Глава восьмая. «У разумного — перспективы нет» (1948—1955)

Ремарк возвращается на разрушенный континент. Экономически обескровлены и страны-победительницы. В Англии не хватает продуктов питания, Францию сотрясают правительственные кризисы, Европа расколота холодной войной. Восстановление народного хозяйства, которое финансируется главным образом Америкой и первые контуры которого начинают вырисовываться весной 1948 года, охватывает и западную часть Германии. Вокруг Западного Берлина сжимается кольцо блокады. Мир движется навстречу новой военной катастрофе.

Ремарк сходит на берег в Гавре и едет в любимый Париж. «Чувствую город, Европу, но не так, чтобы мурашки по коже». В начале июля — навестив Вальтера Файльхенфельдта в Цюрихе — Ремарк снова в своем доме на Лаго-Маджоре. «Все как оставил. Зубная паста; письма; карандаши; бумага — на том же месте... Сон Спящей Красавицы. Просыпаешься — прошло десять лет. Странное чувство. Трогательно и таинственно... по саду. Отец рядом... Пили кофе на террасе. Еще до этого старик зашел ко мне в спальню. Он бродил по дому. Предвижу сложности. Хочет, чтобы его занимали. Люди... Что делать с ним?» Отношения с отцом не ладятся. Ему уже за восемьдесят, ни к чему интереса нет, гордится сыном, но нервирует мастера пера, который начинает переписывать роман о концлагере в третий раз. «Ищу местечка для работы. Но пока не нашел. Повсюду сидит старик».

Свое пятидесятилетие Ремарк празднует тихо, погруженный в мрачноватые раздумья о приближающейся старости. Не выходит из головы вопрос: где же все-таки жить? «Жить здесь, как бы в точке исходов, в тиши? Наверное, не смог бы. Слишком привык к Нью-Йорку. Там привязанности. Пусть их и немного. Самая существенная: Наташа...» 11 июля он едет на несколько дней в Рим, где его уже ждет Наташа. Ссоры из-за мелочей. Женщина, с которой он не в силах порвать, уезжает в Палермо, он остается и — пьет. Связь, выматывающая все силы. Как с Пумой. Наташины упреки раздражают до крайности. Он ревнует, вовсе не будучи верным спутником жизни. Клянясь Наташе в письмах из Асконы в любви, он заводит в эти недели роман с Эллен Янсен. Он, умеющий описать буржуазную жизнь с едким сарказмом в своих романах и дневнике, ведет себя в мучительных ночных пикировках с Наташей самым явным образом как мелкий буржуа. И она тоже. Флер свободной, щедрой богемной жизни, которым окружают себя Ремарк, Наташа и ее друзья, не предохраняет их в амурных и альковных делах от недостойного поведения. Подкупает, однако, та проницательность, с которой Ремарк оценивает собственную роль и роль своих партнерш в этой раз за разом повторяющейся игре. Он трезво смотрит как на свою способность лгать, тайно следить, так и на свою неспособность принимать необходимые решения.

В августе он снова в Порто-Ронко. Хочет работать, но: «Вечера со стариком убийственны. По моей вине. Веду себя гадко. Писать все же пытаюсь; но он мне мешает и сбивает с толку».

Вести из Германии он воспринимает с растущим возмущением. Отпетые нацисты со стажем остаются на своих постах, в то время как узники концлагерей, выступающие в качестве свидетелей, вызывают в зале суда усмешку, — записывает он в дневник. Гневное настроение усиливается рассказами бывших узников концлагерей: одни приезжают к нему в гости, других он встречает в Асконе. В тему он погружается основательно, штудирует документальные материалы об адских условиях жизни в концлагерях, и то, что он узнает из них, может лишь усилить столь привычную для него меланхолию и породить желание обратиться к темам иного характера. «Важно: хочу, когда эта книга будет закончена, написать юмористический роман и — пару пьес».

В октябре он опять в Париже. Узнав о смерти Эмиля Людвига, посылает оставшейся в бедности вдове тысячу швейцарских франков. С 21 октября Ремарк снова в Нью-Йорке, отель «Амбассадор». Встречи с Дитрих, одинокой и печальной Юттой и, конечно, с Наташей. Всё как прежде.

