Глава шестая. «Когда Европе придет конец?» (1932—1939)

Неудержимо несет свои воды Маджиа к глубинам широкого озера, солнцем залита бухта в окружении гор с их крутыми склонами и нередко заснеженными вершинами, по лазурному небу плывут облака, отражаясь в легкой ряби изумрудного цвета. Неизменна красота этого края, щадит время и рыбацкий поселок Аскона. Идиллически сонная пьяцца примкнула к его подножию, следуя с другой стороны плавным изгибам скалистого берега. В приятно прохладной тени, вдоль сложенных из красновато-желтого камня стен, прогуливаются по узким улочкам жители и гости селения. Стертые бесчисленными шагами ступени ведут к вырубленным в толще горы жилищам. За кладкой стен и арками ворот цветут сады, дышат свежестью колодцы, рождается аромат южных вин. Гостиниц и кафе немного, ведь жизнь здесь течет неспешно. В часе езды отсюда уже Милан. Аскона входит в состав Швейцарии, но ритм жизни ее обитателей определяет Италия. Климат не знает резких переходов от зимы к лету и наоборот. Весна приносит с собой райское буйство красок. Белые и фиолетовые рододендроны, желтый дрок, сотни других растений превращают ландшафт в картину талантливого импрессиониста. Поздней осенью приходят дожди, льют, бывает, неделями. Тогда море тонет в потоках воды, о близости гор можно только догадываться... Меланхолическое воспоминание о юности, солнце и пьянящем ощущении счастья.

Разных людей влекло туда. На стыке веков появились первые уставшие от грохота и смрада цивилизации: длинноволосые юноши и поборники здорового образа жизни, апологеты природы, вегетарианцы и чудаковатые сторонники реформы правописания. Сын антверпенского фабриканта Генри Эденковен основал на холме близ Асконы колонию под названием «Монте верита». Правдолюбцы жили в деревянных домах, купались в холодной воде, работали и отдыхали обнаженными. Рыбаки и их жены с улыбкой смотрели на то, что творилось над их скромным селением. Всяк молодец на свой образец, считали одни. Всяк по-своему с ума сходит, думалось другим.

В 1904 году туда приехал из Мюнхена человек, имя которого никому ничего не говорило не только в Германии, но и во всей Европе. Путешествуя по континенту, он решил какое-то время пожить в Асконе. Забегая вперед заметим, что лет через десять он станет убежденным анархистом и бардом, зовущим в своих стихах и песнях к борьбе против насилия, бесправия и несвободы. А тогда человек этот, Эрих Мюзам, написал об Асконе книжицу, в которой посмеивался над «травоядными» с «Горы правды». Он и сам остался бы там, но «не потому, что увидел бы в растительном образе жизни, принятом широкими массами, что-то развивающее их культуру; и не потому, что считал бы браки, заключенные здесь в обход попов и чиновников, явлением, несомненно, отрадным, а также убедительным доказательством прогресса». Он взял и уехал оттуда, и, надо сказать, к счастью для Асконы, ибо воспринимал ее как «место в высшей степени пригодное для того, чтобы в нем собирались люди, не способные — по природе своей — стать когда-либо полезными членами "гуманного" капиталистического общества». Блюстители «закона и порядка» — как в рейхе, так и в республике — не раз бросали его в тюрьмы: за проповедь революционных идей, за то, что при попытке установить в Баварии власть Советов он оказался среди проигравших. Типичная для тех лет немецкая судьба: телесно хрупкий, но морально стойкий и волевой человек не захотел склонить головы перед нацистами, и они убили его в одном из своих концлагерей.

Поселилась в Асконе и графиня Франциска Ревентлов. Притом что до этого вращалась в кругах мюнхенской богемы, среди больших и малых талантов. Мнимый брак с опустившимся, но богатым отпрыском знатного восточного рода, заключенный на Лаго-Маджоре ради любимого и без отца растущего сына, не принес ни денег, ни счастья. Графиня жила на берегу прекрасного озера в бедности и закончила свои дни в Муральто, когда ей было всего-навсего сорок семь.

Эмиль Людвиг тоже обосновался там до Первой мировой. Задумав стать драматургом, принялся сочинять в своем доме драмы в античном стиле. Действие в них развивалось так же, как и в драмах Гуго фон Гофмансталя, только вот лавры пожинал почему-то австрийский литератор. Пьесы же Людвига никто не хотел ни читать, ни ставить. Автором бестселлеров и богатым человеком он стал лишь тогда, когда взялся описывать жизнь выдающихся исторических личностей, таких как Гёте, Наполеон, Вильгельм II. В состоянии писательского блаженства он и повстречал Эриха Марию Ремарка, поселившегося с ним по соседству.

Многие странные и знаменитые люди обитали месяцами, годами, а то и до смертного своего часа в Асконе, как богатые и успешные, так и потерпевшие в жизни крушение. Танцовщицы Айседора Дункан и Мэри Вигман, русская художница Марианна Веревкина и ее муж Алексей фон Явленский, поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер, называвшая себя принцем Фиванским и надеявшаяся вылечить там своего страдающего легочной болезнью сына. Сказочно богатый барон Эдуард фон дер Хайдт и Макс Эмден. Очарование местечка и тессинского пейзажа, ровный климат, близость к Италии, занимавшей мечты и помыслы немцев с тех пор, как в этой стране побывал сам Гёте, — вот что притягивало их всех сюда с магнетической силой. К тому же жизнь там тогда особых денежных затрат не требовала. «Аборигены» чтили толерантность и посчитали, что люди большого света лишь украсят их родное местечко, когда в 1930-х годах здесь появились и обосновались новые пришельцы. Еще позже, когда Гитлер был наконец побежден, здесь купили или построили себе дома писатели и журналисты Ханс Хабе и Хайнц Липман, второе жилище сохранил за собой Вальтер Файльхенфельдт, наконец, неподалеку, в доме для престарелых, жил Вальтер Меринг, а Макс Фриш частенько сюда наведывался.

