«Время жить и время умирать»

Ремарк начал писать роман за десять лет до этого, то есть еще во время Второй мировой войны. Это значит, что тема занимала его уже в те годы, когда все четче вырисовывались контуры холодной войны. Затем рукопись легла в стол, уступив первенство «Искре жизни». В 1951-м он занялся ее доводкой и завершил эту работу в конце 1953-го. Окончательный вариант романа рождался, когда человечеству угрожало новое военное столкновение мирового масштаба. В 1951—1953 годах шла война в Корее, а в 1952-м США испытали первую водородную бомбу. В том же году правительство Аденауэра и западные союзники отклонили предложение Сталина провести общегерманские выборы, исключив возможность дальнейших переговоров на эту тему. В отношениях между супердержавами царил ледяной холод, атомная война грозила уничтожить на нашей планете все живое.

Роман «На Западном фронте без перемен» Ремарк писал, когда все признаки упадка веймарской демократии уже были налицо, а германские националисты требовали пересмотра Версальского мирного договора. Так что роман этот был не о мировой войне, а о ее последствиях для немцев. Не о мировой войне, второй по счету, говорилось и в романе «Время жить и время умирать». Как и два с половиной десятилетия назад, автор обратился к времени прошлому, чтобы сорвать маску с времени настоящего. Наступать на одни и те же исторические грабли опасно — вот к какому выводу подводит он читателя своим очередным романом.

Ремарк рассказывает о людях, сражающихся на русском фронте, и о людях, обитающих в разрушенных бомбами немецких городах, рассказывает о жертвах и палачах конкретного исторического процесса. В то время как в ФРГ нацистское прошлое сдается в архив, а консерваторы говорят о «преступниках-одиночках», безупречном поведении вермахта и о его верности добрым старым традициям, Ремарк выступает своим романом против этих реставрационных тенденций. Через сорок с половиной лет в воссоединенной Германии разгорятся жаркие споры о преступлениях, совершенных вермахтом в Польше и России на оккупированных территориях. Ремарк рассказал о них, так долго скрываемых и отрицаемых, уже в начале 1950-х годов. Вопрос о вине за эти преступления он делает в своем новом романе центральным. И ставит он его в тот момент, когда куются планы по созданию новой германской армии, а СМИ стараются перещеголять друг друга, рисуя перед зрителем и слушателем образ нового врага.

Действие романа развивается в трех плоскостях: фронт — родина — фронт. Поражение немецкой армии в России не предотвратить. Битва за Сталинград проиграна. Дивизии вермахта уже давно движутся в обратном направлении — на запад. Роте, в которой служит Эрнст Гребер, главный герой романа, поручено расстрелять горстку партизан. «Каждый знал, что четверо русских могут быть партизанами, а могут и не быть, и что у них нет ни малейшего шанса на оправдание, хотя их допросили по всей форме и вынесли приговор. Да и что тут можно было доказать? При них якобы нашли оружие. Теперь их должны были расстрелять с соблюдением всех формальностей, в присутствии офицера»¹. В начале тут не было слова. Тут сразу же было преступление.

Гребер и его товарищи не отказываются выполнить приказ и становятся соучастниками преступления. Не такими, как эсэсовец и садист Штейнбреннер, который получает от участия в расстреле удовольствие, но и они убивают старика, двух молодых мужчин и женщину, «сильную, здоровую, созданную, чтобы рожать детей», без всякого сожаления. «Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, — говорит Людвиг Фрезенбург, друг Гребера, единственный человек, которому он вполне доверял, — а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял — все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверовали, что поддерживаем их только ради того, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка!»

Прибыв отпускником в родной город, находясь в гостях у бывшего одноклассника и услышав там рассказ о зверствах, что творились эсэсовцами в России («живые огнеметы»), Греберу захотелось встать и уйти, но «усилием воли он заставлял себя сидеть. И не только он, так же поступали сотни тысяч других, надеясь этим успокоить свою совесть. Он больше не хотел отводить глаза. Не хотел увиливать».

