не менее такое отношение к людям, в котором сочетаются боль, высокомерие и трудный, напряженный язык, останется ему и близким, и понятным. Притом что соприкосновение с реальной жизнью нередко оборачивается для натур романтических, высоко воспаряющих суровой необходимостью сохранять душевное равновесие в весьма сложных ситуациях.

В эти годы он дает уроки игры на фортепьяно, встречает свою «первую любовь» — Эрика Хаазе тоже бывала гостьей в мансарде — и пробует сочинять стихи. «В 1915-м и 1916-м я брал у Ремарка уроки игры на рояле, — вспоминал его ученик. — Учеников у него было несколько, в том числе — девочки. Когда я приходил, они часто выходили из комнаты с зардевшимися лицами. Денег за уроки Ремарк брал мало, на занятиях у него было весело, и сам он был человеком живым и веселым».

Похоже, что школа на этом отрезке его жизни стала делом второстепенным. Учебный материал далек от того, что представляется ему важным. Но это мало его заботит, ведь учеба в семинарии дается ему легко. Не заботило его и то, что при поступлении в семинарию он, вместе с отцом, подписал реверс⁸, который обязывал его «заплатить за каждое проведенное в ее стенах полугодие тридцать марок» — в том случае, если он покидал заведение досрочно. Не утруждал он себя и еще одним пунктом этого обязательства. Ибо платить надо было и в том случае, «если бы я на протяжении первых пяти лет после сдачи первого выпускного экзамена отказался занять место, предназначенное мне на учительском поприще соответствующими органами провинциальной или центральной исполнительной власти». Экзамен он сдаст и больше года будет страдать на этом самом поприще, пока не порвет с нелюбимой профессией. И хотя рейх превратится тем временем в Веймарскую республику, власти ее так и не узнают, выплатил ли Ремарк неустойку за свое неповиновение.

Воспоминания об однокласснике, школьном товарище, друге юности, написанные, как правило, по прошествии нескольких десятилетий, не одинаковы. Некоторые нами так или иначе уже цитировались. Он был мечтательным, жизнерадостным, сдержанным парнем. Таким он виделся в далекие годы большинству авторов воспоминаний о Ремарке. «Посещая семинарию, Эрих был человеком тихим, внешне неприметным, умственно же очень живым, уже тогда мыслящим самостоятельно... Много читал... Вращался в кругу молодых людей, объединенных интересом к искусству и музыке и собиравшихся под крышей мансарды — у художника Хёрстемайера». Он умел брать от всего понемногу, был подвержен частым переменам настроения, искал свой путь в туманной дали. Так продолжалось до ноября 1916-го. Пока его не настигла жизнь.

Уже давно шла война. Немцы, как известно, приветствовали ее начало громогласным и безрассудным «ура». Вскоре, однако, наступило отрезвление. В газетах все больше места занимали сжатые до нескольких строк некрологи, снабжение населения ухудшилось. Как реагировал шестнадцатилетний Ремарк на объявление войны Антанте, мы не знаем. По-видимому, без особого энтузиазма. Политика его не интересовала. Во всяком случае, добровольцем на фронт, чтобы защищать отечество, он не ушел — в отличие от трех однокашников.

Правда, много позже, в 1930 году, он скажет в одном из интервью, что испытывал тогда «любовь к Отечеству» и на войну пошел «с энтузиазмом». Но в 1930 году ему, автору уже нашумевшего романа «На Западном фронте без перемен», приходилось защищаться от злобных атак своих противников.

В июне 1916-го в свет выходит его первое творение. На страницах «Краеведа», «газеты для молодежи Оснабрюка», Ремарк рассказывает «О радостях и тяготах югендвера»⁹. Свою работу он написал, участвуя в конкурсе, задача которого была вполне очевидной: не дать ослабнуть боевому духу и патриотическому настрою оснабрюкской молодежи. Потери на фронте уже исчислялись такими цифрами, что армия срочно нуждалась в мощном пополнении. В противном случае Германии грозило фиаско. Призывники молодели и старели прямо на глазах. Кто еще не был солдатом, должен был, усердно упражняясь, подготовиться к тому, чтобы убивать или быть убитым. Членство в молодежном ополчении было обязательным для всех, кто не участвовал в туристском или скаутском движении. Тренировки проходили в выходные дни под руководством взрослых ополченцев.

