«Триумфальная арка»

История, которую Ремарк рассказывает в своем новом, написанном с огромным трудом романе, имеет четкие временные границы. Она начинается ночью, 11 ноября 1938 года, в двадцатую годовщину соглашения о перемирии, заключенного в Компьенском лесу, и заканчивается в сентябре 1939-го, когда Германия вновь развязывает мировую войну.

Хирург по имени Равик — его настоящее имя, Людвиг Фрезенбург, станет нам известно в самом конце романа — вырвался из застенков гестапо, бежал из нацистского концлагеря и, лишенный родины и элементарных прав, живет среди таких же, как он, аутсайдеров французской столицы, зато под зримой и незримой сенью Триумфальной арки, образ которой величаво-мрачным лейтмотивом проходит через все повествование. Немецкие и русские эмигранты, беглые и битые испанские монархисты, проститутки и сутенеры, «ангелы», помогающие падшим девушкам поскорее вернуться на панель, подлые и «благородные» шпики, хищные, скупые или, напротив, щедрые на помощь французы населяют страницы этого романа. Ремарк ведет читателя в отель «Энтернасьональ», где обитают эмигранты, в клинику доктора Вебера, в публичный дом «Озирис», в ночной клуб «Шехерезада», в бистро и, конечно же, по улицам Парижа. Его герои пьют рюмка за рюмкой кальвадос и водку, философствуют за партией в шахматы, страдают от бесприютности и одиночества. «Мы живем в умирающее время...»¹ Равик оперирует нелегально, не имея ни паспорта, ни вида на жительство. Он смотрит в будущее, не питая никаких надежд. Ремарковский герой, циничный, без иллюзий, но все же цепляющийся за законы гуманности. «Жить — значит жить для других, — говорит друг Равика, русский эмигрант, швейцар Морозов. — Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты... Не надо отказываться от нее. Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется». Чемоданы Равика всегда упакованы, он живет под постоянной угрозой высылки, человек в его положении не может чувствовать себя в безопасности. «Клочок бумаги! Все сводится к одному: есть ли у тебя этот клочок бумаги. Покажи его — и эта тварь (имеется в виду полицейский Фернан, требующий от арестованного Равика предъявить паспорт. — В.Ш.) тут же рассыплется в извинениях и с почетом проводит тебя, будь ты хоть трижды убийцей и бандитом, вырезавшим целую семью и ограбившим банк. В наши дни даже самого Христа, окажись он без паспорта, упрятали бы в тюрьму. Впрочем, он все равно не дожил бы до своих тридцати трех лет — его убили бы намного раньше».

И в своем новом романе Ремарк утверждает: человек, который не сдается, не поступается своей «человечностью», — сохраняет свое достоинство. Став свидетелем несчастного случая, Равик спешит на помощь, хотя прекрасно понимает, какой опасности он подвергает себя как не имеющий паспорта. Полицейский неумолим: «Вам придется пройти с нами в участок, мсье». И всё же, всё же: «Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы кончиться прежде, чем мы перестанем дышать».

Две сюжетные линии держат нас в напряжении, образуя передний план истории: любовные отношения между Равиком и Жоан Маду и его действия, продиктованные неукротимым стремлением отомстить нацисту Хааке за пытки в гестаповских подвалах. Жоан он встретит во время ночной прогулки, на мосту через Сену. Она угнетена и подавлена потерей дорогого ей человека. Высшего накала обоюдная страсть достигнет, пройдя этап сомнений и колебаний, встречая в обеих душах немалое внутреннее сопротивление. Жоан станет для Равика надеждой, которой он уже не ожидал, спасением от одиночества, вновь пробудившимся интересом к жизни. По большому счету, такая же любовная история, как в «Трех товарищах», но, создавая образ Жоан, Ремарку не удается достичь той тонкой и эмоционально глубокой характеристики, что дана им любящей Пат. Метания Жоан, ее жажда жизни, ее бесплодные поиски в отношениях с другими мужчинами выглядят стереотипными, а в средней трети романа даже скучными. И гибель от пули одного из ее ревнивых обожателей вполне вписывается в вереницу тех клише, что встречаются читателю в этой книге, к сожалению, не так уж и редко.

