«Три товарища»

Новой книги от Ремарка читателям пришлось ждать долгих пять лет. Роман выходит сначала в американском переводе: в 1936 году под заголовком «Three Comrades». Затем, в 1938-м, на немецком в голландском издательстве «Кверидо», ставшем родным домом для крупнейших писателей Веймарской республики. Произведения Генриха Манна, Франца Верфеля, Арнольда Цвейга, Лиона Фейхтвангера печатаются в Амстердаме до прихода сюда нацистов. Томас Манн не принадлежит к этому кругу. Храня верность великому Самуэлю Фишеру, он отдает свои сочинения его зятю и наследнику Готтфриду Берману-Фишеру, который перемещает это знаменитое немецкое издательство сначала в Вену, а потом в Стокгольм.

Может показаться, что политическая злоба дня в этой захватывающей истории о большой любви и верной дружбе оказалась где-то на обочине. Ремарк снова рассказывает о «потерянном поколении», делая его представителями трех молодых людей, — лишенных иллюзий, циничных и в то же время обладающих той силой, которая обозначается у Ремарка лапидарным «несмотря ни на что». Занимаются они тем, что чинят в своей мастерской автомобили, а если повезет, то и продают их, сводя таким образом концы с концами. Рассказчик Роберт Локамп, экс-автогонщик Отто Кестер и «последний романтик» Готфрид Ленц сражались на Первой мировой в одной роте, переживали все ужасы войны сообща, и это сформировало их характер и отношение к жизни: «Живи, пока живется, чего там»¹. Чтобы забыться, приходится говорить и пить каждую ночь напролет. «С железной несокрушимостью восседали мы за стойкой бара, музыка плескалась, жизнь светлела и наливалась силой, мощными волнами теснила нам грудь, унося прочь и саму память о безнадежности пустых меблирашек, которые нас ожидали, о безотрадности существования. Стойка бара была капитанским мостиком на корабле жизни, и мы смело правили в пучину будущего...» Они умеют постоять за себя в драке и борются за элементарное выживание, сопровождают вихри и заторы времени саркастическими замечаниями, сохраняя в шершавой оболочке своего скептицизма ту человечность, которая не дала иссякнуть их способности к состраданию.

Настроение, которым были охвачены герои «Возвращения», словно передалось и Роберту Локампу с его товарищами. Чувства разочарования и опустошенности, которые они испытывают в мире, ничего не желающем знать ни об ужасах войны, ни о пороках окружающей действительности, не позволяют и никогда не позволят им принять буржуазную «нормальность» как норму и своей жизни. «Всякие там цели делают жизнь буржуазной», — говорит Готфрид Ленц с усмешкой. Горечь и печаль чувствует Ремарк, размышляя о судьбе своего поколения: «Мы хотели сражаться с ложью, себялюбием, бессердечием, корыстью — со всем тем, что было повинно в нашем прошлом, что сделало нас черствыми, жесткими, лишило всякой веры, кроме веры в локоть товарища и в то, что нас никогда не обманывало, — в небо, табак, деревья, хлеб, землю; но что из всего этого вышло? Все рушилось на глазах, предавалось забвению, извращалось. А тому, кто хранил верность памяти, выпадали на долю бессилие, отчаяние, равнодушие и алкоголь. Время великих и смелых мечтаний миновало. Торжествовали деляги, коррупция, нищета».

Они «отвергнутые», утратившие способность думать о будущем. «Есть ли на свете что-нибудь, кроме одиночества?» Но они выжили, и это важнее всего остального. В кафе «Интернациональ», этом пристанище проституток и сутенеров, спекулянтов и неудавшихся художников, месте, где простого человеческого тепла ищут те, кто выброшен за борт жизни, не осталось и следа от атмосферы их юношеских лет, от романтических мечтаний и примет вильгельмовского времени. Пустоту заполняют воспоминания о войне, звуки терпящей крах республики и бокал рома как эликсир жизни: «Ром вне измерений вкуса. Ведь это не просто напиток, это скорее друг. Друг, с которым легко. Он изменяет мир. Оттого-то люди и пьют его...» Они носятся по дорогам в обшарпанном автомобиле с мощным мотором, любовно называют машину «Карл», гордятся им еще и потому, что никакого другого имущества у них нет, и выигрывают на нем даже престижную гонку. И это не только бегство от реальности, но и «новая деловитость», опьянение жизнью, гимн каждому мгновению их земного существования.

Не пасынками судьбы, но сознательными аутсайдерами в жестокой окружающей действительности воспринимают себя владельцы маленькой автомастерской, художник Фердинанд Грау, который зарабатывает себе на хлеб тем, что пишет портреты усопших, жильцы пансиона фрау Залевски, и рассказчик, обитающий там в меблированной комнатушке. («Зато ты член ордена — Ордена неудачников и неумех, с их бесцельными желаниями, с их бесплодными мечтами, с их любовью без будущего, с безрассудностью отчаяния...») Бухгалтер Хассе повесится на пояске от халата своей жены, когда узнает, что она обманывает его. Студент Георгий не может осуществить заветную мечту — получить диплом о высшем образовании: запас денег, заработанных для этой цели шахтерским трудом, иссяк. Эрну Бениг, секретаршу какого-то босса, ожидает тоскливая жизнь в одиночестве, ведь неизбежно настанет час, когда любовники ее покинут. В трагедиях этого социального микрокосмоса отражается ужас времени, предшествующего мировой экономической депрессии. «Сцепились супруги Хассе, жившие уже лет пять в тесной комнатушке; жена сделалась истеричкой, а мужа просто задавил страх потерять свою должность. Для него это был бы конец. Ему ведь было сорок пять лет, и никто не нанял бы его больше, если бы он стал безработным. В том-то и был весь ужас: раньше люди опускались постепенно, и всегда оставалась возможность снова выкарабкаться наверх, теперь же любое увольнение сразу ставило на край пропасти, именуемой вечной безработицей».

Придя в музей, Локамп видит там толпу людей, пришедших туда, как выясняется, не для того, чтобы насладиться произведениями искусства, а потому что там топят и, следовательно, там можно укрыться на пару часов от холода, царящего под мостами и на улицах. В этой и многих других сценках романа Ремарк рисует такую картину жизни в Веймарской республике конца 1920-х годов, в которой сострадание к «сирым и убогим» стоит рядом с обвинением тех, у кого в руках и власть, и богатство. «Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний — потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев».

Фоном же всего повествования является растущее влияние идеологии насилия и устрашения. Ремарк особо и не старается закамуфлировать харизматического политагитатора, за которым вскоре должны последовать массы.

«На сцене стоял коренастый, приземистый мужчина, у которого был низкий зычный голос, хорошо слышный в самых дальних уголках зала. Это был голос, который убеждал уже сам по себе, даже если не вслушиваться в то, что он говорил. Да и говорил он вещи, понятные каждому. Держался непринужденно, расхаживал по сцене, размахивал руками. Отпивая время от времени из стакана, отпускал шутки. Но потом вдруг весь замирал и, обратившись лицом к публике, изменившимся резким голосом одну за другой бросал хлесткие фразы — известные всем истины о нужде, о голоде, о безработице, и тогда голос его нарастал, доходя до предельного, громового пафоса при словах: "Так дальше жить нельзя! Перемены необходимы!" Они сидели в душном зале, откинувшись назад или подавшись вперед, подставляя сомкнутые ряды голов потоку слов; но странно: как ни разнообразны были лица, на них было одинаковое отсутствующее выражение и одинаковые сонливые взгляды, устремленные в туманную даль, где маячили прельстительные миражи; в этих взглядах была пустота и вместе с тем ожидание чего-то невероятного, что, нахлынув, сразу поглотит все — критику, сомнения, противоречия, проблемы, будни, повседневность, реальность. Человек на сцене знал все».

Вслед за этим Локамп и Кестер попадают на другое политическое собрание, и им сразу же видно, что проводят его социал-демократы. Стол президиума перед рядами стульев покрыт белой скатертью, за столом не только партийные секретари, но и «какие-то ретивые старые девы». «Оратор, судя по всему, чиновник, ...говорил казенно и скучно, приводил доказательства, цифры; все было толково и верно и все же не так убедительно, как у того, предыдущего, который вообще ничего не доказывал, а лишь утверждал». Точными, скупыми мазками Ремарк обозначает дилемму, перед которой стояли демократы республики, и показывает, что в борьбе против движения хиромантов и ксенофобов они были обречены на поражение, ибо тем «не нужна была никакая политика. Им нужно было что-то вроде религии».