Посыл Ремарка читателям не только в ФРГ, но и в Америке двоякого рода: книга его о виновности немцев, о преступлениях, совершенных их страной в период с 1933 по 1945 год. Одновременно он призывает тех и других не отводить глаз и не молчать на фоне той угрозы, которую таит в себе политика сверхдержав, бряцающих с начала 1950-х годов атомным оружием. Фрезенбург скажет в конце романа: «Лучше постараемся, чтобы подобное никогда больше не повторилось. Ради этого я мог бы, пожалуй, снова взять в руки винтовку».

Сегодня трудно представить себе, в какую истерию впадали западные политики, внушая населению своих стран страх перед коммунизмом. В Соединенных Штатах судьба людей решалась маккартистскими комитетами «по расследованию антиамериканской деятельности», в Федеративной республике советскую империю ставили вровень с Третьим рейхом. Аденауэр и его паладины разъезжали по стране с проповедями, убеждая избирателей, что «лучше принять смертные муки, чем быть красным». Аппаратом федерального канцлера руководил статс-секретарь Ганс Глобке, комментатор пресловутых расовых законов. В судейских мантиях сидели люди, выносившие смертные приговоры уже в гитлеровские годы. В мае 1951 года бундестагом был принять закон, позволявший чиновникам с нацистским прошлым ставить себя на службу новому государству. Либеральные демократы потребовали, чтобы бывшие гестаповские чины получили право на пенсию. Не был отменен ни один из приговоров, вынесенных участникам Сопротивления, дезертирам из рядов вермахта, волонтерам, опекавшим тех, кто так или иначе подвергался преследованиям со стороны нацистского режима.

Книга Ремарка представляет собой диаметральную противоположность немецкой «неспособности скорбеть» (Александр и Маргарет Митчерлих). Ее автор не ограничивается описанием преступлений, совершаемых на фронте. Со страниц центральной части романа он обращается к своим соотечественникам с призывом к осознанию той цены, которую придется заплатить им, если они вновь не преодолеют в себе равнодушия и оппортунизма. Верден — за которым снова видится Оснабрюк — тоже давно стал прифронтовым городом. «Город уже ничем не напоминал той родины, к которой так рвался Гребер; скорее это было какое-то место в России». Раз за разом в ночном небе над городом появляются бомбардировщики союзников, воздух сотрясают мощные взрывы, и дома превращаются в груды развалин, погребая под собой женщин, детей, стариков. Очевидным становится тотальный характер Второй мировой войны. Родной город Пауля Боймера со следами страха, смятения и голода на лицах его жителей, но лежащий вдали от полей сражений, больше не существует. Война Гитлера — это война на уничтожение, и ее жертвами становятся в конечном итоге и те люди, которые с ликованием приветствовали «фюрера», служили ему или молчаливо взирали на его преступления. Ремарк вопрошает с ясно различимой тревогой в голосе: какая судьба ожидает человечество, если безудержное накопление ядерных боеголовок приведет к третьей мировой войне?

Думать Эрнст Гребер начал, слыша грохот артиллерийских залпов, зная, что его полк раз за разом отходит на новые позиции. Участие в расстреле партизан добавило пищи для размышлений, а находясь отпускником в родном городе, он видит, как война бьет по тем, кто спланировал и развязал ее. Жизнь гражданского населения описана Ремарком с поразительной убедительностью. «Здесь, в тылу, война совсем иная, — подумал он. — На фронте каждому приходится бояться только за себя; если у кого брат в этой же роте, так и то уж много. А здесь у каждого семья, и стреляют, значит, не только в него: стреляют в одного, а отзывается у всех. Это двойная, тройная и даже десятикратная война». Вывод столь же прост, сколь и бесспорен: «Никогда ничего не поймешь, пока тебя самого по башке не стукнет». Гребер понимает, что его соотечественники все чаще оказываются в ситуации морального выбора: «Я знаю, что война проиграна и что мы все еще сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления!» В разговоре с Польманом, своим бывшим, уволенным со службы учителем, Гребер задает главный, по мнению автора, вопрос: «Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних десяти лет... И еще мне хотелось бы знать, что я должен делать».