В творческом плане — полный паралич. В довольно объемистом дневнике 1949 года только одна тема — отношения с Наташей, приобретающие трагический характер... Страница за страницей размышления об этой женщине: что она говорит, как на то или иное реагирует, каким его поступком обижена, почему спит с ним или отказывает ему в этом удовольствии. «Мысли, как всегда, о Н. Не проходит почти ни секунды, чтобы был свободен от них. Поистине, почти ни секунды». После каждой размолвки он шлет цветы и небольшие подарки, клянет себя, зная, как губительно это отражается на работе. Ежедневные записи — способ преодолевать тлетворное воздействие этой связи на его психику. «Вчера вечером перечитал дневник с самого начала. Это меня в какой-то мере освободило; точно сняло с души камень. Жить так, как в этом году, больше не хочу...»

Уже в первой записи, сделанной в новом, 1949 году, он сетует: «Не работал целыми месяцами». Так будет продолжаться и дальше. Злясь и негодуя, он записывает в первых числах августа: «Эта стерва действительно месяцами не давала мне взяться за перо». Он не в состоянии соблюдать договоры с издательствами, публикация отрывков из «Искры жизни» в «Кольерс» срывается, «Космополитэн» отказывается дать незавершенный текст в продолжениях. Роман идет крайне трудно, раз за разом повторяющиеся нарушения кровообращения пугают его — видимо, психосоматическая реакция на разгульный образ жизни. Он бросает курить («чувство разочарования от некурения»).

В мае 1949-го он снова пересекает океан, видится с Наташей в Париже, но уже через две недели ищет прибежища в Порто-Ронко. «Все та же история. Вечерами убиваю время за рюмкой». В июле он спешит... в Рим, чтобы встретиться с любимой. Все кончается ссорой, Наташа уезжает на Сицилию, он, напившись, возвращается на Лаго-Маджоре, находя там утешение в объятиях двадцатилетней Эллен Янсен, которую делает своей секретаршей. Ютта просит разрешения пожить на вилле, он с досадой дает согласие.

Тягостные дни и недели. Ютта мешает ему, он пытается, как неверный супруг, скрыть от нее чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с Наташей. Когда Ютта осенью уезжает, он вздыхает с облегчением: «Душевное равновесие и отрада. Мысли о том, а не поселиться ли тут навсегда, — не сделало ли долгое присутствие Петера дом неприютнее, — не поставить ли крест на Н.-Йорке? — Забавляться, но тут».

Летом он встречает в Асконе немецкую актрису Бригитту Хорни («Простая, ясная, сильная, здоровая жизнерадостность») и ее мать, психоаналитика Карен Хорни. Знакомство с этими женщинами перерастет в ближайшие два-три года в искреннюю, ничем не отягощаемую дружбу, а беседы с врачом станут незаменимым движителем самоанализа.

В сентябре он едет в Цюрих, видится там с Вальтером Файльхенфельдтом и своим отцом. Оттуда — в Париж, а затем — после долгих колебаний, ибо он предчувствует, что его там ожидает, — он опять отплывает в Америку. 7 октября 1949 года вновь поселяется в своих апартаментах в «Амбассадоре». На сей раз год оказался для него действительно потерянным. С романом он почти не продвинулся, сомнения же в собственных творческих способностях еще более усилились. Правда, в конце августа в дневнике появляется важная запись: «Хотел бы написать историю человека (эмигранта), который вывозит из Германии свою жену; любовь, лагерь, смерть, Лиссабон, Иностранный легион». Этот замысел будет жить в нем, и через двенадцать лет появится роман «Ночь в Лиссабоне».

Он читает Фрейда и Юнга, с огромным удовольствием «Улисса» Джойса («Очень потешная вещь, в самом деле! С юмором»). Новый год встречает в большой компании. Среди празднующих Лилли Палмер и ее муж Рекс Харрисон, Полетт Годдар и Наташа. Она вдруг куда-то исчезает. Гонимый ревностью, он начинает разыскивать ее в ночных барах. «Не помню, что же все-таки произошло».