Улицы Германии начинает завоевывать темная сила, которую многие еще не принимают всерьез. Возобновляется гражданская война, которая сотрясала республику уже в первые годы ее существования и будет теперь длиться до тех пор, пока не закончится победой диктатуры. «В городе было неспокойно. По улице проходили колонны демонстрантов: одни — под громовые звуки военных маршей, другие — с пением "Интернационала", третьи двигались молча, с требованием работы и хлеба на транспарантах. Топот бесчисленных шагов по мостовой воспринимался как ход громадных, неумолимых часов. Под вечер произошло столкновение между бастующими и полицией, двенадцать человек получили ранения. Ясно было, что всю полицию подняли по тревоге если не с утра, то в полдень. Завывание сирен доносилось даже с дальних улиц». Готфрид Ленц, этот веселый скептик и мрачноватый любитель приключений, будет застрелен нацистом прямо на улице — более или менее случайно, его с кем-то перепутают. Снова наступает время, когда человеческая жизнь в глазах все более и более радикализирующегося общества не будет стоить и ломаного гроша.

На насильственную смерть товарища Отто Кестер решает ответить местью. День за днем прочесывает он улицы большого города в поисках убийцы. Но найдет его и совершит акт отмщения не Отто и не Роберт Локамп, а человек из их круга. Возмездие станет одним из центральных драматургических моментов во всех последующих романах Ремарка. Не таким безобидным, как в случае с Паулем Боймером и его товарищами, которые подкараулят ненавистного им Химмельштосса ночью и хорошенько вздуют его, и не таким «частным», как в истории с Альбертом Троске, который убивает спекулянта Юлиуса Барчера из чувства ревности («Возвращение»). Кестер планирует свои действия хладнокровно и целеустремленно, а в более позднем романе Равик преследует и убивает нациста Хааке без всякого сожаления («Триумфальная арка»). Не испытывает угрызений совести и номер 509, убивая выстрелом из пистолета одного из тех, кто издевался над заключенными в концлагере «Меллен» («Искра жизни»). Ремарк демонстрирует таким образом один из принципов своего мировоззрения. Человек, который лишен всех прав и жизнь которого находится под угрозой, не должен мириться с ролью жертвы, не оказывая сопротивления. Потерян только тот, кто сдается «без боя», взирает на кровавые оргии палачей смиренно и безропотно. Унижения, которым человек подвергается со стороны своих мучителей, уничтожат его как личность, если он не станет оказывать им сопротивления. Месть указывает путь к сохранению самоуважения и жертве, психике которой грозит разрушение, ибо не может быть настоящего выживания без уважения к самому себе. Поскольку право и закон лишились в эти времена своей обычной силы — в том числе и в далеких от фашизма государственных образованиях, где беженцев сплошь и рядом выталкивают из страны, бросают в тюрьмы, оставляют без средств к существованию, — то единственным путем возвращения закону его действенности является, по мнению Ремарка, собственный поступок человека. Позицию, которую он занимает в таких ситуациях, нельзя не назвать «воинствующей». Но мир слишком долго попустительствовал гитлерам и бездушным бюрократам в «нейтральных» странах, чтобы путь, по которому идут многие его герои, не стал теперь единственно возможным.

Авторы некоторых рецензий с удивлением отмечали в те годы, что в своей новой книге Ремарк обошел появление национал-социализма молчанием, хотя опубликована она была после прихода Гитлера к власти. Приведенные выше пассажи из романа показывают необоснованность такой реакции. Ремарк не выходит за пределы временных границ, в которых он поселил своих героев, он не хочет выглядеть эрудитом, знающим, какой конец ожидал Веймарскую республику. В конце 1928 года Гитлер слыл еще политическим авантюристом, презираемым как буржуазией, так и рабочими. Заметим, что в рейхстаге у его партии было тогда всего двенадцать мандатов. Восхождение Гитлера к власти началось лишь после того, как в 1929 году развернулись дебаты вокруг плана Янга. Заключив союз с Гугенбергом в вопросе о реализации этого плана и развязав кампанию против окончательного урегулирования вопроса о репарациях, угнетающих республику скорее психологически, чем экономически, Гитлер набирает мало-помалу политический вес и становится в глазах мелких буржуа, правых националистов и некоторой части рабочего класса фигурой, представляющей собой серьезную альтернативу. Действие романа «Три товарища» вклинивается в столь важный 1929 год, и Ремарк строит его с такой последовательностью, что политический фон обретает более или менее отчетливые контуры лишь в последних главах романа.

Но для многих читателей это и по сей день прежде всего романтическая и мелодраматическая история о любви. Рассказывая о жизни Патриции Хольман, Ремарк впервые создает женский образ большого масштаба. В предыдущих романах образы женщин оказывались не более чем схематичными, служа изображению солдатских мечтаний о мире и домашнем уюте или более или менее смачному описанию того, что происходило в солдатских борделях, при визите к француженкам по ту сторону фронта, а также на деревенских танцплощадках.

Мы знаем: любовь, прекрасная, полная борений и страданий, неотделима от жизни Ремарка, занимая в ней главное место и играя центральную роль. Он знает, как она может пьянить и кружить голову, как может помочь сбросить оковы одиночества, заменив их сердечной привязанностью к другому человеку. Но ему знакомо и ее разрушительное действие, знакомы поражения и унижения в виде ее неизменных спутниц. Ему не чуждо чувство ревности, отказ в интимной близости может отправить его в нокаут.

Харли Ю. Тейлор утверждает в своей работе о жизни и творчестве Ремарка, что главная героиня романа, Пат Хольман, представляет собой зеркальное отражение Ютты Цамбоны. «If it is true that every person has one great love in his life, — пишет он, — then this was Remarque's... no other relationship apparently ever touched him as deeply»². Даже если принять во внимание, что Ремарк посвятил роман Ю.Р.Ц. (Ютте Ремарк Цамбоне) и что в образе Пат мы без труда обнаружим немало черт характера и внешнего облика Ютты, то и тогда категоричность суждения Тейлора не покажется нам убедительной.

Пат — это, несомненно, идеал женщины: пожалуй, именно такой виделась и снилась автору спутница его жизни. Красивая, ласковая, не буржуазная, не только возлюбленная, но и «товарищ». Образ этой героини — прежде всего порождение его фантазии. Она «подходит» к этой истории, ее любовь к «Робби» Локампу видится автору символом надежды на то, что при всей беспросветности жизни в ней всегда найдется лучик света, означающий, что человек может найти себя в другом человеке. «Я видел ее перед собой, красивую, юную, полную трепетного ожидания, эту бабочку, залетевшую благодаря счастливой случайности в мою... пустую, бессмысленную жизнь...» Любовь, утверждает романтик Ремарк, придает бессмысленному смысл: но он не был бы меланхоличным скептиком, если бы не ставил под сомнение и эту надежду, если бы не разрушал ее. «Я вот что скажу тебе, Робби, если серьезно, — философствует умудренная жизнью уличная девка Роза, — человеческая жизнь слишком длинная для любви. Просто-напросто слишком длинная. Это мне мой Артур объяснил, когда удирал, на прощание. И это верно. Любовь — это чудо. Но для одного из двоих она всегда тянется слишком долго. А другой упрется как бык, и все не с места. Вот и остается ни с чем — сколько бы не упирался, хоть до потери пульса».

Пат умирает в санатории от туберкулеза. Ремарк выбирает чахотку, болезнь из романов и опер XIX века (ею страдает и Ютта), не только для того, чтобы показать, как и чем заканчиваются исполненные любви и нежности отношения между Патрицией и Робертом. В трагическом финале повествования мы не видим просветления, но слышим призыв вернуться к началу печальной истории: «Есть ли на свете что-нибудь, кроме одиночества?» Локамп прощается с умирающей перед рассветом, сидя у ее постели. «Я видел, как изменялось ее лицо. А я все сидел и смотрел и не мог ничего с собой поделать. Потом наступило утро, и ее больше не было». Ничего незыблемого в мире нет, кроме беспредельной пустоты нашего бытия.

Пат, «отважный дружище», — четвертая в союзе «трех товарищей». Именно принадлежность к их союзу делает ее столь привлекательной для Роберта Локампа. Именно в этой книге тема товарищества заявлена Ремарком как одна из главных в его творчестве. В мире Пауля Боймера, под градом бомб и снарядов, узы товарищества не менее крепки, чем те, что связывают друзей Эрнста Биркхольца, вернувшихся с фронта и не находящих себе применения в мирной жизни. Узами товарищества — пусть и подточенными недоверием беглецов друг к другу — соединены и некоторые из бесправных и униженных в романах об эмиграции. Огонек товарищества не гаснет даже в такой среде, где жалости нет и не может быть места. Но именно солидарность позволяет заключенным собраться с силами, чтобы оказать сопротивление охране концлагеря в романе «Искра жизни». Пессимист и дизайнер меланхолической печали, Ремарк не устает славить товарищество, последнюю опору его усталых героев-неудачников. Введя это понятие в заголовок романа, он сделал его в «Трех товарищах», если можно так сказать, программным.