Для Ремарка Аскона стала чем-то вроде родины. Ощущая себя отшельником, когда новый роман привязывал его к письменному столу, и ненавидя это чувство, он любил часами смотреть на озеро и окаймлявшие его горы. Вскоре он стал завсегдатаем кафе «Вербано» и ресторана в отеле «Шифф»¹, там можно было пить и болтать с хозяевами и гостями до рассвета. Хорошо поесть, изрядно выпить, отпраздновать чьи-нибудь именины можно было и в отеле «Семирамида», который стоял теперь на холме «Монте верита». Любители подняться с постели пораньше часто видели его уже внизу, на площади, где свежий вид ему придавал искусник-парикмахер. Случалось, что ночь заканчивалась в кабаре местного розлива, ведь дамы там умели не только петь и танцевать. Подружился Ремарк и с местными галеристами и владельцами книжных магазинчиков. Заходя к ним, затевал разговоры об искусстве, о достоинствах какой-нибудь античной скульптуры. Те в свою очередь приходили к нему, рассаживались за большим каменным столом на террасе. Хозяин доставал из подвала бутылку лучшего вина, и веселая компания начинала решать мировые проблемы. Подчас пред ними стояла в еще теплых лучах южного солнца какая-нибудь фигурка из терракоты. Однако решение о покупке едва приодетой или обнаженной римлянки принималось хозяином исключительно при дневном свете и если формы ее ласкали глаз.

Вопреки утверждению некоторых мемуаристов, его дом не был роскошной виллой. Построенный в великолепном месте, он был довольно маленьким и к тому же с весьма странным расположением жилых и ванных комнат. Зато чудесной была гостиная — с камином, книжными полками, широким диваном, удобными креслами и массивным письменным столом, за которым обыкновенно и работал Ремарк. На стенах висели картины кисти Ван Гога, Сезанна, Дега и Ренуара, полы были устланы старинными коврами, по большей части в два слоя — столь велики они были и по длине и по ширине. На рабочем столе, полках и комодах стояли вазы, теснились античные фигурки. Какая бы женщина ни жила здесь, у нее всегда была своя спальня. Порядок не изменился и с появлением в доме Полетт Годдар, ставшей хозяйкой «Каса Монте Табор» в последние годы жизни Ремарка. «Ланча» стояла внизу, в гараже, вырубленном в скале, с выездом прямо на набережную. Кошки и собаки жили в доме на правах гостей и хозяев. Сад узкой полосой круто спускался к озеру, не переставая быть вечнозеленым сказочным миром. На мостках можно было загорать, прыгнуть с них в воду или ступить в лодку, чтобы навестить на «Исоле де Бриссаго» Макса Эмдена. И не только пить с ним до рассвета, но и поспорить о том, у кого из них Ван Гог все-таки лучше.

Ремарк будет жить в Порто-Ронко, в десяти минутах ходьбы от Асконы, до сентября 1939 года. Затем переберется в Соединенные Штаты и вернется в Порто-Ронко лишь через девять лет, 1 июня 1948-го. Даже при частых и длительных отлучках он будет хранить верность этому месту — до своего последнего часа. Там он обрел счастье, если, конечно, предположить, что такое душевное состояние было вообще ему доступно. «Одни завидуют ему, другие на него клевещут, не зная его как человека, живущего у земли, — записал Эмиль Людвиг в своем дневнике. — Я же нашел в нем, моем соседе на Лаго-Маджоре, человека необыкновенно привлекательного. Я видел его здесь счастливым... В Голливуде, напротив, он жил такой же рассеянной жизнью, как другие. С годами он все глубже погружается в свое одиночество, хотя оно и оживляется постоянно женщинами и коктейлями».

Пока же болезнь и бремя лет не вынудили его изменить образ жизни, он раз за разом и с завидным постоянством ощущает, как дом в зеленых кущах и захолустье сковывают его, и тогда он подолгу живет в Париже, в Штатах, в Венеции, ищет отдохновения и вдохновения в Санкт-Морице и на Антибе, а в 1950-е и 1960-е годы часто и опять же подолгу гостит в вечном городе Риме. На протяжении без малого четырех десятилетий «Каса Монте Табор» была тем прибежищем, по которому он тосковал, обретаясь вдали от него, в номерах роскошных и скромных отелей, в ночных барах, в шикарных ресторанах и обыкновенных бистро. Творческая уединенность на Лаго-Маджоре еще не успела объять его, а он уже жаждет жизни в большом, сладостно-яростном мире. Где бы он ни был, настроение его колеблется. Однажды, после прогулки по саду, еще опьяненный ароматом цветов и трав, еще в возбуждении от игры с любимыми собаками, он записывает в дневник: «...чистейшая радость... но достаточно ли этого? Не лучше ли иметь ту или иную цель? Пусть и без радости?» И в другой раз: «Хорошая погода. Весь день работал. Если ты в трудах, то становишься лучше».