Организм между тем бунтует. Первый приступ болезни Меньера. Эта связанная с головокружением, болями и временами с частичной глухотой болезнь уже не отпустит его... Появляются признаки диабета, нередко приходится соблюдать строгую диету, что дается ему нелегко. Постоянно беспокоит сердце.

Жизнь тем не менее все так же сумбурна. Ему уже за пятьдесят, а он высматривает по ночам, горит ли в доме любимой свет или она где-то с соперником; звонит, в сердцах кидает трубку; случается, дело доходит даже до легкого рукоприкладства, после чего он, по обыкновению, шлет цветы. Порочный круг. «Если бы уже закончил роман! А она мешает и мешает».

Чувства его особенно обостряются при встречах с другими людьми. Ему трудно сохранять спокойствие даже в общении со старыми, верными друзьями, такими как Вальтер Файльхенфельдт и его жена, когда они приезжают в Нью-Йорк и он ходит с ними на выставки, ужинает в ресторане. «Невыносима мысль о том, что еще раз целых полгода рядом с тобой будет Н. И помнить об этих последних годах с ней невыносимо...»

События в мире, за которыми он опять следит более пристально, тоже действуют угнетающе, хоть и не в такой степени, как личные неурядицы. «Просмотрел кипу газет. От всей этой политики — глухое отчаяние. Национализм в любой форме (будь ты американец или добропорядочный немец) есть фашизм». У коммунизма, пишет он в начале 1950-го, в результате политики западных демократий «потрясающее будущее... Единственная инстанция, пока успешно препятствующая мировой революции, — Сталин и Политбюро. Делают все, дабы доказать, что хуже коммунизма в их трактовке ничего нет». 25 июня начинается наступление северных корейцев на южную часть полуострова: «Ответ русских типичен для них: "Виновата Южная Корея (которая почти разбита за четыре дня)"». Речи, произносимые в эти драматические дни президентом Труменом и другими членами правительства, Ремарк сопровождает скептическими комментариями: «Велик же соблазн войти в Историю!»

Поскольку роман все никак не напишется, возникают сложности и в отношениях с американским издательством. «Эпплтон считает наш договор расторгнутым, собирается выдать лишь половину аванса...» — сообщают Ремарку. И он пытается окончательно порвать с Наташей. «Есть желание работать. И оно более глубокое, чем когда-либо раньше. Идущее от жизни без Н. Что-то пришло в движение — будто моя жизнь стремится стать такой, какой она была тринадцать лет тому назад (прежде чем я обзавелся пассиями), будто она стронулась с места, чтобы взять новый разбег».

Его опять влечет в Порто-Ронко, Америки ему «на какое-то время» хватило. 20 мая он отплывает на «Иль де Франс» в Европу. Пытается привести себя в порядок в доме на берегу озера, продолжить работу над романом. По вечерам спасается от одиночества в тавернах Асконы. В начале июля приезжают мать и дочь Хорни, он встречается с писателем Робертом Нойманом, связь с Эллен Янсен нервирует его не меньше, чем шум с набережной, которую расширяют прямо под его участком. Наташа по-прежнему в его мыслях, думать о ней мучительно, разлуку он переживает как наркоман, лишенный привычной дозы.

Однако это лето отмечено и тесным общением с Карен Хорни, знаменуя собой целый период беспощадного самоанализа. (Карен Хорни родилась в 1885 году в Гамбурге, жила до 1932 года в Берлине, затем эмигрировала в Соединенные Штаты. Самые известные работы — «Новые пути психоанализа» и «Невротик нашего времени». Представительница неофрейдизма.)

Бригитта Хорни приобретает широкую известность в 1930-е годы, снимаясь на киностудии УФА («Отель Савой», «Мюнхгаузен»), а после войны с успехом играет в западно-германских и австрийских фильмах («Мелодия судьбы», «Ночь над Готенхафеном»). Запоминается она зрителям как в телесериалах («Якоб и Адель», «Наследие Гульденбургов»), так и в женских ролях на театральных сценах Цюриха, Базеля и Гёттингена.