Между тем понятие это никак не назовешь безопасным, если говорить о том, как оно используется в творчестве Ремарка. Мастерски описывая человеческие отношения с сильной дозой реалистического скепсиса, он нередко теряет ощущение равновесия. Некоторые из его историй близки апологиям чисто мужеского братства, и даже война не кажется ужасной, когда автор превозносит единение своих героев как чуть ли не величайшее событие в их жизни. «Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам помогли наши двадцать лет, из-за которых многое трудное было для нас так трудно. Но самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности и впоследствии, когда мы попали на фронт, оно переросло в единственно хорошее, что породила война, — в товарищество!» Пауль Боймер, из уст которого звучат эти слова, конечно же, не Ремарк, но он, несомненно, предстает здесь выразителем мыслей автора. Такие обладающие большой силой внушения и повторяющиеся формулировки подвигли даже некоторых националистически настроенных критиков к тому, чтобы расхваливать роман об окопной жизни. А ведь со своим героизирующим взглядом на войну они и без того считали армию школой нации, школой воспитания людей, верных кайзеру и Отечеству. Гимны товариществу были средством борьбы с индивидуализмом, ими гасилось критическое отношение к рейху и его элитам.

Такая авторитарная позиция, конечно же, совершенно чужда устремлениям пацифиста Ремарка. Однако и идеализация солдатского сообщества воспринимается сегодня не без двойственных ощущений. Притом что «товарищи» Ремарка, эти маленькие группки людей, объединяемые в его романах словом «мы», образуют однозначно антивоенную общность, противоположную в своей гражданственности тем, кто воспевал в своих милитаристских опусах союзы взрослых мужчин.

Тем не менее можно, пожалуй, понять недоумение читателя, обнаруживающего, как эта тема раз за разом — по крайней мере в романах, написанных в период с 1928 по 1935 год — звучит у Ремарка слишком настойчивым лейтмотивом, а «товарищество» воспринимается им, наряду с любовью, единственно надежным убежищем, достойным того, чтобы переносить в нем весь мрак земного существования. В этом давно усвоенном взгляде, несомненно, отражается многое из пережитого самим писателем. Вспомним, что чувство общности с единомышленниками впервые посетило его в «приюте грёз». Сыграла свою роль и романтика молодежных походов по взгорьям и долинам Германии. Не случайно в дневниках 1918 года он уносится мечтами и печалями именно в то благословенное время. Вот и Биркхольц, бродя по лесу в «Возвращении», предается воспоминаниям «о далеких временах: вечера у костров, народные песни, звон гитары, торжественность ночи над палатками. Это была наша юность. В последние годы перед войной в романтике "перелетных птиц" жило ожидание нового, свободного будущего...». Будучи солдатом, — в воспоминаниях многих участников войны говорится о похожих ощущениях, — Ремарк тоже находит опору в товарищеской спайке с людьми, оказавшимися в экстремальной ситуации. Быть может, тоска по утраченному чувству общности приводила и к частым застольям с приятными «собутыльниками».

Глубоким, вызванным войной переживаниям предшествовали воспоминания о времени безмятежных надежд и дружеских связей, и потому поведение как писателя, так и многих его героев диктуется — по точному выражению Йозефа Веннемера — «характерным для ребенка, иррациональным поиском уюта и безопасности». Эмиль Людвиг пишет в очерке о своем соседе и ценном собеседнике: «Одно из чувств переживалось им сильнее, чем большинством других писателей: товарищество. Он нашел его в свои 18 лет на войне, с тех пор искал по всему свету и, как мне кажется, напрасно».

Мы знаем, сколь сильна в подростковом возрасте тяга к общению и дружбе с ровесниками. Именно на этом отрезке жизни молодой человек нередко набирается опыта, которым будут определяться потом многие его поступки. Ремарк остается «подростком» и в зрелом возрасте. Увлечение романтизацией товарищества достигает при этом такой силы, что оно не выдерживает столкновения с действительностью. А что такое товарищество как не противовес жесткой реальности в мечтах одиночки? Но оно, безусловно, и метафора того, к чему он зовет и призывает во всех своих романах: солидарность! Общество, не спаянное солидарностью, погружается в хаос и варварство. Ремарк не устает обращать наше внимание на этот основной элемент человеческого общежития и делает это с такой проникновенностью, что наши сердца начинают биться в унисон с сердцами его героев. В «Трех товарищах», например, — и в каждом из его романов есть тому десятки примеров — это чувство передается нам, когда Отто Кестер расстается со своим «Карлом», чтобы Локамп мог оплатить пребывание Пат в санатории. В заметках об этой книге Ремарк очерчивает свою концепцию следующим образом: «Роман... рассказывает... о людях, которым приходится вести жесткую борьбу за выживание; они не питают иллюзий, но знают, что товарищ — это все, а судьба — ничто».

Солидарность — ключевое понятие ремарковской эпики. Вольно или невольно, но читатель проникается ею, мерцающей во мраке истории, на фоне которого живут, любят, страдают герои романов Ремарка. И, как следствие, гораздо менее убедительным, а то и натужным и даже расхожим кажется нам понятие товарищества, не случайно называемое порой «ландскнехтовским».

Романы, написанные вслед за «Тремя товарищами», делают этот лейтмотив относительным, а в более поздних книгах («Время жить и время умирать», «Жизнь взаймы», «Ночь в Лиссабоне») его нам просто не найти. Более того, признаки пессимистического взгляда на «камерадшафт» можно обнаружить уже в истории о любви Локампа и Патриции Хольман. «"Три товарища" для меня — лебединая песня товарищества, бессильного помочь человеку в борьбе против варварства и власти судьбы», — говорит Томас Шнайдер.

Роман «Три товарища» рождался годами и — в сравнении с двумя предыдущими — при обстоятельствах необычайных. И причиной тому прежде всего политические события, сопровождавшие работу над рукописью. А работа эта началась сразу же после выхода в свет «Возвращения» отдельной книгой, то есть весной 1931 года. Менее чем через два года, под заголовком «Пат», был готов первый, предназначенный, скорее всего, уже для печати, вариант романа. Работая в Нью-Йоркском архиве писателя, Томасу Шнайдеру удалось установить, что Ремарк заготовил «немалое число заметок и набросков», которые «использовал для разработки концепции действия и характеристик героев». В очерке об истории возникновения романа Шнайдер цитирует письмо Лотты Пройс, датированное 30 января 1933 года и явно свидетельствующее о том, что рукопись к этому моменту была, с ее точки зрения, вполне готова к печати: «Эрих, милый, ну что мне сказать тебе: читая, я ревела, писала это письмо и опять ревела... другого такого романа о любви я не знаю — они должны дать тебе Нобеля».

Приход Гитлера к власти многое меняет, конечно же, и в жизни Ремарка. Он лишен права публиковать свои вещи на родине. И ничем не отличается таким образом от практически всех леволиберальных, антимилитаристски настроенных, а также европейских по происхождению писателей. Кроме того, ему важно, чтобы изменения в политической обстановке нашли отражение в его романе. Ему кажется, что события на мировой арене даже требуют этого от него. «Большое число вариантов текста в виде машинописи, правленых рукописей и других записей указывает поначалу на доработку концепции "Пат", а затем на столь значительные изменения в структуре текста, что можно уже говорить о том варианте, который стал романом под названием "Три товарища"».

Новый оригинал готов весной 1936-го. Правда, до его публикации в Америке писатель еще приложит к нему руку; об этом мы тоже узнаем от Томаса Шнайдера. Пока же, в апреле 1936-го, Ремарку пишет его английский издатель Хантингтон: «Прочитал Ваш новый роман — о крайне симпатичных молодых людях, которые, имея в послевоенные годы всего лишь гараж, мужественно преодолевают житейские невзгоды. Каждая страница книги доставляла мне истинную радость, душевная теплота, присущая ее героям, согревает не только их самих, но и читателя. Вам удалось рассказать об этом с большим мастерством, с чем я сердечно Вас и поздравляю».

После обмена мнениями о заголовке — первоначально планировалось название «Хоть малую толику жизни», Хантингтон предлагал и прибыльное, но никак не соответствующее интенции романа «Мы были молоды и веселы» — он вышел в 1937 году в Англии под заголовком «Three Comrades». Осенью 1936-го Ремарк занес в дневник и сам же забраковал еще несколько вариантов: «Пыль на ветру? Мгновения судьбы? Зыбь? Сумерки? С мечтою в ночь? Our little Life?³ Ищи-ка, брат, ищи!»

С февраля по май 1937-го новый роман Ремарка читали подписчики американского журнала «Домоводство». Понятно, что публиковался он в продолжениях, и добропорядочные граждане могли наслаждаться чтением, растягивая его на целую неделю. Отто Клемент установил контакт с Голливудом и не продешевил, продав права на экранизацию компании MGM.