Первенец Ремарка — об одном из «учебных боев» югендвера — интересен хотя бы потому, что эта зарисовка не содержит, несмотря на легко ощутимую в ней «жажду приключений», и намека на столь распространенный в те годы шовинизм апологетов войны. Все события описаны молодым автором и почитателем Карла Мая живо и без политических оценок. И в замысле, и в слоге, и в дистанцированности рассказчика от происходящего здесь уже ощутимо что-то от атмосферы того романа, который будет написан тринадцатью годами позже и придет к читателю под названием «На Западном фронте без перемен».

«Затаив дыхание, мы стоим, открыв рты, прислушиваемся и пытаемся что-нибудь разглядеть в темноте. Меж деревьев таинственно скользят тени, длинные, призрачные. Вот! Кхх!

— Тсс!

— Тихо!

Только ветер меланхолично насвистывает, целуя листья одинокой ивы у темного пруда.

— Вот!.. Опять.

— Шшш!

В лихорадочном возбуждении я стою, прислонившись к стволу дуба, впиваюсь глазами в темноту; вот снова — кхх! Он приближается. Господи. Где же остальные? Я что, совсем один? Где они? Я их больше не вижу, а тут совсем рядом снова трещит ветка... Неистовый порыв ветра сотрясает вершины деревьев. Может, мне показалось? Нет, вот опять, опять... А вон там — не отделилась ли от темного дерева фигура? Да! Тень приближается. Я берусь за свой пробочный пистолет и, дрожа от волнения, вжимаюсь в ствол. Ближе и ближе. Я хочу что-то крикнуть, но горло перехватило, на лбу выступил пот, я прыгаю вперед, издаю хриплый звук — и оказываюсь перед изумленно уставившейся на меня старушкой. Мною овладевает непонятная слабость, мне приходится прислониться к дереву»¹⁰.

Германские герои не показывают таких слабостей, а мы еще встретим в романах Ремарка подобные сцены. Несомненно, более отточенные по языку, но этот первенец, объемом чуть более двух страничек, не свободный от романтических тонов при описании природы, неожиданно очень далек в своей безыскусности от той напыщенности, которой не избежит через три года молодой человек в романе под названием «Приют грёз».

В армию его призвали 21 ноября 1916 года. К этому моменту война давно проиграна. Впрочем, проиграна она была уже через несколько недель после ее начала. Взять французские войска в клещи молниеносным движением не получилось. Битва на Марне хотя и закончилась вничью, но немецкое наступление захлебнулось, натолкнувшись на упорное сопротивление не только французов, но и англичан. И вылилось таким образом для Германии в стратегическое поражение. А поскольку еще до этого, в ходе выполнения плана, разработанного начальником Генерального штаба графом Альфредом фон Шлиффеном, было совершено нападение на нейтральную Бельгию, битой оказалась еще одна карта заседавшего в Берлине военно-политического руководства: Англия выступила союзником Франции. Сбылось кошмарное видение Бисмарка, рейху пришлось вести войну на два фронта. На Западе она превратилась в позиционную, вязкую, отмеченную огромными потерями для обеих сторон. Ее кровавым символом вскоре станет Верден.

В марте 1917-го — Ремарк уже четыре месяца носил шинель — руководство рейха решило прибегнуть к тотальной подводной войне. Теперь германские подлодки атаковали без предупреждения и гражданские суда, что привело, как и ожидалось, к тому, что в войну незамедлительно вступили Соединенные Штаты. Отныне противники Германии могли рассчитывать на почти что неисчерпаемые ресурсы Америки, в то время как снабжение немецкого населения продовольствием непрерывно ухудшалось, а промышленность не поспевала восполнять колоссальные фронтовые потери. На фоне этого изменения в соотношении сил самым разумным решением немецкой стороны было бы прекратить войну, не откладывая это дело в долгий ящик. Произошло же все как раз наоборот: до глубокой осени 1918-го военные, политики, промышленники не переставали трубить о «победоносном мире», выставляя гигантские территориальные требования, без удовлетворения которых, по их мнению, о перемирии не могло быть и речи.