На Лаго-Маджоре Карен Хорни почти каждое лето после войны снимает дачу (вплоть до своей смерти в 1952 году). Знакомство перерастает в дружбу. Бригитта влюбляется в писателя, а он ценит в ней жизнелюбие и рассудительность. Связь, которая не свободна не только от вспышек раздражения, но и от легкости, всегда доставляющей ему удовольствие. «Уважаемая чародейка! — пишет он однажды после размолвки с Бригиттой. — Между нами явно пробежала черная кошка! Напряжением всех извилин заставил себя воскликнуть "Ха!" во время твоего последнего звонка! Не ощутила ли ты нелюбовь из-за того, что я сказал что-то о диктовке и секретарше? Несправедливая! Эллен Янсен ушла, задрав нос, со скандалом, — пришлось искать замену. Чтоб можно было писать важнейшие письма. Теперь этим занимается жена (59) сельского секретаря Амана, у которой какая-то должность в Локарно и пять детей... Как мне явиться пред очами твоей матери, мстительная Трина, если я не могу ничего сказать ей о тебе?»

«Мы с Бони еще больше подружились, — пишет мать дочери в августе из Асконы. — Он просто очарователен. Я послала ему верстку своей книги ("Невротик нашего времени". — В.Ш.), подумав, что ему это может что-то дать. И смотри-ка, он не только ее читает, но и сказал вчера вечером — чуть ли не торжественно, — что сегодня особенный день: он кое-что понял в самом себе...»

Чтение словно электризует Ремарка («Важный, важный день!»). Чтобы глубже осмыслить прочитанное, он подолгу беседует с Карен Хорни. Рефлексия всегда была его спутницей жизни, свое поведение в обществе, свое отношение к женщинам, к работе, к алкоголю он постоянно и подробно анализирует в дневнике. Теперь же, как следствие драматических отношений с Наташей и под воздействием умных комментариев психоаналитика, из подсознания вырывается то, что скапливалось там в течение всей жизни. В эти дни Ремарк доверяет дневнику мысли и воспоминания, помогающие понять его поведение в последние два десятилетия.

«Две вещи в моей жизни — казаться, вернее, желать казаться лучше, чем ты есть на самом деле, и почти "morbid dependency in love"¹ вкупе с чрезмерной чувствительностью, актерством, стремлением пустить пыль в глаза, быть светским человеком, кавалером, home a femme², а также ощущение, что ты плутоват и нескромен из-за желания прихвастнуть и что ты действительно таков; что никуда не годишься как писатель и что однажды тебя разоблачат, — всему этому (и многому другому) есть причина — мое детство. Первые три года, до смерти брата Тео. Слова матери о том, что я был очень ласковым ребенком, но меня обошли вниманием из-за того, что брат "умер через три года". Отсюда: 1. Неуверенность, одиночество, уязвленное самолюбие и т. д.; 2. Ощущение, что я не "lovable"³. И то, что соединяет Обделенность любовью с одиночеством, миробоязнью, хаосом, безутешностью, сознанием бессмысленности существования, — чрезмерная гиперболизация любви, которая всем этим не является, в которой все это растворяется и с потерей которой все это опять тебе грозит: миробоязнь, хаос, бессмысленность бытия. Как следствие, привязанность к этому чувству, постоянные попытки вернуть утраченное, все, что выглядит скверным мазохизмом — извинения за поступки других, нарастающий отказ от самого себя и в результате неизбежная потеря другого человека... Целые дни просиживал на лестнице, проклиная своих родителей. Мечтал, как они разорятся, а я приезжаю из дальних стран разбогатевшим и показываю, что преуспел больше и спасаю их — с холодком удовлетворенного тщеславия. Дело не в том, что в детстве мне досталось мало ласки, а в том, что досталось ее меньше, чем другому, вот откуда могло многое пойти, наряду с прочими причинами... Моя критикомания — элемент невроза. Антипатия к людям. Сарказм. Неприятие... Колебания в принятии решений — из-за общей неуверенности. Снобизм. Тяга к знаменитостям со стремлением рядиться в чужие перья; похваляясь нынешним или былым знакомством с ними, доказать себе и всему миру, что ты "lovable". Бравирование именами; хвастовство в разговорах; сознавая, что это даже неумно, и все же продолжая это делать: то же самое, то же самое».