К числу первых людей, с которыми он знакомится в своем новом окружении, принадлежит супружеская пара — Эльга и Эмиль Людвиг. Их сын Гордон вспомнит позднее, что уже вскоре отношения обеих сторон стали отличать явная коллегиальность и взаимное уважение. Писатели посещали друг друга десятки раз, с супругами и без оных, и визиты эти заканчивались обычно глубокой ночью. Людвиг с его живым характером политически ангажирован. Обожает Муссолини, тот согласился дать ему большое интервью, из-за чего с соседом наверняка не раз разгорались ожесточенные споры. «У Вас было так чудесно, — пишет Ремарк жене Людвига с присущей ему учтивостью после одной такой хмельной и словообильной ночи. — Вот только слегка озабочен тем, что пробыл у Вас слишком долго и был, наверное, слишком шумлив». В дневнике такого дружелюбного тона нам не обнаружить. Ремарк рефлексирует — как это часто бывает, когда он предается размышлениям о своих встречах и проведенных где-то вечерах — несправедливо и нервно. «Весь вчерашний вечер с Людвигом и его женой, — записывает он 20 марта 1937 года. — Потребовался целый день, чтоб отдохнуть. От Людвига и его половины. Если ты трудолюбив и не бездарен, но строишь жизнь с опорой на честолюбие и тщеславие, то в лучшем случае можешь стать хорошим писателем, но никогда не станешь порядочным человеком».

В Асконе Ремарк знакомится с живущим в окрестностях Вены писателем Якобом Вассерманом. Он ценит его романы, пользовавшиеся в веймарские годы большим успехом. Завязывается дружба, но долго длиться ей не суждено: Вассерман умрет в начале 1934-го.

Скверные вести, которые приходят сюда из Германии, касаются не только большой политики, но и его лично. Против Ремарка там возбуждено уголовное дело по подозрению в махинациях с валютой. Писатель обвиняется в том, что перевел деньги в Швейцарию с нарушением закона. Кроме того, имеет противозаконное жилье в Голландии, что, конечно же, не соответствует действительности. Следствие ведется на основании драконовского закона об операциях с валютой, принятого еще в условиях мирового экономического кризиса. Немцы имеют право обменивать рейхсмарки и вывозить валюту лишь в ограниченном количестве. При тех гонорарах, которые получает Ремарк, он, несомненно, превысил максимально допустимую сумму, переводя деньги на свои швейцарские счета. Приговор участкового суда центрального округа германской столицы, вынесенный в августе 1932 года, гласит: штраф в размере 30 тысяч рейхсмарок или тюремное заключение сроком на 60 дней. На его счета в «Берлинском» и «Дармштадтском национальном банке» налагается арест. В ходе переговоров, которые ведет его адвокат Макс Лион, выясняется, что Ремарк не заплатил за 1931 год налог, взимаемый законодателем по причине все того же экономического кризиса. В конце концов Ремарк переводит на счета германских финансовых органов 33 тысячи рейхсмарок. Выходит, что ставить ему палки в колеса, коли он решит распрощаться с Германией, власти не собирались. В денежных делах он часто просто беспомощен. «На днях составлял по их требованию отчет о своих расходах в прошедшем году, — сообщает он Рут Альбу в августе 1932 года, — и получился он у меня, конечно, с пробелами, ибо разве знал я когда-нибудь и что-нибудь о своих финансах...»

В октябре он в Риме, потом снова в Берлине. Бригитта Нойнер на зовы не откликается, к Рут Альбу еще идут письма, в которых есть и ласка и нежность, но он колеблется и в этом романе. «Отвечать Тебе тяжело. Да и что мне сказать? Слова всегда ведь все портят. Я могу сказать: я не знаю; я могу сказать: у меня такое чувство, будто я на дрейфующей льдине, которая медленно тает; я могу сказать: быть может, я несчастлив, но я не хочу об этом знать; я могу сказать: да, я не стоек и опустошен, но я даже еще не начинал; я могу сказать: да, быть может, я не способен любить, но кто желал бы сильнее меня быть на это способным; я могу сказать: хорошо, оставь меня, освободись, я не гожусь быть рядом с человеком, который неистов и безогляден в своей готовности жертвовать собой ради другого человека; я половинчат, я никогда не целен, меня всегда мало, я лишь беру и ничего не даю. ...Да, я не способен любить так, как Ты этого хочешь и как Тебе это нужно...» Добром это не может кончиться и не кончается. Он не любит принимать решения, предпочитает состояние неопределенности, прибегает к самообвинениям, лишь бы скрыть свое нежелание заводить связи, которые могут наложить на него оковы, взывать к его совести, а то и привести к изменению уклада его жизни. И таких писем, как нижеследующее, к Рут Альбу много. «Я уходил в кусты, где только мог; ах, не хотелось мне слыть слепцом и неудачником, бродить в сумерках, хотелось ясности и счастья, хотелось жить. Но теперь вижу иной раз, что это неуклонное скольжение вниз есть, пожалуй, всего лишь подготовка к восхождению на голые, безрадостные вершины работы. Я ненавижу ее: она мне все разбила, забирает у меня тепло и тех немногих, кто любит меня, она вторгается в мою жизнь, не оставляя мне веры ни в нее, ни в меня самого...»