Создавая образ Жоан, Ремарк, несомненно, опирается и на память о том спектре чувств и эмоций, которые были характерны для Марлен Дитрих. Ее необузданность, ревность, эгоизм, склонность к скоротечным романам с другими мужчинами (и женщинами), ее мольбы о ниспослании «одной-единственной любви» — все это он испытал на собственной шкуре. Равик как любовник красавицы Жоан сдержаннее своего создателя, влюбленного в голливудскую звезду. А вот в характере героини романа с ее неистовым стремлением к наслаждению всеми прелестями жизни отчетливо просматриваются черты Пумы. В «Триумфальной арке» Ремарк рассказывает нам, быть может, о самой яркой и самой мрачной любовной связи в своей столь любвеобильной жизни. «Она принимала только то, что ей подходило, и так, как ей хотелось. Об остальном она не беспокоилась. Но это и было в ней самым привлекательным. Да и можно ли интересоваться человеком, во всем похожим на тебя? Кому нужна мораль в любви? Мораль — выдумка слабых, жалобный стон неудачников».

Полная по-настоящему правдивых моментов, — эта любовная история остается — в большей своей части — продуктом искусственным. Ремарку-художнику не удается передать то, что годами вдохновляло и терзало его самого — «Уничтожить человека, потому что любишь его? Убить, потому что слишком любишь?» — столь же убедительным образом, как это получилось у него во многих других романах.

Впрочем, есть в романе и симпатичный женский образ, контрастирующий с Жоан Маду. Это неизлечимо больная раком американка Кэт Хэгстрём. Необычайная стойкость перед лицом смерти, «надежная» (и безответная) любовь к Равику позволяют отнести ее к тому типу женщин, которых Ремарк искал в жизни и которыми восхищался, создавая их образы в своих произведениях.

«Криминальная история» становится центром действия во второй половине романа. Гестаповца Хааке, пытавшего его в нацистских застенках, Равик встречает в общем-то случайно. И тот не узнает его. Отчаявшись дождаться обещанного телефонного звонка, усталым и опустошенным бредет он в сумерках по улицам Парижа. «Что если оставить все это, — убеждал его какой-то внутренний голос, — совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу?.. Что ему до всего этого? Одним больше, одним меньше, — из сотен тысяч, столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше... Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому что каждый твердит: "Меня это не касается". Вот в чем дело! Одним меньше?! Да — пусть хоть одним меньше! Это — ничто и это — все! Все!.. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное... В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло... С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти... И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное, маленькое дело, но нечто гораздо большее — начало...»

Оказывать сопротивление современному варварству и его адептам, не отчаиваться, мстить, если тебя истязали, — таково послание Ремарка подвергшимся пыткам, изгнанным из родной страны, павшим духом, всем, кто вынужден был бежать хоть на край света, спасая свою жизнь от гитлеровских палачей. Мстить, однако, не ради мести, но защищая свою честь и достоинство. Совершая поступок, человек освобождается от душевной травмы, нанесенной ему пытками и самоубийством его возлюбленной, доведенной до рокового решения гестаповцем Хааке и его подручными. Индивидуалист Ремарк — и некоторые критики, прежде всего с коммунистического фланга, констатировали это с горечью, — не призывает к коллективному сопротивлению, но обращает наше внимание и в этой связи на то, что жизненно важное решение должно приниматься каждым отдельным человеком. Только в его следующем романе — в «Искре жизни» — появятся люди, сплотившиеся для борьбы против своих угнетателей.

Равик, заманивший Хааке в ловушку, расправляется с гестаповцем ужасным образом, нанеся ему удары тяжелым гаечным ключом по затылку, затем сдавив горло. Сцена убийства написана подробно и с беспощадной жестокостью. Время делает человека зверем, в том числе и гуманиста Равика. «Воинствующий пацифист» Ремарк прямо говорит о том, как следует оценивать действия его героя, указывая на извращенную трактовку различия между убийством и убийством в милитаризованном мире: «Я уничтожил скота, он заслуживал участи, худшей в тысячу... нет — во много тысяч раз худшую! За свою жизнь я убил десятки ни в чем неповинных людей, и мне давали за это ордена, и убивал я их не в честном, открытом бою, а из засады, в спину, когда они ничего не подозревали. Но это называлось войной и считалось делом чести».