Через три дня «человек, склонившись над своим прошлым», продолжает исследовать свое «я»: «...Годы пьянства, преднамеренная гульба после первой книги. Стремление принизить значение успеха и показать, что стал иным не благодаря ему, потакание судьбе (что, конечно, неверно). Сверхскромность, согласие с критикой, ощущение, что поднялся так высоко обманным путем. Пил, чтобы быть "не собой" ...считал, что пью не с горя, а от наслаждения жизнью, — да, но чтобы как бы витать над ней и — над собой. Не углубляя себя жизнью... Нежелание трудиться; такое частое. Разрыв между вдохновением и исполнением. Неестественное протрезвление... Порой худосочное, стесняющее унижение. Чувство импотенции, боязнь импотенции в сексе. Попытки хитрить и там. Похоть поэтому оборачивается честолюбием и желанием работать».

Объясняет он себе и причины своей откровенной аполитичности, вызывавшей нарекания со стороны многих его критиков: «Отказ от любого участия в событиях международной жизни — внутренне и внешне. Видимая причина: недостаточные знания (и это так); знаю не больше, даже, пожалуй, меньше других. А также опасение, что могут вспомнить сделанные мною когда-то глупости... и использовать их против меня».

И наконец, резкая оценка отношения к родным: «Что дал ты, любвеобильный и щедрый, своей семье? Твоей сестры нет в живых; ее можно было бы спасти; ты не хотел, чтобы все жили за твой счет в Швейцарии. Ты стыдился своих близких. Ты сделал из отца капитана⁴. Ты завышал их социальное положение. И мало заботился о них. Делал вид, что их нет».

Анализ, которому он подверг себя в эти дни, был радикален («Не от себя, а к себе»). Подвигли его на это Карен Хорни и ее книга, а также чтение работ Фрейда и Юнга за год до этого. Жизненный кризис, в который он ввергнут Наташей и серьезной заминкой в работе над романом, обостряет восприятие того, что он читает и о чем дискутирует. Рефлексия всегда была у Ремарка частью мыслительного процесса, и потому семена психоанализа падают в его случае на благодатную почву.

Многое из того, что он пишет о себе и своем поведении, не так уж и ново в его дневнике. Но теперь, в конце длинного, неровного, разрушительного отрезка жизни оно становится горьким итогом. И все-таки нельзя не подчеркнуть его относительность. То, что Ремарк наблюдает в самом себе, характерно, по сути, для бессчетного числа людей. Чувства вины перед семьей, возлюбленными, близкими друзьями — кто не знал их? Разве мы не догадываемся, что пускаем людям пыль в глаза, когда рассказываем им о своей жизни? Кто из знаменитостей этого мира пережил свою славу без потерь? Библиотеки полны книг о страхах, порождающих импотенцию, а алкоголизм стал во многих странах повальной болезнью. Ремарк же делает шаг, на который способны не многие: он прорывает кольцо блокады вокруг бессознательного и, не питая никаких иллюзий, объясняет себе, почему он страдает, слишком мало работает, слишком много пьет и, несмотря на постоянные унижения, не способен порвать с Наташей (как долго не мог порвать и с Марлен Дитрих). И потому цитируемые здесь записи из его дневника — с отсылками к годам детства, к поведению после публикации первого антивоенного романа, к увлечению «знаменитыми» женщинами — имеют, конечно же, исключительно большое значение для понимания того, как реально складывалась жизнь Ремарка.

Познать еще не значит изменить. Это относится и к Ремарку. Беседы с Карен Хорни улучшают настроение, придают бодрости, позволяют смотреть на разлуку с Наташей некоторое время более дистанцированно. В ноябре роман «Искра жизни» наконец почти закончен. Но потом его опять охватывает беспокойство, ему тесно в Порто-Ронко, и он уезжает в Париж, а оттуда 10 ноября в Нью-Йорк. Снова «Амбассадор», снова Наташа — тут мало что может сделать самый беспощадный самоанализ.