По сравнению с первоначальным вариантом действие романа «Три товарища» не связано напрямую с событиями в «Возвращении», как это было в случае с «Пат». Сильно приглушены в окончательном тексте и отзвуки мирового экономического кризиса, достигшего своего пика как раз в те недели, когда писался первый вариант. Отношение Ремарка к «Пат» выразилось и в его дневнике: «Эта книга третья и последняя в ряду, состоящем пока из "На Западном фронте без перемен" и "Возвращения". Тема ее, по существу, та же самая. Вопрос, поставленный и в том, и в другом романе, сотням тысяч, адресуется здесь одному человеку. Это вопрос жизни и смерти; вопрос "Почему?"». Отчасти он продолжает звучать и в «Трех товарищах». В окончательном варианте романа мы уже слышим топот нацистских колонн, теснящих республику к краю бездны. Если в «Пат» Ленц становится жертвой несчастного случая, то в «Трех товарищах» — уже политического убийства.

Обнаруживая немало схожего с «Возвращением», роман своеобычен и по языку, и по выбору той социальной среды, в которой развертывается его действие. Там оживает обывательски ограниченная провинция, язык диалогов непритязателен, здесь пульсирует жизнь большого города. Кафе с их пестрой публикой полусвета, блеск нуворишей и прозябание столичной бедноты, букмекерские конторы и шикарные авто, жаркие политические дебаты в городе, к завоеванию которого готовится Геббельс, — все это изменило не только фон, но и манеру повествования. Люди фривольны в своем поведении, в нем все меньше того, что формировало Эрнста Биркхольца и его товарищей на фронте. Юмор Ремарка, его раскованный, немного грубоватый язык становятся красочнее и легче.«Наше время еще не нашло слов для выражения своих чувств. Ведь оно может быть только лихим и бесшабашным, превращая все остальное в поделку». Впечатления от тех лет, которые он прожил в Берлине, вплетаются в ткань романа. И это идет ему на пользу.

Тираж на немецком языке не шел ни в какое сравнение с тиражом обоих предшественников: 17 500 экземпляров показались Кверидо для «автора бестселлеров» ввиду недоступности рынка в Германии достаточно приемлемыми. Что, кстати, уже не имело для Ремарка принципиального значения — в отличие от большинства его менее именитых и удачливых коллег. Его уже давно читали во всем мире, и наряду с немецким изданием «Три товарища» существовали в переводах на многие другие языки.

В оккупированной Германии роман впервые выходит в сентябре 1951 года у Деша в Мюнхене. Кверидо и Берман-Фишер сообщают автору, что они не претендуют на сохранение прав в отношении «Трех товарищей» и «Возлюби ближнего своего», изданных ими в эмигрантские годы. А в строках письма нового издателя автору чувствуется гордость: «Мы намеренно выбрали более крупный формат и... придали красочный вид суперобложке. Уже на ярмарке во Франкфурте было заметно, что книга выделяется среди сотен других своим оформлением. Благодаря этому она будет привлекать к себе внимание и в витринах». Вновь придя на немецкий рынок, первый «Ремарк» не становится бестселлером. («На Западном фронте без перемен» издан к этому времени лишь специально для военнопленных в американских лагерях, а «Триумфальная арка» выходит в свет в 1948 году в небольшом швейцарском издательстве «Миша», которое вскоре объявляет о своем банкротстве, и распродается со скидкой.) Первый тираж не превысил 10 тысяч экземпляров, второй продан лишь в конце 1952 года. Впрочем, роман охотно приобретают различные книжные товарищества и издают его внушительными тиражами. В ноябре 1951 года «Трех товарищей» начинает публиковать иллюстрированный журнал «Квик» — по частям и с некоторыми сокращениями.

Рецензии в Германии были разными — скептическими, отрицательными, хвалебными. «Потерянное поколение Хемингуэя действительно убито пустотой; у Ремарка герои полусвета с пустотой кокетничают», — писал критик берлинской газеты «Тагесшпигель». «Литературной субстанции за время между предпоследней книгой и романом "Три товарища" у него (Ремарка) не прибавилось», — пренебрежительно заметил Ф.К. Вайскопф. Гэдээровская газета «Зоннтаг» писала: «Что сказать читателю об этом романе, который появился на Западе еще во времена фашизма? Что сказать ему, заметившему, что Ремарк, весьма далекий от того, чтобы развивать позитивные элементы романа "На Западном фронте без перемен", усиливает как раз негативные, которых было больше?» Что ж, пессимизм Ремарка не вписывался в картину сияющего пролетарского общества будущего, которую рисовали своим согражданам правители ГДР.

«Франкфуртер альгемайне», напротив, видела в авторе «искусного рассказчика» и «приверженца идей гуманизма». «Так возникают образ поколения, существующего меж времен, хроника, сложенная из авантюрных гравюр на дереве, и любовная рапсодия, подобных которой в современной литературе можно пересчитать по пальцам». Одобрительные голоса звучат и в провинции, вуппертальский «Генераль-анцайгер» называет роман «пожалуй, самым впечатляющим произведением наших дней». Не меньше энтузиазма и в суждении органа западногерманских профсоюзов «Бельт дер Арбайт»: «Книга соединяет верность реальности с поэтической силой. История товарищества рассказана на редкость прекрасно и проникновенно. Не так уж много найдется в нашей литературе примеров той сдержанной нежности, с которой развертывается здесь перед нами история одной любви».

Откликнуться на появление романа в 1938 году могли, конечно же, только зарубежные и эмигрантские газеты. От суждения Альфреда Польгара в базельской «Националь-цайтунг» веяло эйфорией: «Давненько не читали мы такой прекрасной, сильной повести о любви... Ремарк рассказывает мастерски, сжатым, гибким, схватывающим суть вещей, непосредственным языком». В эмигрантском журнале «Дас Ворт», издаваемом Брехтом, Фейхтвангером, Бределем и находящемся под русским влиянием, критик не оставил от книги камня на камне: «Все это дешевая погоня за сенсацией». Москве, видимо, не понравилось, что Ремарк не отдал должное «борьбе» немецких коммунистов в последние годы существования республики. Хотя найти в романе один из бесспорно «марксистских» тезисов не составляет особого труда. Замечание Локампа «это не мир свихнулся, а люди» встречает возражение со стороны кельнера Алоиса: «И никакие они не свихнутые. Просто жадные. Всяк завидует соседу. Добра на свете хоть завались, а большинство людей оказываются с носом. Тут вся штука в распределении, вот и весь сказ».

И наконец два отклика из англосаксонских газет той поры. «Эту книгу необходимо прочитать каждому, кто живет, ощущая ход времени», — пишет критик лондонской «Таймс», а в «Обсервере» мы читаем: «Роман написан с такой неподдельной страстью, с такой душевной теплотой, что может пробуждать лишь чувство восторженной благодарности».

При всей разности оценок «Трех товарищей» под огнем литературной критики остаются все романы Ремарка. 18 мая 1937 года он записывает в дневник: «Первые английские и американские отклики на Трех товарищей лучше, чем ожидал. Нью-Йорк Таймс своей доброй оценкой даже ошеломила». Но уже через три дня следует упомянутая нами в другой связи запись, от которой веет фатализмом: «Отклики в только что пришедших газетах вовсе не радужные. Их немного. Но достаточно, чтобы убедить меня в их справедливости».

Лишь попутно заметим, что изучающие немецкий язык студенты советских вузов назвали «Трех товарищей» — наряду с «Двойной Лоттхен» Эриха Кестнера — книгой, вызывающей у них наибольший интерес. По крайней мере, об этом заявили в ходе проведенного в 1994 году опроса их преподаватели. Однако такой результат — подчеркивает проведшая этот опрос Петра Кёлер-Хэриг — следует оценивать прежде всего как обусловленный временем его проведения. Не подлежит сомнению, что многие изучающие немецкий язык русские, украинские или азербайджанские студенты соотносят условия жизни в последние годы Веймарской республики с собственными нуждами и заботами. Государства, возникшие в результате распада советской империи, тоже оказались в тяжелых экономических условиях. Не будучи литературным, а скорее политическим, это суждение показывает, что романы Ремарка сохраняют свою актуальность и по сей день, в каких бы странах мира ни жили их многочисленные читатели. Это в полной мере относится и к роману под названием «Три товарища».