Ответ на свой вопрос Эрнст Гребер находит в любви к Элизабет Крузе — любви, у которой в хаосе жизни с пронзительным воем сирен и оглушительными разрывами бомб не может быть будущего. Ну а судьбоносное решение он принимает, вернувшись на фронт: отпуская переданных ему под охрану партизан, он убивает эсэсовца Штейнбреннера, когда тот пытается помешать ему совершить благородный поступок. «"Убийцы", — повторил он, имея в виду Штейнбреннера и себя самого и всех тех, кому не было числа». Это не акт политически осознанного сопротивления: видя, что война носит со стороны немцев преступный характер, он не делает из этого вывода и не присоединяется к партизанам. Жизнь Эрнста Гребера обрывает пуля, посланная в него одним из отпущенных им на свободу русских, и это следствие его личного морального выбора.

И еще в одном пункте Ремарк противоречит духу ранних 1950-х годов. В то время как на деятельность КПГ в Федеративной республике накладывается запрет, читатель встречает в его романе солдата Иммермана, гуманного и весьма симпатичного коммуниста. К тому же Советский Союз не подвергается анафеме, наоборот, его военным действиям противопоставляются действия немцев. «Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?» Эта позиция рассказчика заслуживает особого внимания, поскольку Ремарк не приемлет ни марксистской идеологии («Этот чертов коммунист думает, что все люди равны. Большей нелепицы и придумать невозможно!»), ни сталинистской реальности в Восточной Европе.

Роман «Время жить и время умирать» получился мрачным. И если книга «Искра жизни» рассказывает о жертвах, то «русский» роман, став ее зеркальным отражением, знакомит нас с миром преступников. Их деяния описываются строго, без обиняков, и в солдатском языке здесь почти нет откровенной развязности и бесшабашности. Если же она и появляется в некоторых — редких — сценах, то производит тогда впечатление чужеродной и надуманной. И если первый антивоенный роман не лишен проблесков света, то тотальный характер Второй мировой и усилившийся пессимизм Ремарка больше не допускают их наличия.

О том, с какой силой Ремарк затронул своей книгой главный нерв молодой ФРГ, свидетельствует история ее публикации. В немецкоязычном издании 1954 года легко обнаруживались серьезные пропуски и изменения — в переводах их не было. Решившись издать «Искру жизни», Кипенхойер и Витч проявили мужество и доказали, что обладают издательским чутьем. В случае с романом «Время жить и время умирать» они успешно старались идти навстречу общему политическому настроению в Западной Германии. Витч действовал, сочетая оппортунизм с издательской заинтересованностью в прибылях.

«Хочу сказать Вам, не таясь, — пишет он автору, — что в издательстве были люди, считавшие неприемлемыми целые пассажи романа, а также полагавшие, что Ваша новая книга не уступает по жестокости "Искре жизни"... Однако мы все сходились на том, что из романа должны быть удалены неправдоподобные или в описываемый Вами момент войны маловероятные поступки, высказывания и детали экипировки отдельных героев, — по меньшей мере в немецком издании, ведь у людей здесь все эти вещи еще свежи в памяти, а неправдоподобия замечаются даже в мельчайших деталях. Такими мелочами мы подбрасываем критикам, прежде всего злонамеренным, выступления которых после "Искры жизни" вполне ожидаемы, отличную приманку. Начало и конец романа — это, с немецкой, но не с сокрытой нацистской точки зрения, те его части, которые представляют собой наибольшую угрозу его распространению. Фигура Штейнбреннера — так, как она обрисована в романе — не вписывается в тогдашнюю ситуацию». Обеспокоенный издатель ссылается в этой связи на собственный солдатский опыт. «Расовый вопрос не обсуждался и в вермахте». Солдат Витч, по-видимому, спал, когда перед строем его части зачитывались приказы, которыми гитлеровские генералы указывали своим подчиненным направление мысли и действия: «Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда».

Немного ниже Витч выпускает кота из мешка: «Еще одно возражение касается фигуры коммуниста Иммермана, который ведь, взятый в целом, является единственным, кто с самого начала ясно видит сложившуюся ситуацию... К тому же эти фигуры могут легко восприниматься в публикуемом сегодня романе как оправдание оккупационной политики 1945—1949 годов, при которой каждый коммунист слыл лицом, заслуживающим доверия, и которая пыталась выстроить демократические институты с помощью коммунистов... После всего, что Германия испытала, имея дело с коммунистами, политика которых является прямым продолжением националистического терроризма, едва ли кто-нибудь захочет и слышать что-то вроде поучения от коммуниста, кем бы он ни был, и принять его как поборника человечности».