Он посылает ей цветы, встречает красавицу на улице и светских вечерах, бывает у нее дома. И снова встает вопрос: «Неужели пойдет та же самая канитель?» Настроение падает. Повстречав Ютту на пути к ежедневному совместному обеду, он просто-напросто ошарашен: «Чуть ли не бежала по улице передо мной — и от меня. Каково видеть такое, когда тебе уже 52!» Карен Хорни живет в Нью-Йорке, он часто приходит к ней в гости и пускается в размышления «о феноменах детства, успеха, о разного рода комплексах». Посетив одну из ее лекций, он слегка огорошен: какие же разумные, интересные люди окружают эту женщину! Это совсем иной мир — прямая противоположность миру голливудских звезд и ночных клубов.

В конце года ему крупно везет по части издания его произведений, в том числе будущих. Феликс Гуггенхайм хочет знать, можно ли рассчитывать на новое издание в Америке его первого антивоенного романа, и Ремарк обретает в нем очень надежного агента для ведения крайне важных переговоров в США и Европе.

Одно из пожеланий самому себе в канун 1951 года касается Наташи: «О, если бы освободиться от нее...» В апреле почти завершен окончательный вариант «Искры жизни». Несколько отвлекает интрижка с восходящей звездой Джипси Маркофф: «Полно шрамов от давней авиакатастрофы. Хорошенькая, глаза с раскосинкой, темноволосая, в белом и красном... Не перестаю удивляться: как же я был порабощен, сам того не сознавая, — в мыслях, в чувствах, даже в языке. Ушел! Поджарим же барашка и ударим по струнам!»

30 апреля 1951 года, на прогулке, он встречает Полетт Годдар. Через три дня приглашает в ресторан, они видятся еще несколько раз, она дарит свое фото и вскоре, после совместно проведенного вечера, остается у него «до полудня», и Марлен Дитрих, нутром чуя, что тут завязывается, «заклеймила Полетт». Он еще не понимает, что в эти дни начинается его последняя большая любовь. Он, как всегда, полон сомнений и нерешителен, инициатива исходит от женщины. «Полетт вдруг решила, что в понедельник летим в Париж... На шею мягко ложится петля. Предпочел бы один ехать, быть, оставаться». Ремарк успевает просмотреть американский перевод своего романа о концлагере и отправляется в июне через Париж, насладившись там одной из картин своего собрания на выставке картин Тулуз-Лотрека, в Порто-Ронко — пока без Полетт.

Русская принцесса все еще занимает его воображение, но процесс отторжения начался и развивается стремительно. Возникают новые проблемы, но их не сравнить с тем, что он пережил за последние без малого четырнадцать лет. «Письма от Полетт. Опять как раньше: не полностью, не четко против, а как-то наискось, ускользая, уклончиво. Она хотела приехать; я уклонился. Потеряю ее; и буду жалеть об этом». 22 августа она приезжает в «Каса Монте Табор», дождь льет как из ведра, от ураганного ветра рухнули мосты, а для Ремарка наступают дни безоблачного счастья. Полетт простодушна, «поет и смеется», она «действует благотворно». «Откровенный человек, от которого веет теплом».

Полетт Годдар была на двенадцать лет моложе Ремарка. Когда они познакомились ближе, необычайно красивая женщина уже сделала в Голливуде блестящую карьеру. Путь наверх был довольно типичным для кинобизнеса. Выступала в танцевальных ревю, подвизалась на второстепенных ролях в кино, пока ее не приметил Чарли Чаплин. Под руководством гениального актера и режиссера, который был сначала ее любовником, а затем мужем, она стала звездой экрана. В «Новых временах» (1936) и «Великом диктаторе» (1940) Чаплин сделал ее своей партнершей. И расставшись с ним, Полетт Годдар сыграла множество главных ролей, заработала много денег и считалась одной из красивейших женщин в столице американского киноискусства. Тогда лишь неизвестной еще Вивьен Ли удалось в последний момент опередить ее при решении вопроса, какой же знаменитости достанется желанная роль Скарлетт в «Унесенных ветром».