Действие романа происходит в те месяцы, когда Европа стоит на пороге новой мировой войны. Все попытки западных держав умиротворить Гитлера, умерить его властные амбиции обречены на провал. Вся политическая, экономическая и идеологическая система «фюрера» служит одной цели: развязыванию войны на уничтожение. «Каждый знал, что мир был объят апатией и катился в пропасть новой войны. Против этого никто даже не возражал. Хотелось только отсрочки — хотя бы еще на год — вот то единственное, за что еще хватало сил бороться». Политические события крупного масштаба — гражданская война в Испании, аншлюс Австрии, политика умиротворения, проводимая Лондоном и Парижем, оккупация Чехословакии — обозначены Ремарком пунктирно. Иной раз ему достаточно для этого газетного заголовка или просто намека. Роман заканчивается сообщением о нападении вермахта на Польшу. Равика и других постояльцев «Энтернасьоналя» ждут французские лагеря для интернированных.

История повторяется. «Завтра и мне идти, — говорит француз с загорелым лицом крестьянина, провожая взглядом колонну мобилизованных соотечественников. — Отца убили в прошлую войну. Деда в семьдесят первом году. А завтра и мне идти. Всегда одно и то же. Уже несколько сотен лет. И ничто не помогает, снова и снова приходится идти». Человек остается жертвой политики.

В декабре 1945-го «Триумфальная арка» выходит книгой в Америке, годом позже — в Германии. Прием у читателей и критиков здесь более чем сдержанный. Борьба за выживание среди руин и при острой нехватке питания — зимой 1946/47 года страну накрывает к тому же необычайно сильная волна холода — не располагает к литературным дебатам. Вытеснение «проклятого» прошлого обретает в СМИ первые контуры, «внутренние эмигранты» начинают рассказывать о своем поведении в годы гитлеровской диктатуры, и тезисы их, надо сказать, звучат порой весьма странно.

Если «Триумфальная арка» тем не менее быстро становится мировым бестселлером и по сей день связывается в сознании многих читателей — наряду с романом «На Западном фронте без перемен» — с именем Ремарка, то происходит это прежде всего благодаря американскому книжному рынку. В течение одного лишь года нью-йоркское издательство «Эпплтон-Сенчури» продает более миллиона экземпляров, роман назван «Книгой месяца», а Голливуд платит за права на экранизацию необыкновенно высокую сумму. За английским следуют переводы на многие другие языки. И через двадцать лет после первой публикации польский критик пишет: «Тем не менее — и этого не забыть — роман стал библией целого поколения. И в 1945 году, и в 46-м, и в 47-м все женщины были Жоан, а все мужчины — Равиком. Говорили фразами, взятыми из книги. Инсценировали ситуации, созданные Ремарком. Выходящее из войны поколение находило в "Триумфальной арке" прототипы своего поведения. И, выходя из Потопа, искала и здесь образцы человеческого общежития, средства возрождения к полноценной эмоциональной жизни, примеры того, как следовало одеваться и вести себя». Даже если этой оценкой общая реакция на книгу, может быть, слегка и приукрашивается, то все равно нельзя не признать, что своим новым романом Ремарк укрепляет свою позицию среди наиболее популярных писателей послевоенного времени. Наряду с Томасом Манном и Лионом Фейхтвангером он дает читательской публике всего мира представление о современном ей немецкоязычном романе.

Ни одна из предыдущих книг Ремарка не была стилистически и по строю изложения столь «американской», как «Триумфальная арка». «Скептицизм» главных героев, лаконичность диалогов, краткость абзацев, драматические (а не аналитические) эффекты, встроенная «детективная история», фрагменты повествования, больше похожие на куски или кусочки киносценария, хотя действие романа происходит в Европе, американский читатель чувствовал себя в нем как дома. И, пожалуй, ни одна из книг, написанных Ремарком после трех ранних романов, не содержала столько презираемых критиками расхожих элементов повествования, сколько их оказалось в «Триумфальной арке».