Некоторое время связь еще сохраняет свой интимный характер, но на исходе лета 1932 года все-таки заканчивается полным разрывом. Ютта Цамбона ревнует, а Рут Альбу не может понять, почему его влечет к бывшей жене. Перестать быть кавалером не в его правилах, он никого не может и не хочет обидеть, ищет вину в себе и пьет особенно много. Типичная ремарковская ситуация. В 1933 году Рут приходится покинуть Германию, жизнь в изгнании начинается в Англии, продолжается в Соединенных Штатах. В мае 1936-го он встретит ее в Вене, она снова замужем, у него новая возлюбленная, возникающая в дневнике под инициалом Э. (Это Марго фон Опель, позднее они будут встречаться и в Нью-Йорке.) Взаимная симпатия сохраняется, Ремарк и умница Рут будут видеться в Америке, последнее письмо от него она получит в 1967 году.

Творческие усилия сконцентрированы в этом, 1932 году на романе под заглавием «Пат». В тот день, когда Гитлер появится у Гинденбурга и тот предложит ему пост канцлера, будет закончен первый вариант. Ремарк недоволен, мучим столь знакомыми ему сомнениями в собственных способностях и кладет рукопись в стол. В ближайшие месяцы на первый план выйдут иные события.

Когда Ремарк, выехав из Берлина, пересек в январе 1933-го швейцарскую границу, — мы уже фиксировали этот факт — на Германию опустилась ночь. Через Бранденбургские ворота, в сумрачном свете факелов и под глухую дробь барабанов проходят толпы горланящих и поющих людей, а «фюрер» приветствует своих сторонников с балкона рейхсканцелярии. «Это похоже на сон. Мы хозяева на Вильгельмштрассе», — записывает Геббельс в своем дневнике вечером 30 января.

Он обещал обезглавить тех, кто позорит могучий рейх, и его подручные немедленно приступают к делу. Уже через пару часов после захвата власти штурмовики оккупируют помещения левых партий. Тысячи антифашистов арестованы, брошены в тюрьмы без суда и следствия, подвергаются пыткам, тут же ставятся к стенке. В то же время многие еще не могут поверить, что Гитлер и Геббельс осуществляют то, о чем трубили на протяжении двух-трех последних лет. Некоторые, как, например, Томас Манн, Эрнст Толлер и Оскар Мария Граф, уезжают в первые две недели февраля за границу для чтения лекций, Лион Фейхтвангер в Соединенных Штатах уже с ноября, встречается с читателями своих романов, Арнольд Цвейг и Леонгард Франк колеблются: неужели культурная нация может превратиться в население государства во главе с диктатором? Генрих Манн покупает 21 февраля билет до Франкфурта-на-Майне, чтобы назавтра же уехать оттуда в Страсбург.

Поздним вечером 27 февраля горит рейхстаг. Нацисты понимают: наступил их час. Обвинив в поджоге коммунистов, они на следующий день проводят через рейхстаг чрезвычайный декрет «О защите народа и государства». Начинается охота на инакомыслящих. Среди арестованных той же ночью главный редактор «Вельтбюне» Карл фон Осецкий, писатель Эрих Мюзам, известные всей стране коммунисты, социал-демократы, лидеры профсоюзов. Многим удается избежать ареста, допросов и пыток в последнюю секунду... Арнольд Цвейг переходит чехословацкую границу по заснеженным горным тропам, Бертольт Брехт и Елена Вайгель ночуют в чужой, подысканной для них издателем Петером Зуркампом квартире, чтобы ранним утром 28 февраля тайно уехать в Прагу. В купе рядом с ними — Франц Вайскопф и Бруно Франк. На следующий день после поджога рейхстага в Швейцарию уезжают Анна Зегерс и ее муж... Достичь Цюриха удается и Альфреду Дёблину. Другим беглецам не везет, их арестовывают на квартире или в поезде. В апреле начинается бойкот еврейских магазинов, создаются первые (временные) концлагеря.

Осесть в Швейцарии без помех или преследования со стороны властей может только имеющий деньги. Томаса Манна принимают с распростертыми объятиями. Эльза Ласкер-Шюлер, Альфред Дёблин, Бертольт Брехт, Анна Зегерс вынуждены двигаться дальше: у них нет средств. Роберту Музилю, бежавшему из Австрии, удается здесь выжить лишь благодаря поддержке коллег. Неименитым, лишившимся родины на двенадцать долгих лет, придется в тисках бездушной бюрократии и вовсе туго.

Ремарк принимает беглецов в своем доме, помогает деньгами. Его навещают Эрнст Толлер и Бруно Франк. В начале мая возле виллы Ремарка обнаруживают труп журналиста Феликса Мануэля Мендельсона, и тотчас же распространяется слух о причастности к убийству гитлеровских головорезов. Об инциденте сообщают швейцарские газеты, Томас Манн записывает в дневнике: «Известия о новых мерзостях и страшных сказках в Германии и даже за ее пределами. "Погиб" несчастный юный Мендельсон, его, видимо, приняли за Ремарка».

10 мая в стране поэтов и мыслителей на площадях перед университетами вспыхивают костры. В угаре вандализма подвыпившие студенты швыряют в огонь книги, воинственно выкрикивая и такое: «Позор писакам, предавшим доблестных немецких солдат! Поможем народу постоять за себя! Превратим ремарковскую пачкотню в пепел!» В тот зловещий день, когда многие немцы явили миру свое истинное лицо, Эмиль Людвиг записал: «В ночь публичного сожжения книг... пригласил своего друга Эриха Марию Ремарка на бокал вина. Мы открыли бутылку самого старого рейнвейна, включили радиоприемник, слушали потрескивание костров, речи Гитлера и его приспешников — и пили за не столь мрачное будущее».