17 июля 1936 года Ремарк записывает в дневник: «Телеграмма от Клемента. О продаже прав на экранизацию компании Метро. Как-то даже не верится. Было бы замечательно. Может, хватило бы на одного Сезанна». На одну картину французского импрессиониста действительно хватило бы. Луи Б. Майер права покупает и поручает написание сценария Фрэнсису Скотту Фицджеральду. Решение кажется правильным, ведь в своих романах («По эту сторону рая», «Прекрасные и проклятые», «Великий Гэтсби») и рассказах он тоже пишет о «потерянном поколении». В 1920-е годы он становится кумиром американских интеллектуалов. И так же, как Ремарк, пытается преодолеть свои страхи и сомнения в творческих способностях с помощью алкоголя. Он уже написал несколько сценариев для Голливуда, но зенит своей славы уже прошел. Роман Ремарка ему нравится, а работа над сценарием придает новые силы. И он поднимается в нем от инвектив в адрес нацистского режима в целом до обвинения «арийцев» в грубейшем нарушении прав немецких евреев в частности. Однако теперь ему не хватает чисто ремесленных навыков. «Не было до сих пор у него как сценариста, пожалуй, более важной работы, но вот дело доходит до съемок в павильоне, и все его замыслы рушатся...» Продюсер Джозеф Манкевич привлекает к работе Эдварда Е. Парамора мл., многое переписывает сам, в команде разгораются жаркие споры, в результате сценарий получается политически беззубым, довольно сентиментальным. Сыграть Локампа решает Роберт Тейлор, роль Пат Хольман достается Маргарет Саллаван. В июне 1938-го съемки закончены, критики отзываются о последнем продукте из столицы киноиндустрии главным образом положительно. «It is a superlatively fine picture, — пишет "Нью-Йорк таймс", — obviously one of 1938's best ten and not one to be missed»⁴. Правда, сам Ремарк от киноверсии своего романа не в восторге. Посмотрев его в октябре 1938-го в Париже вместе с Марлен Дитрих, он записывает в дневник: «В понедельник вечером смотрел фильм Три товарища. Откровенно слабый. Саллаван хороша. Пума пришла в сильное возбуждение и ругалась... Ничего слышать о фильме больше не хотела. А мне было на это наплевать...»

Харли Ю. Тейлор пишет в своей монографии о жизни и творчестве Ремарка, что еще до премьеры фильма Луи Б. Майер устроил его просмотр для нацистского консула в Лос-Анджелесе Гисслинга. В Голливуде знали, что истерику в Берлине вызывало уже одно имя Ремарка, и Майер не хотел раздражать тамошних правителей. Бизнес оставался в конце концов бизнесом. «Not surprisingly, the Nazi was not pleased with the accurate portrayal of Nazi violence and suggested to Mayer that the communists be substituted as the villains of the piece»⁵. Кинобосс сразу же согласился произвести необходимые изменения. К счастью, коса нашла на камень. Проявив гражданское мужество, Манкевич заявил протест, и готовность Майера к коленопреклонению перед Третьим рейхом была отвергнута. Так киноверсия «Трех товарищей» все же сохранила тот политический контекст, на фоне которого столь красиво и мелодраматично складываются отношения между Локампом и Пат.

В сентябре 1937 года Ремарк знакомится с женщиной, которая на протяжении ряда лет будет занимать в его жизни важное место. Связь эта будет томительно-тягостной, мучительной, дарящей мгновения безоблачного счастья — Ремарк встретил в Лидо актрису Марлен Дитрих. Они уже как-то виделись. В начале 1930 года перебросились парой ничего не значащих фраз в берлинском отеле «Эдем». Теперь же завязывается роман. Через две-три недели после встречи они делят ложе и трапезу. Пума будет манить и тревожить Ремарка до осени 1940-го, о ней повествуют многие страницы его дневника...

В середине 1930-х Марлен Дитрих — уже чуть ли не легенда. Родилась в 1901 году в Берлине в семье прусского офицера. На актерскую стезю ступила в начале 1920-х. Играла второстепенные роли в кино, танцевала в варьете. Успех и известность пришли разом — в 1930 году с ролью кабареточной певички Лолы-Лолы в фильме «Голубой ангел» (сценарий по роману Генриха Манна «Учитель Гнус»). Ее открыл режиссер Джозеф фон Штернберг, получивший за это свою долю любви. Красивая, эротичная, загадочная, Марлен завораживала публику. Голливуд пригласил ее вместе с талантливым режиссером. В Америке они сделали несколько кассовых фильмов, Дитрих разбогатела и стала кинозвездой первой величины. Однако к моменту встречи с Ремарком в Венеции апогей успеха был уже пройден, последние фильмы не принесли больших сборов, звезда сияла не так ярко, как еще года два тому назад.

Марлен Дитрих не только выглядела эротичной — она была такой. Ее любовные связи вошли в историю. Партнерами Дитрих на экране были великие актеры, и мало кто из них не заканчивал съемочный день в объятиях страстной Марлен. Морис Шевалье, Майкл Уайлдинг, Джеймс Стюарт, Гари Купер, Кёрк Дуглас, Фрэнк Синатра, Джон Вейн... Их имена и сегодня еще на слуху. А список можно было бы продолжить. Нередко связь обрывалась так же быстро, как начиналась. А вот интимные отношения с Дугласом Фэрбенксом-младшим, Жаном Габеном, Юлом Бриннером длились годами. Дитрих увлекалась выдающимися политиками и писателями, «буквально опускалась перед ними на колени». Были романы с Джозефом Кеннеди, отцом будущего президента, Эдвардом Марроу⁶, Эдлаем Стивенсоном, проигравшим потом выборы Эйзенхауэру. Не устоял на склоне лет Бернард Шоу. Правда, дружба с Эрнестом Хемингуэем, Жаном Кокто и Ноэлем Кауардом была иного рода — Дитрих просто боготворила этих мастеров пера. Во время Второй мировой войны она отправилась в Европу, чтобы выступать с концертами перед американскими солдатами. Они устраивали ей овации, а иной генерал не только аплодировал, но, случалось, и легко давал себя соблазнить. В итоге грудь Дитрих украсили ордена. Возлюбленных женского пола у нее было, пожалуй, не меньше: Эдит Пиаф, Гертруда Стайн, известные деятельницы культуры и общественной жизни, дамы полусвета.

Дитрих не была талантливой актрисой, зато была звездой. Эту роль она играла, проявляя железный характер. Она умела подать себя так, как того ждал от нее мир. Эксцентричная, необузданная в своих желаниях, интеллигентная, но не умная, она жила исключительно ради того, чтобы сниматься в кино и выступать с концертами. По сути, для нее существовало только одно — Марлен Дитрих.

Притяжение было сначала взаимным. Еще в Берлине, в конце 1920-х, Дитрих наблюдала за стремительным восхождением Ремарка к вершинам литературной славы. А писатель встретил женщину, которая отвечала его идеалам — стройная, необычайно красивая, осиянная звездным блеском, против магии которого он никогда не мог устоять. Материально они не зависели друг от друга, жили в роскоши. Покинув Германию, они стали гражданами мира и одинаково ненавидели нацистов.

Роковым в их отношениях было то обстоятельство, что Дитрих никогда не ограничивалась одной влюбленностью. Рядом с сиюминутным фаворитом всегда маячили другие пассии мужского и женского пола. В девятнадцать лет в Берлине она вышла замуж за Рудольфа Зибера, у них родилась дочь. Брак этот никогда не расторгался, однако супруг вскоре был лишен доступа к супружескому ложу и, немало страдая, обитал то вблизи, то вдали от примадонны, находясь в полной финансовой зависимости. Любовница Зибера, русская по происхождению, замыкала свиту, которая сопровождала Дитрих, куда бы актриса ни отправлялась и где бы она ни жила — в Голливуде, Париже, Лондоне, Вене или на юге Франции. Любой человек, покоривший сердце Дитрих, сразу же входил в ее «клан» и считался членом «семьи», пока ему поневоле не приходилось освобождать место для нового избранника. Письма, дневники (в том числе и дневники Ремарка), подробная биография, написанная дочерью, рисуют картину суетного мирка с его бесчисленными любовными и жизненными драмами и их сумасбродной главной героиней — картину, которую биографы Дитрих из благосклонности к ней, как правило, скрывают.

Ремарк был в этой трагикомедии бурных эмоций, притворства и хитростей «бедным рыцарем». Он страдал, сталкиваясь с ложью из уст Дитрих, наблюдая ее любовные похождения, страдал от жизни в «клане», который предводительница муштровала и опекала, кормила собственноручно приготовленными блюдами и угнетала. Когда она ночью скрытно покидала свою комнату в отеле, спеша к очередному любовнику или новой любовнице, он искал ее на улице и в ночных барах. Сцены, которые разыгрывались в спальне, были столь же нелепыми и смехотворными, сколь и постыдными для обеих сторон. Утратив все признаки независимости, жизнь большого писателя напоминала порой всего лишь пошлый водевиль. И он это сознавал. Трагическое положение, в котором Ремарк оказался в конце своих отношений с Дитрих, очень точно характеризует ее дочь, Мария Рива: «Этот милейший человек превратился в жалкого вуайера, своего рода Сирано, подвизающегося в Беверли-Хиллз».