Роман об эмигрантах, но все же не той плотности, не того морального возмущения и не той последовательной трактовки политических событий, какие мы находим в истории о Йозефе Штайнере и Людвиге Керне. По художественным меркам, «Триумфальная арка» — довольно слабое произведение писателя. Успех его объясняется, пожалуй, прежде всего тем, что Ремарку удалось передать в нем дыхание времени особенно проникновенным образом. Его герои отражают мироощущение поколения, которое осмысливает свое существование в собственном «я» — по ту сторону пафоса и «мировой идеи». Признаки этого явления были заметны уже в конце Первой мировой войны. Теперь, после такой войны на уничтожение, какой человечество не знало за всю историю своего существования, после того, как мир увидел то, что вершилось в нацистских концлагерях, придавать серьезное значение мыслящей, деятельной, бескорыстной личности просто не приходится.

Годы, прожитые по ту сторону Атлантики, сделали Ремарка «американским» писателем. Многие читатели ставят его новый роман в один ряд с произведениями Эрнеста Хемингуэя, Синклера Льюиса и Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Ремарка роднит с ними не столько техника повествования, сколько та атмосфера, в которой действуют и мыслят его герои, та неотвратимая печаль, которой овеяно их существование, тот легкий цинизм, с которым они судят о человеческих поступках, об истории и политике, и, конечно же, ощущение одиночества.

А вот отзывы американских критиков были не только восторженными. «Высказывания Ремарка по смыслу их зачастую невыносимо правдивы, — писала "Нью-Йорк таймс", — по форме же, нередко излишне театральны». «В любом случае это одна из тех редких книг, которые, став бестселлерами, интересуют, волнуют и удовлетворяют также серьезного взрослого читателя, — говорилось в "Сатердей ревью оф литриче". — Характер Равика выписан с блеском. Это стоик XX века». Иного мнения придерживался критик литературного приложения к «Таймс»: «Стиль повествования у Ремарка текуч и театрален, горькие, усталые суждения с претензией на мудрость скорее пошловаты, а тональность их однообразна».

Отношение немецкой критики к первой публикации Ремарка на его родине после войны колебалось от сдержанности до откровенного неприятия. Рецензентам трудно было понять парижскую среду с ее бистро и борделями, неистовую мстительность Равика, «нигилистический» настрой протагонистов. Однако за предубежденностью эстетического порядка — иногда имеющей основания — явно скрывалась политическая предвзятость. «Как все-таки сообразуется с ментальностью нынешней Америки тот факт, — писала берлинская "Тэглихе рундшау", — что именно это во всех отношениях сомнительное и нигилистическое литературное творение числится там по разряду бестселлеров». Совершенно не понимая замысла Ремарка, критик возмущался тем, — и был при этом не одинок, — как в романе изображено убийство Хааке: «Месть свершается таким образом, что невольно возникает вопрос: а в чем, собственно, заключается разница между недочеловечностью фашистов и человечностью господина Равика?» В газете «Райнишер Меркур» — рупоре формирующейся в это время политически и католически аденауэровской Германии — ужасался д-р М.Г.: «Что же еще отделяет нас тогда от нигилизма? Какая-то малость в лирическом восприятии природы, в эстетическом наслаждении или нам не хватает философского постижения смысла жизни, чтобы защитить себя в конце концов от приступов отчаяния?» Рецензент газеты «Швэбише цайтунг» смотрел на «Триумфальную арку» иначе: «Это разочарованная, горькая и не питающая иллюзий книга. Она бессонная, ясновидящая, знающая и старая». В коммунистической части Германии роман натолкнулся на идеологический скепсис. «Вельтбюне» порицает автора за «бегство в частную жизнь, которое не вознаграждается даже выдающимися художественными достоинствами». Почему в этой истории нет политических беженцев, спрашивает критик, сетуя, конечно же, на то, что и в этом романе не нашло отражения сопротивление, которое оказывали нацистам эмигранты коммунистических взглядов.