Знает ли Ремарк, кто прежде всего ненавистен нацистам и чьи творения летят в костер наряду с его книгами? Разумеется, знает. Эти люди олицетворяют элиту немецкого духа в его лучших ипостасях — от Карла Маркса до Карла Каутского, от Зигмунда Фрейда до Альберта Эйнштейна, от Генриха Манна до Лиона Фейхтвангера, от Альфреда Керра до Теодора Вольфа, от Курта Тухольского до Карла фон Осецкого. По мнению Геббельса, их надо пригвоздить к позорному столбу. «Эпохе выспренного иудейского интеллектуализма пришел конец!» — ликует он в одной из своих речей. У Оскара Марии Графа такая категоричность может вызвать лишь саркастическую улыбку. «Чтоб не попасть в концлагерь, я вынужден был расстаться со своей работой, покинуть свой дом и — что, может быть, хуже всего — родную землю, — пишет он 15 мая в саарбрюкской "Фольксштимме". — Но только теперь мне преподнесен самый приятный сюрприз. Если верить "Берлинскому биржевому курьеру", то мое имя в белом списке литераторов новой Германии, и все мои книги, за исключением главного моего сочинения "Мы — пленники", рекомендованы для чтения! Значит, я призван быть одним из выразителей "нового" германского духа. Напрасно спрашиваю я себя, чем заслужил такое бесчестие... Сжигайте же творения немецкого гения! Он так же неистребим, как и ваш позор!»

Ремарк хранит молчание. И не будет высказываться еще долго. Не станет в ближайшие годы писать ни в один из многочисленных эмигрантских журнальчиков, влачащих жалкое существование в Париже, Лондоне, Амстердаме, Праге... Как и в годы перед крушением республики, его подписи не найти под воззваниями и призывами антифашистских организаций. В середине 1930-х немецкие эмигранты страстно полемизируют друг с другом по вопросу создания «Народного фронта», союза либеральной буржуазии, социал-демократов и коммунистов, который должен преградить дорогу европейскому фашизму. Генрих Манн — идейный лидер этого движения. Лиона Фейхтвангера бурная дискуссия побуждает поехать в 1936 году в Россию и написать просталинскую книжку («Москва 1937»), которую в «Нойес тагебух» резко критикует Леопольд Шварцшильд. Интеллектуальная элита Европы раскололась в своем отношении к этой брошюре на два лагеря. Ремарк отмалчивается.

В июне 1935 года он в течение нескольких часов присутствует на Международном конгрессе писателей в защиту культуры, который проходит в Париже. Среди ораторов — Андре Жид, Ромен Роллан, Олдос Хаксли, Мартин Андерсен Нексе, Илья Эренбург, Андре Мальро, Анри Барбюс, Луи Арагон, Борис Пастернак, Генрих Манн, Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Роберт Музиль, Эрнст Толлер, Анна Зегерс, Йоганнес Р. Бехер, Макс Брод. Имя Ремарка и название его антивоенного романа неоднократно звучат в выступлениях участников форума. Сам автор «На Западном фронте без перемен» и «Возвращения», запрещенных и конфискованных в Третьем рейхе в конце 1933 года, хранит молчание.

Многие не могут ему этого простить. Откликаясь на «Возвращение», Тухольский заметил еще в мае 1931 года: «После того как Ремарк так легко дал победить себя Геббельсу, этому морильщику крыс и тараканов, мы не можем рассчитывать на него как на борца». А Карл фон Осецкий писал в связи с запретом фильма «На Западном фронте без перемен»: «Мы знаем о его неприятии звонких публичных выступлений и ценим вместе с другими людьми позицию в одночасье прославившегося автора, не желающего быть притчей во языцех и играть роль льва среди салонных кошечек и банкетных обезьян. Однако не переходящая в гордыню слава накладывает кроме пренебрежения к светским манерам и другие обязательства. Господин Ремарк... не имел права молчать... в решающий момент он промолчал и расписался тем самым как художник слова в собственном бессилии».

Осецкий предъявлял к себе высочайшие моральные требования. Отказу от собственного мнения предпочел в 1932 году тюремное заключение, не бежал из Германии, когда еще можно было бежать, и в итоге заплатил за эту непреклонность жизнью. Такой человек, разумеется, не мог понять Ремарка.

У Тухольского же было с Ремарком гораздо больше общего, чем это им, очевидно, осознавалось. Тяжелые депрессии, постоянные сомнения относительно общественной полезности собственных работ... Питая отвращение к политической обстановке в Германии, он уже в 1927 году поселился в Париже, а с 1930 года жил в Швеции. На движение республики к краю пропасти, захват власти Гитлером и массовый террор реагировал публичным молчанием. И дело было не в недостатке мужества, его, конечно же, хватило бы блестящему публицисту и писателю, — не окажись отчаяние и в данном случае сильнее. В декабре 1935 года Тухольский покончил с собой. Быть может, в последние годы своей жизни он понимал поведение Ремарка гораздо лучше, чем когда писал о нем на страницах «Вельтбюне». В поздней переписке Тухольского мы не встретим имени Ремарка. В связи с сообщением о высылке берлинского корреспондента базельской «Националь-цайтунг» он делает в Q-дневниках² следующую запись: «Если не ошибаюсь, это тот самый издательский служащий, который в 33-м подписывал свои статьи маленьким кружком, человек, которому уже тогда сильно затрудняли работу, что не помешало ему однажды плеснуть в меня помоями... виноваты в нынешних порядках, писал он, все-таки Керр и Людвиг и Ремарк (по-моему, и он тоже), Фейхтвангер и я».