Глубокий душевный надлом в Ремарке произошел не из-за связи с Марлен Дитрих, но связь эта слишком уж часто одаривала его такой горечью, что на протяжении нескольких лет гасила в нем творческие порывы. Он чувствовал недостойность своего поведения и презирал себя за это. Дитрих никогда не отпускала от себя любовника, даже если давно оставила его и мечтала в своих дневниках о встречах с новыми поклонниками. Ремарк же долго не находил в себе сил порвать с жизнью, банальное дно которой открывалось ему чуть ли не ежедневно.

Листая дневники Ремарка, знакомясь с его мыслями о женщинах и пристрастии к алкоголю, мы постепенно понимаем, чего подспудно так страшился этот писатель: «А живу ли я еще вообще, не проходит ли мимо меня неповторимая витальность подлинного бытия, не истекло ли уже мое время?» Пума, а затем и Наташа Палей — это ведь тоже эрзац. Отношения с ними и другими красивыми женщинами воспринимаются как защита от угрозы неизбежного старения и презренной буржуазности. Не видеть, не слышать, не знать их? Но что же тогда останется? Раздумья в записях интимного характера подводят во всяком случае к выводам именно такого рода, наряду, конечно же, с восхищением, которое вызывают своей телесной притягательностью у сына оснабрюкского ремесленника и Дитрих, и Наташа Палей. Но читая самобичующие строки о душевном разладе, о моментах счастья и блаженства, об упреках в адрес Пумы, а затем и Наташи, невозможно отделаться от впечатления, что физическая близость, которой он требует, имеет для него почти что второстепенное значение.

Дитрих поначалу тоже страстно влюблена: Ремарк знаменит, обаятелен, обладает даром сопереживания, может долго внимать собеседнику, у него привлекательная внешность и отличные манеры. Они видятся в Париже, а летом 1938 года весь «клан» оседает на несколько недель в Антибе. «Целый день внизу у моря, до темноты. Божественное лицо. Нетерпение скорее подняться наверх. Фантастическая ночь. В остальном же — ощущение приближающейся развязки. Масса мелких признаков. И у меня, и у нее. Ранимость, насмешки, раздражение. Может, это и к лучшему». Во время этого совместного отпуска Дитрих вступает в интимную связь с богатой Джо Карстерс. «Пума уже дня три-четыре полностью во власти одной женщины», — констатирует Ремарк в дневнике. По-мазохистски, в мельчайших подробностях описывает он на протяжении нескольких недель, как все это время уходит на выяснение отношений и поиски возлюбленной в ночных увеселительных заведениях. «Смеюсь, а жизнь, может, сломана... Сердце стучало, я обливался потом. Был действительно раздавлен». Расставшись на какое-то время, они шлют друг другу телеграммы («Ты обруч, без которого моя жизнь растеклась бы мелкими ручейками»), письма, цветы, ночами подолгу разговаривают по телефону (он — в Порто-Ронко, она — в Калифорнии). «Не могла бы Ты все-таки сыграть Пат?» — упрашивает он ее в начале января 1938-го. «Не сообщить ли Метро, что если они примут это условие, то я бы поучаствовал в доработке сценария?.. Решил засесть за новую книгу и посвятить ее Тебе (имеется в виду замысел романа о Равике. Он будет написан позже и назван "Триумфальная арка". — В.Ш.)... не торопи события, ничего не бойся, всегда храни спокойствие. Мы ведь только начинаем и еще порядком удивим всех». Под своими посланиями к Дитрих он подписывается как Альфред, Равик, Большая гадюка, Асессор фон Фельзенэкк, называет ее Пумой, Тетей Леной, Юсуфом. Все эти годы он влюблен до стрессового состояния, однако, фиксируя свои переживания в дневнике, видит себя очень ясно.

С сентября до начала декабря 1938-го он с Дитрих в Париже. Сумбурное время: новые лица, бессонные ночи, вино — до работы руки почти не доходят. Ощущение счастья мгновенно сменяется подавленностью — и наоборот. И почти всегда его настроение зависит от настроения любимой. «Гуляли по улицам... Купил Марлен розы. Приятно вот так фланировать. Чувствовал себя свободным. Разглядывал людей, смотрел на девушек, женщин, и казалось, не будет никакого конца, даже если Пума уйдет. Ибо долго так продолжаться не может. Опираться на несколько рук — это не в моем духе. Так же, как и игра в прятки. Не надо связываться с актрисами». — «...эта заботливость и в то же время коварство». — «Не думаю, что еще очень долго буду участвовать в этом спектакле». — «Теперь тут тихий ад. Меня действительно поджаривают со всех сторон... Надо уходить. Терпеть такое больше нет сил. Страшусь наступления вечера. Это равнодушие ужасает».

Ночи исполнены «нежности» (в дневнике он ведет им точный счет), но наступает утро и вспыхивает спор, как обычно абсурдный, смехотворный. «Сказал ей, что в 2 часа встречусь с Рут Альбу. Она словно застыла. Ушла. Когда я шел в спальню, она стояла за дверью. Потом я обнаружил, что она спрятала все мои туфли — дабы я не мог выйти из дому». Такое можно сразу, без репетиций, играть на сцене. «Похоже на свару между прачками», — записал он как-то, не скрывая презрения. Зашли в ювелирный магазин, чтобы обменять браслет: «Мне все это осточертело... Не удержался от смеха, наблюдая, как Пума превращалась в жалкое, алчное существо: сумма была в общем-то незначительной». Лишь изредка в эти месяцы в дневнике встречаются записи, подобные следующей: «Октябрь... День близится к вечеру. Серый прохладный воздух, ничто не навевает печали. Хочется любить дом, тепло, камин, работу. Настроение тихое, спокойное. Читал Рильке».

В апреле Ремарк начал первый роман об эмиграции («Возлюби ближнего своего»), но работа не клеится. Он нервничает, чувствуя какую-то вину. «Надо решиться!.. Одуматься! Взять себя в руки! Отсечь то, что не имеет отношения к делу. Довольно заниматься бабами и амурами среди интриг и сплетен!.. Возьмись за перо!» — «Работай, солдат, все забудь и работай!» — «Представь себе: ты один в Порто-Ронко. Словно в раю». Он стосковался по работе в тиши — и не может уехать. Хотя постоянно заклинает себя: «Солдат! Если как-нибудь вечером в Порто-Ронко тебя, одинокого, слишком сильно потянет к ней, подумай о том, что с ее отъездом тебе крупно повезло. Как бы ты ни старался, так больше продолжаться не могло. Вспомни, что мысль эта приходила к тебе при самом ровном расположении духа... Ты не должен быть лакеем кинозвезды... Тебе уже сорок, солдат. Начни жить своей жизнью!.. В тебе есть многое, что просится наружу, но не надо торопиться, пусть оно зреет, а ты наблюдай. Сколько можно быть ассистентом кинорежиссера...»

Во французской столице Ремарк встречает старых знакомых. Несколько раз видится с Вальтером Файльхенфельдтом, который предлагает картины. «Потом в отеле у Файльхена смотрел три акварели Сезанна: два пейзажа и человека в соломенной шляпе, вид сзади. Купил». На пару дней приезжает Рут Альбу. Ютте в Порто-Ронко ужасно одиноко, она просится в Париж и в конце концов приезжает. Ремарка это стесняет, и потому он о ней почти не заботится. Ночи и вечера — на одно лицо и проходят, как, например, вот этот: «Седьмого вечером с Верой, Рюсси и тремя египтянами сначала у Рюсси, потом у "Максима", в нескольких кабачках и напоследок в "Шехерезаде". Около шести утра двое египтян показали нам вид, открывающийся с площади Карусель перед Лувром на Луксорский обелиск и Триумфальную арку. Серое, светлое утро, серый, ясный свет. С Пумой в отель, спали долго, крепко, полные любви». Днем — кино, выставки, переговоры в издательствах, прогулки в Булонском лесу, обед у «Фуке» на Елисейских Полях. Порой ностальгические воспоминания о жизни до того, как стал знаменит: «Думал о минувшем. Рояль, сочинение музыки, песни, стихи. Не знаю, как вернуть все это. Жизнь быстротечна».

Лаконичная запись в дневнике от 20 февраля 1938 года: «22 января сочетался браком в Санкт-Морице». Ютта Цамбона вторично становится его женой. В момент, когда он так увлечен Марлен Дитрих! Но не любовь, а всегдашняя его отзывчивость подвигла Ремарка на этот шаг. Замужество отводит от Ютты угрозу быть высланной из Швейцарии в Германию. Счастливым он себя не чувствовал. «Вокруг меня в холле общее чаепитие в самом разгаре. Бар, люди, снег, прошлое — мне все это противно», — пишет он из Санкт-Морица далекой Пуме. Живя зимой 1938-го преимущественно в Порто-Ронко, он страдает от одиночества и разлуки с Марлен («Начать вести дневник одинокого человека»). Мучают люмбаго и ишиас, он ощущает груз лет, хотя до старости еще далеко. В марте гитлеровские войска вступают в Австрию. «Читал газеты. Того гляди вырвет».