Голливуд был прыток и на сей раз. Экранизацией занялась Юнайтед Артистс, состав актеров был звездным. Ингрид Бергман и Шарль Буайе, обеспечившие в 1944 году триумфальный успех фильму «Газовый свет» (Бергман получила за исполнение своей роли премию «Оскар»), играли любовную пару Жоан и Равик, Чарлз Лоутон изображал нациста Хааке, а поставил фильм Льюис Майлстоун, на победном счету которого уже значился «На Западном фронте без перемен». Несмотря на прекрасные предпосылки, картина потерпела финансовое фиаско. Неприятие оказалось всеобщим. Авторы сценария свели все многообразие романа к сентиментальной любовной истории. Спасти картину не могли даже знаменитые актеры. «Фильм по роману Ремарка в Нью-Йорке провалился», — сообщала «Франкфуртер рундшау». 22 апреля 1948 года Ремарк записал в дневник: «Вышел фильм Т.А. От критики можно прийти в ужас. Встречался с Бергман и Буайе». В письме же примадонне он преисполнен нежности и восторга: «Странно, но увидев Жоан на экране, я понял, что никогда больше не смогу представить себе ее лицо. Отныне у нее всегда будет твое лицо».

Счастье улыбается Ремарку: с наступлением мира его труд увенчан мировым успехом. Его имя опять у всех на устах. За свои книги и их экранизацию он получает крупные гонорары, в коих весьма нуждается. В начале 1946-го он должен заплатить 60 тысяч долларов налога за прошлый год, а швейцарские власти требуют произвести платежи за все время его отсутствия. Иначе... «Сколько ни зарабатывай, все равно остаются крохи», — досадует он в дневнике. «Все эти месяцы не работал. Уйма времени потрачена на переговоры с адвокатами — о налогах, контрактах и пр.». Разобраться в массе проблем такого рода выше его сил, но у него появляется умный помощник в лице Роберта Ланца, нового литературного агента, благодаря усилиям которого заключены блестящие договоры с Голливудом. На банковский счет писателя ложится очень большая сумма за ремейк фильма «На Западном фронте без перемен», ему гарантированы двадцать процентов от выручки за демонстрацию «Триумфальной арки». Богатые плоды приносит и дружба с переводчиком и редактором его произведений. Денвер Линдли переходит на работу в издательство «Эпплтон-Сенчури», и вместе с ним туда уходит рукопись «парижского» романа. Адвокатом Ремарка становится Харриет Пилпел, которой явно удается мастерски защищать интересы клиента, каких бы налоговых и финансовых дел это ни касалось. Его имя появляется теперь не только на полосах «желтой» прессы, серьезным газетам и журналам он интересен теперь и как писатель, дающий содержательные интервью.

Вестн. доходящие до него из Германии, глубоко волнуют Ремарка. В июне 1946-го из Лейпцига ему впервые пишет сестра Эрна, и он узнает, что отец жив, а Эльфрида казнена нацистами. Бедствующим родственникам и некоторым друзьям он тут же отправляет посылки с продуктами. Из Парижа ему сообщают, что машина, оставленная им там в 1939-м при бегстве из Франции, цела и стоит в гараже.

Физически он чувствует себя неважно. «По-прежнему невралгия. Не курю, почти не пью. Обхожусь без кофе. Мясо — очень редко». Он думает о «русском» романе, который с прошлого года лежит в столе. «В остальном: чтение, прогулки. Трудно начать работать, не куря». И — обращается к совсем другой теме. Начинает писать «Искру жизни» — книгу о концлагере и нацистском терроре.

Меж тем напряженность в отношениях с Наташей вновь возрастает. «Позавчера пришла Наташа. Как уже нередко бывало, — в нервном возбуждении. Забочусь о ней недостаточно и т. п. Старые истории. Не могут эти существа (в юбках) обходиться без того, чтобы меня не беспокоить, или принимаются капризничать, стоит человеку взяться за дело. Не выносят они этого». Как бы там ни было, а в середине ноября он все-таки сообщает, что роман о концлагере вчерне почти готов.

В декабре в Нью-Йорке появляется Дитрих. Не найдя счастья с Жаном Габеном, снова ищет контакта с Ремарком. «Позвонила. Приехала, хотела начать все сначала. Я не захотел. Когда собралась уходить, задерживать не стал». Однако после обильного возлияния как-то вечером он все-таки поддается, и одну ночь они проводят вместе. Об этом узнает Наташа, легкий приступ ревности наблюдается и у Ютты. Он сетует на то, что не может собраться, называет свою жизнь «нерадивой», но ведь и он вносит свою лепту в довольно банальные, повседневные неурядицы.