Аргументация Витча в письме автору исключительно политическая. Будучи издателем, он покинул ГДР, в коммунистической Германии жилось ему несладко, и посему его личное отношение к роману можно, пожалуй, как-то понять. Но в остальном он, конечно же, голос идущей в Европе холодной войны. Однозначным доказательством тому стала правка, предпринятая редактором в опубликованном тексте. «Коммунист» Иммерман превращается в «социал-демократа». Фраза, в которой Гребер называет себя и своих товарищей «убийцами», вычеркивается. Убийство Штейнбреннера дополняется понятием «самозащита», а к заключительной сцене, в которой один из освобожденных русских стреляет в Гребера, добавляется фраза: «"Значит, это все-таки партизаны", — подумал Гребер». Эти примеры показывают, что издательство вычеркивает или изменяет ключевые тезисы автора, стремясь таким образом решительно ослабить интенцию романа.

«Я был бы Вам благодарен, дорогой г-н Ремарк, если бы Вы ознакомились с нашими аргументами и правкой, так сказать sine ira et studio², — пишет Витч автору, — и если бы Вы вернули нам рукопись как можно скорее в желаемом Вами виде». Ремарк молчит. Никаких свидетельств личного ответа издательству нет, на этой стадии переговоров за автора пишет его секретарша, и она ни словом не реагирует на предлагаемую издательством правку. Никакой реакции не следует и на рукопись, готовую к печати, и в письме Витча уже звучит легкая угроза: «Пользуясь случаем, хотел бы также узнать, считаете ли Вы наши сокращения обоснованными или нет. Вы приняли их с таким отсутствием комментариев, что я чуть ли не со страхом думаю, уж не приняли ли Вы их нехотя».

Почему автор допускал такое вмешательство в свой текст? Ясного ответа на этот вопрос нет. Во время переписки с издательством он попал в автокатастрофу. Может быть, это притупило его внимание к собственному детищу. Меж тем время торопит издателей: сроки публикации романа в Германии вытекают из договоров о правах, проданных за рубеж. Как бы там ни было, а в дневнике он реагирует на предложения издателей со смесью презрения и отчаяния. Выслушав неуемного Витча по телефону, он записывает: «Германские издатели пуще всего боятся чувствительности своих соотечественников. Этому народу лишь бы все время оправдываться». 27 марта: «Сообщение Кипенхойера о предложенной правке...; хотят превозносить вермахт; превратить (яснее видящего) коммуниста в социал-демократа; хотели бы изъять три последние главы и что-то. Тон наставника и еще кого-то: Вы ведь на войне не были; все же было иначе (и не так скверно)».

Однако вот запись от 16 апреля: «С молчаливым Disgust (отвращением. — В.Ш.) отредактировал немецкий текст для Кипенхойера». Может быть, эти слова и есть ключ к пониманию его поведения. Ремарк возмущен царящей в стране обстановкой, ведь она находит отражение и в письмах Витча. «Прочитал в "Тайм" от 12 апреля, — продолжает он вышеприведенную запись, — что судья Фриц Эйкхофф оправдал в Дортмунде 20 нацистских полицейских, которые обвинялись в том, что, колеся по варшавскому гетто, за один день застрелили 110 евреев, услышав от своего командира, что расходы на газ не оправдаются, если они не укокошат хотя бы одного. Судья и шесть присяжных заявили, что подсудимые действовали по приказу и не понимали, вследствие недостатков в воспитании по части знания законодательства, "that they committed a misdeed"³. Позывы к рвоте. Зато бодрый вид у прокуроров; они обвиняют, запрещают и т. п. Издательство, которое выпустило книгу с весьма ироничным взглядом на жизнь в боннской республике, вынуждено было заверить, что книга предназначена лишь для чтения в узком кругу, на другие языки не переводится и за рубежом не продается». Вольфганг Кёппен написал в начале 1950-х годов три блестящих романа о тогдашнем западногерманском обществе. Называя писателя и его книгу, Ремарк скорее всего имел в виду опубликованную в 1953 году «Теплицу».