По мере того как все дальше отодвигалось окончание войны, изменялось и соотношение сил внутри страны. Канцлер Бетман-Гольвег вынужден был подать в отставку, политическое руководство страной взяло на себя Верховное командование сухопутных войск во главе с Гинденбургом и Людендорфом. Хвастливый кайзер оказался не у дел фактически с самого начала войны. Германские элиты, внесшие весомый вклад в проведение высокомерной, но превышающей силы рейха «геополитики» и развязавшие, в конце концов, мировую войну, отправляли теперь в окопы дивизию за дивизией, обрекая сотни тысяч солдат на верную смерть, хотя выиграть что-либо было уже невозможно. Безответственные действия выливались в преступления с тягчайшими последствиями.

На этом фоне начинается солдатская жизнь Ремарка, этот фон решающим образом определяет настроение на фронте, и его, конечно же, ощущает молодой и очень чувствительный новобранец. В то время как доморощенные стратеги все еще мечтают в пивных о победе, солдаты в окопах охвачены отчаянием, на лицах их — печать обреченности. Они видят, что снабжение противника оружием, боеприпасами и продовольствием налажено неизмеримо лучше, и это вызывает в них чувство горечи и ожесточения. Боеспособность сохраняется еще и летом 1918-го, но уже так не хочется слышать ни воя бомб, ни посвиста пуль. Под ураганный огонь орудий генералы бездумно и беспощадно бросают действительно потерянное поколение. В своих романах о людях на этой войне и жизни тех, кто вышел из ее пекла живым, Ремарк нарисует картину психических и ментальных разрушений, приведших — наряду с другими факторами — к сползанию Германии в бездну следующей катастрофы. Как, пожалуй, никакому другому писателю того времени, ему удалось стать подлинным голосом своих ровесников, обманутых и использованных «хозяевами жизни» в своих целях. Исключительный успех романа «На Западном фронте без перемен» показал, с какой точностью его автор, обладая умом аналитика и даром слова, сумел передать дыхание времени, суть и последствия страшной войны. Всем своим настроением, всей своей тональностью роман задел главный нерв уходящей Веймарской республики, чем и объясняются громовые раскаты лютой ненависти к роману в стане правых националистов.

Лично Ремарк пережил лишь немногое из того, что десятилетие спустя описал в своем самом знаменитом романе. Он не участвовал в рукопашных боях в траншеях, не ходил в атаки. Зато чинил разрушенные рельсовые пути, прокладывал телефонные линии, устанавливал заграждения из колючей проволоки, разгружал вагоны с боеприпасами... Ни безопасным, ни легким это дело не назовешь. Значит, под обстрел не раз и не два попадали и те подразделения, в которых по воле начальства попеременно воевал Ремарк. Смерть находила свои жертвы и среди саперов.

Солдатская жизнь началась с обычной для рекрутов муштровки — в оснабрюкских казармах имени все того же Каприви¹¹. Продолжилась — также абсурдистски — упражнениями в умении убивать и не быть убитым. Лагерь Целле находился в Люнебургской пустоши. Здесь Ремарку несколько раз предоставлялся отпуск, чтобы он мог навестить свою тяжело больную мать. 12 июня 1917 года его отправили на Западный фронт.

Судя по немногим сохранившимся воспоминаниям, солдаты уважали Ремарка и питали к нему симпатию — за то, что умел, применяя гипноз, показывать фокусы, за то, что играл им на рояле. За дружелюбие, открытость. «Мы числились в одном отделении внутренней службы при сборно-учебном пункте новобранцев. Ремарк был покладист и дружелюбен. Когда я заболел, мы вместе пролежали пару дней в медпункте. Его сильно мучил нарыв, но благодаря хорошему лечению он от него избавился». «На фронте Р. был моим лучшим товарищем, — рассказывал его однополчанин, — в любых ситуациях он сохранял спокойствие, вместе мы раскрутили и развесили не один моток колючей проволоки. Да что там говорить, он был всеобщим любимцем».