В начале июля 1947-го Ремарк в очередной раз должен явиться на слушание, дабы доказать, что для получения американского гражданства его биография достаточно чиста. «Задавали вопросы о нацизме, коммунизме, партийной принадлежности; не нарушал ли комендантский час; потом — почему живу отдельно от Петера; и о Марлен. И т. д. Я вынужден отвечать на такие вопросы, хотя мне уже 49». Но он выдерживает госэкзамен на морально-политическую зрелость и 15 августа получает вместе с Юттой американское гражданство.

В середине 1947-го оба романа у него вчерне готовы, и он начинает переписывать «Время жить и время умирать». Одновременно продолжает изучать первые публикации о немецких концлагерях. И все чаще задумывается о поездке в Европу. «Хочется в Порто-Ронко. Но что делать, вечерами-то? Которых так много. Здесь никогда не было ощущения хотя бы некоторой безопасности. На тех берегах дело с этим обстояло немного получше; только на немного... Здесь ты никогда ни в чем до конца не уверен. Всегда что-нибудь затевается. По части налогов, еще чего-нибудь... К тому же невозможно заработать столько, чтобы хватало на всех: на Петера, на себя самого, на отца, Эрну, на дом в Швейцарии — большая часть денег истрачена...»

Осенью Дитрих снова уезжает. «Только что здесь была Марлен — проститься. Трогательно, что бы там ни было. Медленное угасание. Неожиданно наступает возраст, когда то, что цвело возле тебя, начинает увядать, и ты с испугом спрашиваешь себя: перенесешь ли ты смерть тех, что еще окружают тебя? Многих уж нет... Пусто будет вокруг, уныло и безотрадно...»

На этой ноте заканчивается год. Наташа осыпает его упреками за чрезмерное пристрастие к спиртному и «непостоянство». Он хочет с ней расстаться, но — не может. Она меж тем выходит замуж за театрального продюсера Джека Уилсона, а Ремарк не собирается хоть в какой-то мере жертвовать своей независимостью. «Иногда сравниваю с пумским периодом, который, по-моему, был хуже». И последняя дневниковая запись 1947 года: «Надо бросить пить. Нельзя терять себя».

Новый год начинается с решения переписать роман «Искра жизни». («Займет больше времени; но иначе нельзя. Нельзя класть заплаты».) Крепнет желание поехать в Европу, Ремарк ведет переговоры с «Кольерс», «Геральд трибюн» и журналом «Космополитэн», очевидно, намереваясь присылать корреспонденции с другого берега Атлантики. Политику там определяют ветры холодной войны. В Чехословакии происходит успешный коммунистический переворот («Называют это демократией. Как же оболгано это слово»), на денежную реформу в западных зонах Советский Союз отвечает блокадой Берлина. Ремарк фиксирует развитие событий с нервным ожиданием будущего: «Живем в годы, когда history is in the making². Может быть, нам когда-нибудь позавидуют. Слишком много "history". С тех пор, как начали думать. С 1914-го. 33 года. Немного покоя было бы благом». Он опасается, что посетить Европу сможет только в этом году. И тем не менее: «Хочется в Порто-Ронко. Хочется чувствовать себя в безопасности. Куда-нибудь приткнуться». В марте в доме на Лаго-Маджоре поселяется отец Ремарка.

У сына же проблемы с выездом. Ему хочется увидеть Германию, чтобы на месте почерпнуть впечатления для своего романа. Наконец он все-таки получает разрешение посетить Европу — за исключением оккупированной Германии. В мае он поднимается с Наташей — в «скорее угнетенном состоянии духа» — на борт «Америки»... Экс-эмигрант и новоиспеченный американец возвращается в Старый Свет, который покинул девять лет тому назад.

Примечания

1. Цитаты из романа «Триумфальная арка» приводятся в переводе Бориса Кремнева и Исидора Шрайбера.

2. Делается история (англ.).