Ремарк и после прихода нацистов к власти продолжает, нередко лавируя, заявлять в интервью и беседах о своей «аполитичности». «Политика только портит искусство, — говорит он в мае 1936 года, беседуя в Будапеште с одним венгерским журналистом. — Надо быть писателем или репортером, писатель должен уметь все видеть, но не придавать изображаемому предмету политическую окраску. Конечно, может случиться, что своей книгой писатель вмешается в политику, однако пусть это произойдет помимо его воли, ибо любой умысел подобного рода убивает искусство». Многие писатели доказали и своей жизнью, и своим творчеством обратное. Мастерство Томаса Манна и его (старшего) брата, Альфреда Дёблина, Бертольта Брехта и Лиона Фейхтвангера не страдало оттого, что в своих статьях и лекциях они высказывались о политической обстановке на континенте и в Германии. Участие в дискуссии о Народном фронте, публичные заявления в связи с гражданской войной в Испании, нелицеприятные, а то и резкие оценки порядков в Третьем рейхе делают честь этим и многим другим писателям-эмигрантам.

Но ведь и Ремарк остается в 1930-е годы ангажированным художником, изображая крупные исторические события с откровенно политических позиций. Роман «Три товарища» (действие происходит в последние годы Веймарской республики) и книги о жизни в эмиграции близки по духу эпическому фейхтвангеровскому «Изгнанию», романам Анны Зегерс «Транзит» и «Седьмой крест», «Вандсбекскому топору» Арнольда Цвейга, «Заграничному паспорту» Бруно Франка. Он не проводит параллелей с современной ему действительностью, выбирая жанр исторического романа, как это делают Генрих Манн (роман-дилогия о короле Генрихе IV), Герман Кестен («Фердинанд и Изабелла»), Лион Фейхтвангер («Сыновья», «Настанет день», «Лже-Нерон»), Густав Реглер («Посев»), Стефан Цвейг («Триумф и трагизм Эразма Роттердамского») или Томас Манн («Иосиф и его братья»), Ремарк прямо бросает вызов бесчеловечности своего века, и читателям не приходится гадать, кого или что он имеет в виду... Происходящее в Германии и Европе волнует, потрясает, возмущает, ужасает его в не меньшей степени, нежели тех писателей, которые видят свой долг в том, чтобы публично влиять на ход событий, выходя за рамки чисто художественного творчества.

Впрочем, Ремарк тоже высказывается публично, хотя и делает это вплоть до конца Второй мировой войны крайне редко. «История не знает хорошей литературы при авторитарных режимах, — говорит он, беседуя в 1938 году с одной французской журналисткой в Париже. — В России, занимавшей до революции завидное место в мировой литературе и искусстве, после введения строгой цензуры создано гораздо меньше значительных художественных произведений. В Германии цензура царит как в политической, так и в художественной жизни». Думается, что эти слова не понравились бы ни эмигрантам-коммунистам, ни берлинским цензорам.

По свидетельству Роберта Кемпнера³, обвинителя от США на Нюрнбергском процессе, нацисты прислали в 1935 году в Порто-Ронко эмиссара — статс-секретаря Кернера из ведомства Германа Геринга, дабы убедить знаменитого писателя вернуться в Германию. Ремарк отверг предложение в резкой форме. Позднее он скажет: «Шестьдесят пять миллионов только и думают, как им выбраться из страны, а я добровольно должен вернуться туда? Ни за что на свете!» Отвечая на вопрос, не тоскует ли он по родине, Ремарк заявляет в упомянутом парижском интервью: «Нет, я не еврей... Вопреки распространенному мнению, евреи в Германии были самыми истовыми патриотами... Для меня национальное чувство приемлемо, если оно питает культуру и прогресс, а не отражает абсурдное представление о превосходстве над всеми соседями».

Высказывания такого рода и прежде всего романы Ремарка доказывают безосновательность часто звучавших упреков в том, что в годы эмиграции он якобы не проявлял достаточной политической ангажированности, стремился поставить личную жизнь выше участия в борьбе с фашистской угрозой. Ремарк следит за развитием политических событий с ужасом, гневом, отчаянием, о чем также свидетельствуют его дневники и письма. «С испанских равнин над Европой растекается запах крови, а мир источает вонь разлагающихся холодных сердец, — записывает он 7 апреля 1937 года. — Жалкий век! В 1914—1918 гг. в войну вмешались слишком многие, теперь таких слишком мало, да и не то это. Мир на планете или, по крайней мере, в Европе зависит от прихоти двух тщеславных шутов, которые все больше наглеют, чувствуя, как слабеет противодействие». 14 марта 1938-го, в тот день, когда батальоны вермахта вошли в Австрию, он записывает: «Как и ожидалось, никто и пальцем не пошевелил... Личная война люмпена-одиночки, чтобы заставить жителей Браунау думать о нем иначе». В записи от 31 марта его политический пессимизм выражен общими словами: «Социализм, мобилизовавший массы, уничтожен самими же массами. Равное избирательное право, завоеванное с огромным трудом, убило завоевателей. Если в конечном счете все решает масса, то такой же способностью обладает и демагогия». Лживость политической агитации вызывает у него отвращение. Вот что записывает он в дневник 9 апреля: «Самым омерзительным в сообщениях обо всех этих делах является, пожалуй, искажение фактов с примесью лицемерия; теперь вот они освободили Австрию; спасли ее; отчего-то избавили. Пушки им нужны только потому, что они народец веселый. Ведь итальянцы в Абиссинии только оборонялись; а японцы хотят китайцам помочь». В июне он заносит в дневник даже такие слова: «Думал и о том и о сем. В том числе и об Испании. Надо бы туда отправиться». Но не его это дело, не склонен он просить слова, выступать на собраниях, встревать в споры между немецкими политэмигрантами. Свое мнение по важнейшим вопросам того времени он просто хранит в себе.