Взаимосвязь обеих книг очевидна. Ремарку противно то, что происходит в Германии, и он избегает столкновения с Кипенхойером и немецкой общественностью. Он останется верен себе, отступает в сторону там, где другие сражались бы, машет на все усталой рукой. Можно было бы назвать это ошибкой, но именно такой всегда была его установка: лучше молчать, чем идти на баррикады. И потому первоначальный вариант романа «Время жить и время умирать» немецкий читатель увидит на книжных прилавках лишь в 1989 году. Реконструкция текста давалась с трудом, оригинал рукописи пропал бесследно. Сотрудники ремарковского архива готовили новое издание, опираясь на американский перевод, сделанный Денвером Линдли.

Совершенное в 1954 году вмешательство в текст не осталось незамеченным. Сообщения о различиях между немецким и переводными изданиями пришли сначала из Дании и Норвегии. Упреки были подхвачены немецкими газетами и журналами. «Шпигель» ограничился беззубой констатацией: «При всей жесткости во многих местах немецкое издание ощутимо мягче иноязычных переводов». Не ясно, «была ли редакционная правка предпринята, чтобы пощадить читателя или автора...». В остальном сам издатель отвергал здесь, не жалеючи слов, все попытки обвинить его в употреблении цензуры. Более резким и требовательным был в своем суждении немецкоязычный писатель и публицист Ф.К. Вайскопф: «Если все обстоит именно так, то Эрих Мария Ремарк должен, конечно же, прервать молчание, столь стыдливо хранимое им до сих пор в этом деле. Отмалчиваться и дальше значит признать свою вину».

И как всегда, когда появляется новый роман Ремарка, раздается разно- и противоречивое, выходящее за пределы литературы эхо. В целом же рецензии гораздо позитивнее, чем ожидали владельцы издательства. Купированные места почему-то не волнуют критиков. Называя «литературные достоинства Ремарка... бесспорными», «Франкфуртер альгемайне» одновременно опускается до «сам-то он в войне не участвовал!». В чем, как мы знаем, упрекали и Фридриха Шиллера, о присутствии которого в лагере Валленштейна истории ничего не известно. По мнению «Бельт», это «меланхоличная, но исполненная драматизма книга», которая может стать в творчестве Ремарка даже «самой успешной». Автор не обнажает «реальных корней этого варварства и не открывает ни перед отдельным человеком, ни перед обществом в целом каких-либо перспектив», — сетует «Нойес Дойчланд», и тем не менее «этот роман дает нам больше, чем основная масса книг, приходящих сюда из Западной Германии». Обозреватель «Штутгартер цайтунг» романа не приемлет: «Пережитое на войне описано со второй руки... Все как-то косо и коряво». «Цайт» называет Ремарка представителем «заурядной литературы» и полагает, что новый его роман написан «без достаточной нравственной легитимации».

На шум, поднявшийся после публикации романа, живущий в это время в Порто-Ронко автор реагирует стоическим молчанием и привычными для него сомнениями: «Книга вышла 20-го. Отзывы довольно резкие. Самые плохие — в "Таймс", где разгромили и "Искру жизни". Может, и поделом. Так долго возился, сокращал, пытался как-то оживить и т. д.». Ремарк несправедлив к собственному творению. Среди произведений немецкой литературы, действие которых происходит в годы Второй мировой войны, выделяются повести Генриха Бёлля и Альфреда Андерша, главы «Жестяного барабана» Гюнтера Грасса, «Урок немецкого» и «Краеведческий музей» Зигфрида Ленца. «Время жить и время умирать» можно смело поставить в этот ряд.

Роман экранизируется через три года после его публикации. Фильм под названием «Время любить и время умирать» ставит Дуглас Сирк, в главных ролях снимаются Джон Гэвин и Лизелотта Пульвер. Ремарк активно участвует в работах компании «Юниверсал Интернейшнл». Соглашается сыграть роль учителя Польмана (с чем, заметим заранее, справится замечательно) и берется писать сценарий. Только вот в этом деле успех ему не сопутствует. Орин Дженнингс полностью переписывает его наброски. Ремарк недоволен: «Мое мнение: сценарий, над которым я работал, так сильно изменен, вернее, переписан полностью, вплоть до деталей, что я не могу, да и не хочу, потребовать credits⁴. Более того, я бы предпочел заявить, что не являюсь автором, а поскольку между тем широко распространилась весть, что я им будто бы являюсь, то мне хотелось бы найти способ расставить все точки над i». Съемки велись в Германии, руины в Берлине воспроизводили вид разрушенного Вердена. Хороший получился фильм. В Соединенных Штатах (и не только там) он становится кассовым, в 1958 году — официальным вкладом США в программу Берлинского кинофестиваля и награждается там «дружескими аплодисментами».