Когда начался роман с Ремарком, Полетт Годдар шел сорок первый год, она три раза была замужем, среди покоривших ее сердце был известный мексиканский художник Диего Ривера. Зенит своей карьеры она прошла в 1950-х, имела солидное состояние и могла считать себя вполне независимой — интеллигентная, уверенная в себе женщина, жизнерадостная и остроумная. В Голливуде она принадлежала к тем деятелям искусства, которые придерживались либеральных — идущих от Чаплина — взглядов, как в годы правления Рузвельта, так и в конце 1940-х, когда сенатор Маккарти начал охоту на коммунистов.

Сущая находка для Ремарка. Ни собственнического эгоцентризма Дитрих, ни чуть ли не патологической нервозности Наташи Палей. Ремарк нашел наконец спутницу жизни, которая не только любила его, но и не скрывала этого, а издержкам меланхоличного, нерешительного, трудного характера противопоставляла ласку и улыбку...

Дневник, письма и воспоминания очевидцев подтверждают, что союз Эриха Марии и Полетт был счастливым. Они любили путешествовать, отдавая предпочтение Риму и Венеции, ценили роскошь и взаимную независимость. Полетт проводила большую часть года в США, Ремарк в это время работал в Порто-Ронко. В Нью-Йорке у них были собственные апартаменты: у нее — в Ритц Тауэр на Парк-авеню, у него — в доме номер 30 на восточной части 57-й улицы. Полетт жила со своей матерью, Ремарку эта всегда блестяще выглядевшая пожилая дама тоже пришлась по сердцу. Полетт никогда не чувствовала себя в Порто-Ронко как дома. Она не принимала сколько-нибудь заметного участия в жизни селения, при всем нежелании выглядеть в глазах его жителей кинозвездой она оставалась ею, но последние годы своей жизни, после смерти Ремарка, провела именно там. Он гордился красотой своей жены, она восхищалась тем, что принесло ему всемирную известность. Полетт любила драгоценности и роскошные платья, он не скупился на подарки. Случались и размолвки, но не было выматывающих нервы, подрывающих здоровье драм.

Жизнь с Полетт изменила Ремарка. Депрессивность и склонность к мучительной рефлексии не исчезли, он продолжал пить. Но близость Полетт, возраст и недуги утихомирили его. Он чувствовал, что его любят, а не используют для каких-то целей, никто теперь не разжигал так легко вспыхивающую в нем ревность (небезосновательную в отношениях с Пумой и Наташей)... Как следствие Ремарк постепенно прекращает вести дневник, долгое время бывший островком в океане жизненных бурь. Он больше не нужен ему для обретения душевного равновесия.

Поначалу, когда Полетт приезжает к нему в Порто-Ронко в августе 1951-го, Ремарку трудно привыкнуть к новой ситуации. Наташа еще бродит призраком в его мыслях, а мать и дочь Хорни слегка разочарованы тем, что в Нью-Йорке у писателя завязался очередной роман. «В замешательстве от того, как выглядит Бригитта. По моей вине. Ощущаю, чего ей хотелось бы, но дать этого не могу и потому прихожу в замешательство». Не ладятся отношения и с издательством Шерц. Его хозяин отклоняет рукопись «Искры жизни», не стесняясь в выражениях. Не нравится роман и дамам, они призывают Ремарка переработать рукопись. «Шерц от книги в ужасе. Хочу порвать договор... Карен: зачем же так деструктивно. Бригитта: не отклонить роман значило бы ждать реакции от немцев. Ворошить их память нельзя. Убийцы обычно чувствительны».

Звонят журналисты, желают получить интервью, «...сперва умоляют, потом сразу же дерзят». Речь о трех репортерах журнала «Шпигель», на вопросы которых он все-таки согласился ответить. И реагирует нервно: «Назвали меня журналистом с писательскими амбициями. Правда, и Толстого тоже. Старый, добрый интеллектуализм все-таки непотопляем. Думаю, что мое пребывание в Германии продлится недолго».