В годы между 1933-м и 1950-м жизнь Ремарка беспокойна и даже эксцентрична. Пристрастие к алкоголю и любовные связи подрывают его психическое здоровье, отвлекают от работы, не дают развернуться ему как художнику в полную силу. Он не живет, а словно скользит по поверхности жизни, понимает это, страдает от этого и винит себя в этом. «Работать. Не плыть по течению. Следить за собой». Некоторые из биографов и друзей Ремарка говорят о его жизни в эти годы не только с нотками осуждения, но и с возмущением добропорядочных буржуа, а то и бдительных соглядатаев: перечисляют запойные ночи и скандальные адюльтеры, затрагивая лишь внешнюю сторону его существования.

Годы жизни в изгнании для Ремарка — действительно годы кризиса, но это и неудивительно. Хотя в материальном отношении ему живется гораздо лучше, чем большинству его товарищей по несчастью, он тоже отрезан от своих корней и родного языка. Нацисты сжигают его книги и лишают его гражданских прав. Кошмарными для него были уже годы с 1929-го по 1933-й. Ни на одного из других немецких писателей не было вылито тогда столько клеветы и наветов. Его личная жизнь втаптывается в грязь, его талант ставится под сомнение сразу же после беспрецедентного успеха антивоенного романа. Любовные отношения с Марлен Дитрих, которые начались летом 1937-го и закончились в 1940 году, а вслед затем и связь с русской актрисой Наташей Палей (1941 — 1950), несомненно, обострили кризис. Многочисленные записи в дневниках свидетельствуют о том, что любовные аферы скорее обременяли и мучили его, чем приносили ощущение счастья. Своего апогея достигает в 1930-е и 1940-е годы и употребление алкоголя.

С другой стороны, нельзя не видеть, что Ремарк напряженно работает все эти годы. В период с 1933-го по 1948-й — в этот год он возвращается в Порто-Ронко — он опубликовал три новых романа и преуспел в работе над двумя следующими. «Три товарища» и «Возлюби ближнего своего» — произведения очень удачные, а «Триумфальная арка» становится мировым бестселлером. Каждый роман Ремарка всегда возникает в нескольких вариантах, что означает: в эти годы написаны тысячи страниц прозы. Дневники к тому же показывают, что жизненный кризис Ремарка проистекает не только из его тяги к ночной жизни и неуемных страстей — есть у него более глубокий исток. Страх перед жизнью и работой он испытывает на протяжении десятилетий, успех романа «На Западном фронте без перемен», который, конечно же, неповторим, заставляет смотреть на каждую новую работу гораздо более критическим взглядом. Депрессии — это не следствие неумеренного употребления алкоголя и интенсивной амурной жизни, она не интенсивнее, чем у многих других, не менее знаменитых людей, — даже наоборот. Ремарк непрерывно искал забытья и опьянения, полагая, что иначе ему никак не уйти от мертвой хватки уныния и меланхолии.

Заглянув в историю литературы, увидим, что его стиль жизни не является уникальным. Изнемогший от творческих и служебных трудов, Гёте наслаждался отдыхом в Италии; да и в личной жизни не походил на памятник, воздвигнутый ему благодарными поклонниками классического искусства. Фонтане влюблялся не реже Ремарка, но не любил оплачивать содержание тех существ, что появлялись на свет божий в результате его внебрачных увлечений. Брехт эксплуатировал своих спутниц во всех отношениях, не очень-то заботясь о их эмоциональном состоянии. Дневники Томаса Манна рассказывают о тех соблазнах, к изгнанию которых из своего подсознания так стремился отпрыск старинного бюргерского рода. Описание любовных приключений Лиона Фейхтвангера и Жана Поля Сартра заняло бы сотни страниц. Йозефа Рота в могилу свело пьянство. Оно же, в конце концов, разрушило писательский дар Хемингуэя. Они были эгоцентриками, а в отношениях с женщинами и членами своих семей — людьми зачастую малосимпатичными, одержимыми своей работой, и каждому из них пришлось за все это расплачиваться. Они жили на грани риска, депрессии, и кризисы были неотделимы от их существования. И не было среди них такого, чье творчество не страдало бы от его увлечений. Что ж, жить под постоянной угрозой угасания творческих сил — таков удел любого большого художника.

В январе 1934-го американский журнал «Кольерс» публикует рассказ Ремарка «В пути». Писатель возвращается к теме борьбы за существование (в рабочей среде на строительстве железной дороги) и неприметного героизма в виде просто «порядочного поступка».

В марте того же года он принимается за роман «Пат» в новом варианте. Весной 1935-го часами бродит по улочкам и площадям Венеции и Зальцбурга, в ноябре появляется в Санкт-Морице, а Новый год встречает в Париже. Рядом с ним теперь Марго фон Опель, временами Ремарк чувствует себя счастливым, едет с ней в мае 1936-го в Будапешт, оттуда в Вену, а в июне он снова в Венеции. Путешествие с Марго по Истрии заканчивается на берегах озера Гарда. Кочуя по старой Европе, Ремарк останавливается в больших отелях, ужинает в лучших ресторанах, пьет дорогие вина, коньяки и водку. Он любит задушевную беседу и шумное веселье, которое может длиться до рассвета, он никогда не преминет угостить шампанским не только соседей по столику, но и гостей всего заведения. При этом он продолжает покупать картины, ковры, скульптуры и баловать дам своего окружения букетами цветов и ценными подарками. Дорогая жизнь.