Рут Альбу однажды так сказала об отношении Ремарка к Ютте: «Она вряд ли была такой уж больной. Он же был влюблен в ее красоту. Всегда. Любил окружать себя красивыми вещами». С этим трудно не согласиться, однако внутренне Ютта была ему чужда. Вот запись, сделанная в сентябре 1938-го, когда он с Дитрих в Париже: «Говорил по телефону с Петером. Плакала. Сказала, что страдает от одиночества. Это ужасно. Посоветовал ей приехать в Париж — прямиком или через Порто-Ронко. Как помочь, не возвращаясь к ней? Вернуться я не могу. Моей жизни пришел бы конец».

Позже он будет оплачивать жилье и поездки Ютты, фактически полностью содержать ее. Как супруги они получат в 1947 году американское гражданство. Тем не менее брак их остается фиктивным, они лишь изредка живут под одной крышей, и Ютта тогда — гостья писателя. Эмоционально он отдалился от нее уже после первого развода. Второй развод будет оформлен в 1957 году, когда он решит жениться на Полетт Годдар.

За событиями на политической сцене в этом взрывоопасном году Ремарк следит с возрастающим нервным напряжением. Через несколько дней после «Хрустальной ночи» он записывает в дневник: «Мир встревожен тем, что происходит в Германии. Контрибуция в размере одного миллиарда марок, разрушенные дома и разгромленные магазины, тысячи евреев арестованы — и все потому, что 17-летний польский еврей Гриншпан застрелил 3-го секретаря германского посольства в Париже, г-на фом Рата... Ощущение такое, будто живу на вулкане». В дневнике Ремарк почти не касается политики, там царит Дитрих, а не Гитлер, но и скупые строки свидетельствуют: Ремарк был обеспокоен развитием событий и предчувствовал, что хрупкого мира в Европе не сохранить.

Еще в июле Ремарка лишили германского гражданства. 25 апреля 1938 года рейхсфюрер СС по предложению гестапо уведомил министерство иностранных дел: «Предпосылки для лишения германского гражданства налицо». Гестапо же обосновало свое предложение так: «При поддержке еврейской ульштейновской прессы Эрих Ремарк годами самым низким и подлым образом глумился над памятью павших в мировой войне и уже тем самым поставил себя вне сообщества, называемого немецким народом. На доход от этих своих писаний он купил себе виллу в Швейцарии. В Порто-Ронко, близ Локарно, он до последнего времени интенсивно общался лишь с эмигрантами, евреями и коммунистами». Жену Ремарка постигла такая же «участь» — ее тоже лишили германского подданства.

Ремарк озадачен, но реагирует с черным юмором: «После обеда позвонили из Лондона: мое имя в последнем списке тех, кого лишили гражданства. Ну что ж! Это даже очень удобно: с началом следующей войны меня сразу же не интернируют». Ремарк теперь — человек без гражданства, что в принципе осложняет заграничные поездки. Но еще в 1937-м они с Юттой приобрели панамские паспорта, так что этой проблемы не возникает. А высылка из Швейцарии состоятельному эмигранту вообще не грозит.

В конце ноября Марлен Дитрих уезжает в Калифорнию, а Ремарк через несколько дней — в Порто-Ронко. Судя по дневнику, он задумал роман о Париже, о жизни там рядом с Пумой. «Поздно вечером начал роман, в центре которого Равик... Настроение, как всегда в таких случаях: слегка нервозен, раздосадован, подавлен. Обе темы уже вызывают сомнения. Потом, при размышлениях о Равике как главном герое, вдруг каскад идей». Тем не менее он откладывает написанные страницы и вновь берется за роман «Возлюби ближнего своего». Работает прилежно, хотя чувствует недомогание. Пума не выходит у него из головы, и если писем и звонков из Америки нет дольше обычного, он мрачнеет и мучается ревностью. «Десять дней, как от Пумы ничего нет. Столь долгого молчания до сих пор не было. Джо или мужчина». Одиночество угнетает его, но как вырваться из этого писательского затворничества? «Настроение странное. Порой хочется бежать. Но куда? В крайнем случае к Пуме. В Париж? В Лондон? Кочевать по отелям? Нет, надо еще попробовать продержаться. По меньшей мере еще этот месяц». — «Не знаю, отчаливать мне отсюда, в конце января, или нет. Все мысли только о Пуме — странно; за, против. Надо продолжать работу».

И роман все-таки пишется. Ремарк хоть и продвигается медленно, хоть и сетует на заминки, хоть и недоволен отдельными главами, 6 января все-таки записывает в дневник: «70 страниц рукописи готовы». Новый, 1939 год он встречает у Эмиля Людвига, а рассвет застает его уже в одном из асконских баров. Марлен отправлена восторженная телеграмма: «Дивным был старый год, дивным будет и новый. Веселись, Пума, и ничего не бойся. Счастье улыбается бесстрашным. Радуй меня по-прежнему. Равик».

Политические новости не внушают оптимизма. «Наступление в Испании. Бомбардировки Китая японскими самолетами. Претензии Италии на Тунис. Брожение в Мемельской области. Когда Европе придет конец? Уготованный одним-единственным человеком». К тому же тревожные письма приходят от сестры: «Состояние отца почти безнадежное. Атеросклероз в последней стадии. 72 года. И так тяжело работал — всю жизнь». Забот добавляет и Ютта: в Париже ей одной не живется, хочет приехать в Порто-Ронко. «Сказал ей, что должен работать. Обычные доводы... Но мысль, что она сидит тут и укоризненно наблюдает за мной, в то время как мне хочется работать, — эта мысль почти невыносима».

Первые главы романа — все свои вещи он пишет от руки — перепечатаны секретаршей. Скепсиса не убавилось. «Книга оставляет довольно тягостное впечатление. Не страшно. Обычное дело при чтении первых перепечатанных на пишущей машинке страниц». Он решает писать книгу заново, ибо «сюжет кажется худосочным». Надо «придать роману эпическую глубину» и в то же время «сделать его более "компактным"». 26 февраля наконец вздох облегчения: «Закончен черновой вариант». Однако потом — опять сомнения: «После обеда начал читать первую главу. В ужасе от этого бреда. Позвонил Файльхену, потребовал утешить... Взял себя в руки и переработал первую главу...»

Ремарк утомлен, ему хочется уехать из Порто-Ронко. «Ах, Пума, я устал писать книги без Тебя. А времени в обрез». 14 марта он покидает виллу и едет через Лозанну в Париж. Находит там семейство Дитрих — без его предводительницы, и 18 марта они поднимаются на борт «Куин Мэри». Его литагент Отто Клемент — вместе с ними. Лайнер берет курс на Нью-Йорк. В Калифорнии ждет Пума, и через несколько дней он впервые ступит на берег страны, которая вскоре станет ему прибежищем и второй родиной.

Пока же он пересекает океан не в качестве эмигранта. Не угроза войны, а Пума побудила его отправиться в дальний путь. С одной стороны, его обуревают тяжкие раздумья, с другой — предвкушение встречи с женщиной, которая сумела вырвать его из творческой тиши. «Бар с гремящей музыкой плывет в ночной тьме по молчащему океану: и странно, и не доставляет особого удовольствия». Хочет написать на борту «Куин Мэри» сценарий для Дитрих, но через день-другой отказывается от этой идеи. Мешает нервозность, проистекающая и от напряженной международной обстановки. Тут он не питает никаких иллюзий: «Газеты сообщают ужасные вещи. Литве из-за Мемеля предъявлен глупейший ультиматум. Затем последует Данциг, Италия тоже захочет что-то полущить, и тогда — война».

23 марта он в Нью-Йорке. Жесткий паспортный и таможенный контроль — и путь в город, где все уникально, превосходно, бесподобно, открыт. Первоклассный номер в отеле «Уолдорф Астория». Ночная жизнь, шоу, варьете, притоны в Гарлеме, где собираются чернокожие и гомосексуалисты. «Самое же прекрасное в Нью-Йорке — это его звуки. Они напоминают глухой, сдержанный рокот мотора гоночного автомобиля». На пути в Лос-Анджелес он делает остановку в Чикаго, чтобы в Художественном институте полюбоваться работами Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Гогена, Сезанна. 27 марта он в Беверли-Хиллз.