Ремарку, несомненно, повезло. Прошло всего лишь полтора месяца после его прибытия во Фландрию, в городок Хамленгет, а он уже получил ранение в боях на берегах Ипра и отправлен в тыл. На фронт ему уже не вернуться. Зато пока его перебрасывали из одной саперной роты в другую, он повидал нескольких однокашников по Оснабрюку. И был при этом не только очевидцем боевых действий, описание которых читатель встретит в его романе о войне, но и их непосредственным участником. На реальном событии основано, например, описание того, как Пауль Боймер несет на себе к перевязочному пункту своего товарища Станислава Катчинского (Ката). Ханс-Герд Рабе вспоминает в этой связи о их школьном товарище Троске, которого, тяжело раненного, Ремарк вытащил с поля боя, но так и не смогли спасти врачи, хотя неделями боролись за жизнь простого солдата. Писатель заострит ситуацию, обрекая Ката на гибель еще на пути к перевязочному пункту. Пауль Боймер не замечает, как в голову Ката вонзается осколок, — «должно быть, совсем маленький, залетевший откуда-нибудь издалека». Некоторые солдаты из тех, с кем общается Ремарк, несомненно, побудили его к созданию аналогичных художественных образов, и он, внимательный наблюдатель, блестяще передаст настроение солдат — циничное, окрашенное гротескным юмором.

«Все ситуации, описанные в моей книге, достоверны, ибо были и в самом деле пережиты...» — заявляет он в своем первом интервью после сенсационного успеха романа «На Западном фронте без перемен». Утверждать такое, имея в виду самого себя, было бы лукавством, однако именно такое впечатление пытается создать издательство «Ульштейн», раздувая шумную кампанию вокруг «книги о войне» никому не известного автора и не встречая с его стороны никаких возражений. Почему издательство и автор творили эту легенду, мы еще расскажем. Но Ремарк видел войну со всеми ее ужасами своими глазами, что и предопределило его способность изобразить ее по прошествии десяти лет так, чтобы ему поверили читатели во всем мире.

В письмах, которые он пишет, находясь после ранения в дуйсбургском госпитале, как и в дневнике, начатом в августе 1918-го, о пережитом на фронте почти ни слова. Разговор с однополчанами ведется на солдатском жаргоне, возмущением или протестом там и не пахнет. В заметках личного характера — настроение времен «приюта грёз» и любовный лепет. Он начинает писать новый роман о войне, но уже вскоре о нем забывает.

Можно предположить, что смерть Фрица Хёрстемайера взволновала Ремарка так глубоко, что печаль и скорбь заслонили собой все остальное. Отложив в сторону куцую рукопись о войне, он берется за работу над романом «Приют грёз», который слагается в реквием по утраченному времени и безвременно ушедшему кумиру. Ремарк прощается со своей молодостью, прощается с неотделимыми от нее романтическими мечтами.

Убивая людей, разрушая города и села, войны награждают солдат тяжелыми психозами. Вспыхнув в сознании, страхи и ужасы не покидают вернувшихся с войны людей — они оседают в их подсознании. В одном из интервью после выхода романа Ремарк скажет: «Не образы и не конкретные картины пережитого угнетали меня — угнетающим было общее состояние опустошенности, скепсиса, обеспокоенности. До этого я никогда и не помышлял написать книгу о войне... Теперь же меня одолевали довольно сильные приступы отчаяния. Пытаясь с этим справиться, я постепенно и вполне осознанно начал докапываться до причин моих депрессий. Таким вот образом и нащупал в конце концов корни тех моих переживаний, что были связаны с войной. В точно таком же состоянии находились многие из моих знакомых и друзей. Все мы были — и зачастую остаемся до сих пор — беспокойными, не видящими перед собой никакой цели, то экзальтированными, то равнодушными, в сущности же, утратившими всякий интерес к жизни. Сами того не замечая, мы так и не вышли из-под тени войны. В тот день, когда меня посетили эти мысли, я, без долгих раздумий, начал писать».