Ютта остается его головной болью. Требует к себе внимания, в письмах жалуется на его холодность, материально зависима от него. Она постоянно наезжает в Берлин, не чувствуя себя там в безопасности. Ее сестра замужем за братом Геринга Генрихом, не питающим симпатий к нацистам, но полагаться на могучую руку такого родственника она, очевидно, не хочет. Хочет порвать с Германией и досаждает ему своими просьбами. Он отвечает вежливо, ничего не обещая.

Собственная ситуация и литературные планы — тоже пища для постоянных раздумий. «Что писать — пьесу или роман?» — «Вчерашним методом сегодняшней книги не написать. Только забыв, что владеешь всем арсеналом художественных средств, можешь браться за перо». — «У писателя должен быть крепкий зад. Прострел не стимулирует. Славу, как правило, приходится высиживать. Правда, бывают и исключения, но тогда это везение или обман». Самому ему не до того, чтобы творить, высиживая романы. Издатели и переводчики торопят со сдачей рукописи. Давление нарастает, а работа над новым вариантом «Трех товарищей» идет туго. Казалось бы, благодатная тишина так располагает здесь к трудам... Но есть и причина, которая чуть ли не выталкивает его из Порто-Ронко: «Последние пять лет здесь — они схлопнулись как карточный домик, выдав всего лишь какой-то пшик. Надо рвануть отсюда».

Ремарк не отличался особым хлебосольством, но если гости появлялись, мог проболтать с ними всю ночь. «Ежегодные визиты к Ремарку проходили всегда одинаково, — вспоминал издатель Фриц Ландсхоф. — Всякий раз, когда я звонил ему, чтобы договориться о дне и часе моего прихода, он долго медлил, прежде чем вообще назвать какой-либо срок. Наконец отыскивал несколько минут для разговора за чаркой ранним вечером. И каждый раз эти несколько минут растягивались, включив в себя импровизированный ужин, — до раннего утра... Рассказывая о своей жизни, хозяин с особой теплотой говорил о своей страсти к коллекционированию».

Беспокойная жизнь не снимает душевной смуты. Как тут не сетовать на окружающую его пустоту? «Подготовил стол к работе. Но стану ли работать?.. Закончу ли книгу?» — «Не люблю писать. Ни писем, ни книг... Для моего возраста я слишком устал. Не знаю, чего хочу. Не ведаю своих желаний. Цели?.. Разве стремление к любой цели не благой самообман, коли я не знаю ответа на вопросы: откуда? зачем? куда?» А через пару дней, переехав через лагуну на Лидо, он запишет в дневник: «Сидел на пляже. Разглядывал людей. Нет, и у буржуазности есть нюансы. Жалкий вид у пар с привычной усталостью на лицах. Любовь с налетом пыли; смрадный аромат чувств. Вечер с большим, каменным ликом горизонта, ветер из зева тысячелетий, мимолетный блеск чудовищного мгновения: кто знает, что можно из всего этого сделать? Ломовые лошади жизни, вековечный сор природы... И потребовались тысячелетия, чтобы породить все это? Затратить титанические усилия ради никому не известной цели?»

Мысли о скорой смерти, тщетности бытия — их не утопить в вине, не заглушить оживленной дружеской беседой. В свой сороковой день рождения, вечером в Порто-Ронко, Ремарк записывает в дневник: «Играет серый котенок. Чешут собак. Благоухают цветы. А что же здесь делаю я?.. Тебе уже сорок. Постарел за год на десять лет. Жизнь, растраченная впустую... Заводил патефон. Фотографировал комнату. Странное чувство: будто мне сюда уже никогда не вернуться. Как будто все в последний раз: лето, дом, тишина, счастье, Европа, быть может, сама жизнь». И между этими, зачастую неожиданными, перепадами настроения долго-долго и в муках рождается новый роман.

Мир тем временем почти разгадал планы Гитлера, но преградить диктатору дорогу по-прежнему не готов. 12 марта 1938 года немецкие войска вступают на территорию Австрии. На площади Героев в Вене огромная толпа восторженно приветствует соотечественника, который в патетических выражениях сообщает ей с балкона Нового замка, что его родная страна присоединена к Германскому рейху. 30 мая Гитлер приказывает генералам подготовиться к военному удару по Чехословакии. В сентябре усилиями его наймитов разражается «судетский кризис». Британский премьер Чемберлен едет в Берхтесгаден и Годесберг для встречи с «фюрером». «Политика умиротворения» заканчивается подписанием Мюнхенского соглашения: Лондон и Париж приносят Чехословакию в жертву неуемным аппетитам Гитлера. 1 октября вермахт оккупирует Судетскую область. В ночь с 9 на 10 ноября в самой Германии начинаются погромы, горят синагоги, сотни евреев убиты, тысячи отправлены в концлагеря. Европа неуклонно движется к новой войне, а лидеры западных демократий то ли не замечают этого, то ли не хотят замечать. В такой вот взрывоопасной обстановке на полках книжных магазинов и появляется роман «Три товарища».

Примечания

1. Корабль (нем.).

2. Буквой Q обозначалось выражение Ich quatsche = Точу лясы, несу чепуху.

3. Юрист, выступал в начале 1930-х годов за запрет нацистской партии и высылку Гитлера из страны.