В отношениях с Дитрих после ее отъезда поздней осенью 1938-го из Парижа ничего не изменилось. «Пума ужасно разочарована тем, что я писал об эмигрантах, а не о Ра-вике. Находит книгу плохой. Раздосадована и тем, что не привез для нее сценария». Перебранки по поводу повторной женитьбы на Ютте, сцены ревности и «дни ничем не омраченного счастья» сменяют друг друга быстрой чередой. Он скрупулезно фиксирует в дневнике, когда Пума пускает его к себе в постель и когда отвечает отказом. «С этой бестией дело доходит иной раз до настоящей войны». Он презирает легковесную жизнь Голливуда, шумные премьеры, рауты и — от случая к случаю — самого себя. После одного такого празднества — среди звезд были Гари Купер, Эррол Флинн и Долорес дель Рио — он записывает: «Вспышки фотоаппаратов, важничанье, жеманство и больше — ничего. Все непрерывно позируют». Встречает он там на презентациях и Томаса Манна, но отношения у них не складываются. Ремарка мучает зубная боль, лечение длится неделями, и Джозеф фон Штернберг, по-прежнему волочащийся за Марлен, тоже не способствует хорошему настроению. Между тем в Беверли-Хиллз появляется Джо Карстерс, что приводит Марлен в экстаз, и игра в прятки, так раздражающая Ремарка, начинается снова. «...Порой это похоже на мираж, смущает и озадачивает, чаще же чувство легкой грусти оттого, что ничего тебе здесь полностью не принадлежит и ничего ты удержать не можешь». Его письма тем не менее полны страсти и огня: «Нет, вы взгляните на Равика, исцарапанного, обласканного, покрытого поцелуями и оплеванного. Я, Равик, встречал много волчиц, умеющих ловко менять обличье, но я знаю только одну такую пуму. Изумительное создание... Жизнь с пумами штука рисковая, друзья мои! Желая погладить, они иногда царапаются, и даже во сне от них можно получить хорошенькую оплеушину». Ремарк безутешен и подумывает о немедленном возвращении в Европу. Но сделать такой шаг пока не решается. Известия оттуда по-прежнему тревожны. «Война близка как никогда. Оккупирована Албания. Дело сделано... На очереди — Польша, Греция и т. д.». В начале июня он едет с дитриховским «кланом» в Нью-Йорк, улаживает кое-какие дела («Обсудил казус Клемента и позаботился о том, чтобы он не принимал никаких денег».), встречается со своим американским переводчиком Денвером Линдли, мастерство которого ценит очень высоко, и отплывает вместе со слегка истеричным семейством в Европу. Несколько дней в Париже. Все те же раздражители («Вчера вечером позвонил Петеру. Сказали друг другу лишь пару слов. Уже вижу — все к черту вместе с этой треклятой Пумой»). Душевные разговоры с Вальтером Файльхенфельдтом, который продает ему картину Сезанна. «Надо бы хорошенько пройтись по роману», — уговаривает он себя. И двумя неделями позже: «Как все-таки довести эту вещь до ума?»

Между тем читатели журнала «Кольерс» получают возможность оценить мастерство писателя, знакомясь с сокращенным вариантом романа «Возлюби ближнего своего». Текст печатается с 8 июля по 23 сентября 1939 года под заголовком «Flotsam»⁷. Для издания романа отдельной книгой писатель еще долго будет дорабатывать его.

Ремарк сидит в Париже и ждет, что же решит Пума. Короткий визит в Порто-Ронко («Странный мир. Со мной в придачу»). По возвращении в Париж он вынужден явиться с Юттой к французским чиновникам, однако Carte d'Identite⁸ получает довольно быстро — тут явно сказалось знакомство со знаменитой Марлен Дитрих. «Вчера утром поехали с Петером в министерство внутренних дел... В приемной негде было присесть. Видел, сколь мучительно ожидание». Настроение опять вдруг резко меняется. После поездки по парижским улицам Ремарк записывает в дневник: «Огромное небо. Зеленое сердце июля. Почему смерть неизбежна?» А в письме, отправленном в эти месяцы Дитрих, пишет: «В наших сердцах так мало тепла к самим себе; у нас — как у детей смутных времен — так мало веры в себя; в нас слишком много отваги и слишком мало надежды; все мы — лишь бедные, жалкие, без передышки шагающие солдаты, не знающие, есть ли на свете что-либо еще, кроме шаганья. Глупые, жалкие солдаты жизни — дети смутных времен, которым ночью вдруг что-то приснилось».

В конце июля они снова едут в Антиб. Прошлогодняя история, похоже, повторяется. Дитриховские приживалы действует ему на нервы, Джозеф фон Штернберг постоянно раздражен и мрачен, так как Дитрих не обращает на него внимания, появляется лесбиянка Джо, вновь начинается игра в прятки: Марлен Дитрих спешит от него к ней или наоборот. «Пошло-поехало. А я сижу тут и маюсь — с проклятыми болями в сердце. Все мерзко и гадко». Люди будто чувствуют, что это последнее мирное лето. Пляж переполнен, среди отдыхающих американский посол в Лондоне Джозеф Кеннеди и писатель Ноэл Кауард, все увиваются вокруг Дитрих. Вечерами общество отправляется в Канн или Ниццу, Ремарк немного играет, скучает и глубоко удручен выходками Пумы.

В середине августа Марлен Дитрих возвращается в Париж, чтобы через несколько дней отплыть в Соединенные Штаты. Снявшись в фильме «Дестри снова в седле», она надеется обрести былую популярность. «На политической арене ясности нет, — записывает в дневник Ремарк, оставшийся на побережье Ривьеры, — Данциг, Польша. Швейцария для меня — слишком тесный мирок». Все ждут, какие шаги предпримет Берлин. Ремарк в нерешительности. С Пумой в Америку? «Тревожные дни. Война в воздухе... Просматривал утром газеты: во Франции началась мобилизация... Не отправиться ли мне в среду в Нью-Йорк? Если еще возможно... Только что узнал о подписании русско-немецкого пакта о ненападении». Жребий брошен. Сталин подписал договор с дьяволом, Гитлер изготовился к удару по Польше.

Вся Франция обратилась в бегство. 29 августа Ремарк подъезжает к Парижу. «Всюду мобилизованные с чемоданчиками. Повозки и телеги. Цветные солдаты. Вечером все это приобретает почти призрачный вид... Темные колонны в свете прожекторов. Понурые, беспокойно вздрагивающие лошади. У развилки под Фонтенбло — громадный белый крест... Молчаливые леса. Над равнинами почти полная луна. Маттиас Клаудиус⁹. Многое наводит на раздумья. Граница и первые кварталы города. Дома и улицы затемнены на случай ночных налетов. Елисейские поля. Арку не видно».

Вечером Ремарк сидит в ресторане «Фуке» на роскошном парижском бульваре, терзая себя укорами, погруженный в сомнения. «Уезжать противно. Все во мне протестует против этого. Голова пухнет от мыслей, я презираю себя, и в то же время во мне крепнет какая-то решимость... Тихое ощущение полноты жизни. Презираю себя за то, что не беру с собой Петера. Подумав, прихожу к выводу, что не могу этого сделать, ибо не желаю терять Пумы... По-прежнему не хочу уезжать. Не хочу дать отсюда тягу. Но Пума будет перепугана до смерти: она нуждается во мне. Я сидел на улице, смеркалось, мне нравился этот город, хотелось остаться, и в то же время я знал, что не смогу остаться, так как пароход скоро отчаливает. Вечером попытался дать телеграмму. Цензура. Текст, обязательно на французском, надо показать в префектуре. Ужинал в "Фуке". Кругом темнота, не светилась даже реклама. Странная картина. Официантов мало — мобилизация... Пошел в отель. Серебряная луна висела над черным городом».

Утром Ремарк едет в Шербур и вместе с мужем и дочерью Дитрих поднимается на борт «Куин Мэри». На сей раз плавание пройдет без особых удобств. Койки установлены даже в кают-компании. Курс на Нью-Йорк взял корабль с беженцами. В темном неспокойном океане затаились немецкие подводные лодки.

Примечания

1. Цитаты из романа «Три товарища» приводятся в переводе Юрия Архипова.

2. Если верно то, что в жизни каждого человека есть одна большая любовь, то таковой была любовь Ремарка... Никакая другая связь никогда не волновала его столь глубоко, как эта (англ.).

3. Наша крохотная жизнь (англ.).

4. Фильм в высшей степени превосходный, он, несомненно, в десятке лучших за 1938 год, и смотреть его надо обязательно (англ.).

5. Неудивительно, что нацист не получил никакого удовольствия от фильма, в котором сцены насилия в нацистской Германии показаны очень точно, и внушил Майеру, что фильм фактически поддерживает коммунистов, рядящихся в тогу защитников мира (англ.).

6. Американский радиопублицист, новатор в области телеинформации.

7. «Плавающие обломки» (англ.).

8. Удостоверение личности (фр.).

9. Немецкий писатель (1740—1815), известен прежде всего как автор стихотворений, близких по духу народной поэзии.