Этими словами Ремарк вновь тешит свое самолюбие, вольно или не вольно поддерживая рекламную кампанию издательства. Хотя всё было не так спонтанно и прямолинейно. Концепция романа складывалась постепенно, в деталях, и Ремарк не взялся за перо «без долгих раздумий». И все же он открыл, наверное, в этом высказывании важную истину и для себя, и для некоторой части своего поколения. Даже не принимая во внимание смерть Хёрстемайера, воспринятую Ремарком как личную трагедию, можно утверждать, что сразу после войны Ремарк не был способен хотя бы приблизиться к этой теме. Особенно отчетливо это прослеживается в только что начатом романе «Приют грёз». Его смысловые и стилистические слабости настолько очевидны, что фактически исключают мысль о способности Ремарка написать более или менее приемлемую книгу о войне в этот период.

Но как бы мы ни толковали вышеприведенные слова, все равно интересно заметить, что подобным же образом высказался другой знаменитый писатель веймарских времен. Свой роман «Спор о сержанте Грише» Арнольд Цвейг тоже начал писать спустя годы после войны. Его произведению не сопутствовал успех, равный успеху книги Ремарка, появившейся несколько позже, но широкую известность Цвейгу он принес. Как и Ремарка, писателя-еврея бросили на Западный фронт минировать поля и рыть окопы, и на родину он вернулся через четыре года, страдая затяжными депрессиями. Цвейг неоднократно подчеркивал, что взяться за роман он смог лишь по прошествии ряда лет и после лечения своего психического недуга. Параллелей к высказываниям Ремарка — великое множество. С другой стороны, в дневниковых записях, сделанных в конце 1950-х во время бесед с психоаналитиком Карен Хорни, Ремарк вспомнит о, казалось бы, давно забытых травмах ранних лет жизни, но ни словом не обмолвится о войне. И это может свидетельствовать о том, что картины массовой гибели людей на фронте производили на него впечатление гораздо менее сильное, чем то, общие черты которого обозначились в наших рассуждениях.

Летом 1917 года началось наступление англичан во Фландрии. Ему предшествовала длительная артподготовка. Ураганный огонь обрушивался и на позиции, где находился Ремарк. Он был ранен 31 июля, в день, когда солдаты противника, прикрываемые огнем своих орудий, пошли в атаку. Осколки снаряда попали в левую ногу и правую руку, задели шею. Его однополчанин Георг Миддендорф зафиксировал это в своем дневнике: «Находясь под обстрелом на пути к Хандзаме (местечко во Фландрии близ железной дороги Ипр — Брюгге. — В.Ш.), где нам предстояло работать, шестеро из нас получили ранения, в том числе и друг мой, Ремарк... Я его перевязал, посчитав ранение не тяжелым. Позже, вместе с тремя тяжело раненными, его отправили в кузове грузовика на сборный пункт Сент-Джозеф...» Ранение оказалось достаточно серьезным, требовалось длительное лечение. Смерти девятнадцатилетний солдат избежал, однако мир, в который он возвращался, стал иным.

Примечания

1. Памятник архитектуры в центре Оснабрюка. В Средние века — поместье патрицианского рода фон Леден.

2. Первоначальное написание: Remarque.

3. Часть города Херне, в прошлом — городской округ в земле Северный Рейн — Вестфалия.

4. Цит. по книге Фолькера Ульриха «Великая нервная держава. Расцвет и крушение кайзеровской империи».

5. Рассказчик в романе «На Западном фронте без перемен».

6. Перевод Ирины Горкиной.

7. От лат. praeparare — готовить.

8. Письменное обязательство о возмещении убытков.

9. Югендвер — молодежная военизированная организация в Германии начала XX века.

10. Этот рассказ, а также все цитаты из сборника «Эпизоды за письменным столом» приводятся в переводе Елены Михелевич и Елены Зись.

11. Лео фон Каприви — канцлер Германской империи с 20 марта 1890 года по 28 октября 1894 года.