С результатом этого разговора и еще кое с чем немцы могут ознакомиться три месяца спустя. В январе 1951 года обложку гамбургского еженедельника украшает портрет знаменитого писателя, а темой номера избран рассказ о его личности под заголовком «Космополит вопреки желанию». Обеспокоенность Ремарка публикацией можно понять. Отвечая на вопросы, он погрузился в прошлое, подробно рассказывает о ранних этапах своей жизни, об Эрихе Пауле высказываются соседи по дому и бывшие одноклассники, правда и мифы образуют в тексте крутую смесь, муссируются все неприятные для него проявления «кичливости» и «позерства». И все же Ремарк представлен читателю как всемирно успешный писатель не без уважения, благожелательность сквозит в описании жилища писателя и его внешнего облика: «Большой камин в огромной и, тем не менее, весьма уютной гостиной и его пристрастие к старым свитерам придают бывшему оснабрюкскому семинаристу вид почтенного оксфордского профессора. Густые, резко изогнутые брови, этот фирменный знак Ремарка, хотя и утратили какую-то долю своей журнально-обложечной привлекательности, но с тех пор, как он больше не пьет граппу, его лицо вновь обрело черты цепкого, пожалуй, даже породистого бульдога». Простыми, бесхитростными словами он рассказывает о своем романе с Марлен Дитрих («Она самая великолепная женщина и самая лучшая повариха из тех, что я знал») и не скрывает своего восхищения достоинствами Полетт Годдар: «Самая современная из знакомых мне женщин и умна, как бес».

Небезынтересно вспомнить, какую оценку Ремарк дает в этом интервью своим романам. Его высказывания — если они точно переданы во врезке — свидетельствуют о слегка двусмысленной скромности, неизменно присущей ему при публичных рассуждениях о своем творчестве. Роман «На Западном фронте без перемен» он называет «своей лучшей книгой», «Трех товарищей» — «книгой маленькой, приличной, такую можно написать за один присест, и тебе не будет за нее стыдно», а вот при написании «Триумфальной арки» он «слегка переборщил, стараясь учесть то, чего публика ожидает от нашего брата там, в Америке». Реакцию немцев на «Искру жизни» он считает предсказуемой: «В любом случае я уверен, что атаки пойдут со всех сторон». Память о встрече с журналистами, которой он не желал, будет тревожить его, пока материал не появится в «Шпигеле», что, конечно же, получит отражение в дневниковых записях с акцентом на недоверие к представителям второй древнейшей профессии.

В начале декабря Полетт уезжает в США сниматься в очередном фильме, а Ремарк берется за «Время жить и время умирать». Рукопись он отложил в середине 1947-го, решив пропустить вперед роман о концлагере.

Поездка в Германию откладывается. Он раздражен публикацией интервью в «Шпигеле», поведением издательства «Шерц», за событиями в западной части Германии следит с возрастающим недоверием. «Немного покорпел над новой книгой. Не ощущаю никакой пустоты — скорее наоборот: Европа приблизилась, пожалуй, слишком близко. Такие, как Шерц или "Шпигель", журнал, собирающий на меня компромат и пытавшийся меня шантажировать (чтобы потом все же напечатать то, что ему выгодно), мешают мне больше, чем им полагалось бы». Ответный ход, который можно понять. В Германии о нем пишут с нескрываемой злобой. Например, «Пассауэр нойе прессе» от 5 июля 1951 года: «Даже французы дивятся тому, что Ремарк, подобно Томасу Манну, считает и сегодня еще необходимым сдабривать свои заявления за рубежом германофобскими замечаниями. (И он хотел бы вернуться? Нет, ему лучше не делать этого, ибо и он явно не меняется)». Статеек с такого рода выпадами появляется в эти годы в Германии множество, и Ремарк не единственный эмигрант, которого встречают здесь со столь откровенным неприятием. Летом 1951-го он намерен поехать в Германию, но движет им при этом не тоска по родине, а «желание увидеть отца...».

В январе 1952 года в американском издательстве «Эпплтон-Сенчури» выходит роман «Искра жизни» (Spark of Life) — за полгода до немецкого издания. Еще один знак того, что Ремарк отдает предпочтение американскому рынку, заключая сообразно этому договоры о правах. Он давно уже не немецкий писатель и мог бы быть — на фоне разборок с Шерцем — счастлив вдвойне.

Примечания

1. Болезненная зависимость от любви (англ.).

2. Дамский угодник (фр.).

3. Милый, привлекательный (англ.).

4. Отец Ремарка был на флоте старшиной.