В архиве Ремарка нашелся текст об этом фильме, опубликованный в одной из английских или американских газет. Фактически это небольшое эссе, написанное в 1958 году, известное нам под заголовком «Глаза-соблазнители» и выражающее в какой-то степени точку зрения Ремарка на экранизацию его романов. «Если теперь я думаю о героях книги, — пишет Ремарк, оглядываясь на фильм "На Западном фронте без перемен", — то сначала передо мной всплывают лица актеров, игравших в фильме, и, только покопавшись в памяти, я вижу людей того времени, какими они были в действительности. Фильм живее. Глаза — сильные соблазнители». Еще важнее, пожалуй, те пассажи в этом эссе, которые, касаясь киноверсии его последней книги, могут быть отнесены и к роману: «Разница между фильмом "На Западном фронте без перемен" и новым фильмом заключается главным образом в том, что в первом мы видим потрясающие сцены сражений, а в другом их нет. Во "Время жить и время умирать" нет ни одного вражеского солдата, зато разрушенного гораздо больше, чем в картине о Первой мировой. Враг невидим. Смерть так и сыплется с неба. Прошло время войны с линиями фронтов — фронты теперь повсюду. Прошло время солдатских войн — тотальная война целится в каждого из нас. Когда-нибудь в будущем какие-нибудь люди в каком-нибудь месте нажмут на какие-нибудь кнопки, и миллионы людей умрут страшной смертью». И книга, и фильм — это отклик на те события в мире, которые поставили его на грань ядерной войны.

О том, как роман воспринят американской критикой, Ремарк узнает в Порто-Ронко. Он приехал сюда подышать воздухом весны и поработать над новым романом. Под названием «Черный обелиск». Приходит из Америки и весть об аресте Роберта Оппенгеймера. Еще в 1943 году знаменитый физик возглавил группу ученых в Лос-Аламосе, работы которых привели к созданию и применению первой атомной бомбы. Идут годы, и в начале 1950-х Оппенгеймер отказывается участвовать в разработке уже «водородного» проекта. По соображениям морального порядка. На муки совести «ястребы» в Конгрессе отвечают обвинением в «нелояльном поведении». Ремарк взволнован и встревожен сообщениями из Штатов, ибо тема, которая вдруг вызвала там бурную дискуссию, это и его тема. «Ситуация прямо как в балладе об ученике чародея. Превосходный материал для драмы!» Не он, а Хайнер Киппхардт напишет ее в начале 1960-х.

9 июня 1954 года умер отец Ремарка. «Опечален. Почему не поехал раньше. По крайней мере, написал, что приеду. И у него все-таки было предвкушение радости от встречи. Странно: как будто части меня не стало». Он едет в Бад-Ротенфельде, принимает участие в похоронах, заказывает панихиды по умершему — отец был человеком верующим. Заезжает на несколько часов в Оснабрюк — последний раз в своей жизни. Никаких эмоций: «Прошелся по городу. Опять была луна. Заглянул на Хакенштрассе и Зюстерштрассе. На чем-то поставил точку. Навсегда». Через Париж и Милан он возвращается на Лаго-Маджоре.

Писатель Фридрих Торберг, с которым Ремарка связывает давняя дружба, предлагает в начале июня написать текст к фильму о последних днях Гитлера. Ремарк соглашается, едет в Мюнхен, встречается там с режиссером Георгом Вильгельмом Пабстом, обговаривает с ним детали. Один из вечеров проводит с четой Ингрид Бергман и Роберто Росселлини («Не подходят они друг другу»), слушает прекрасную музыку на фестивале в Зальцбурге, в восторге от «Дон Жуана» и посвящает несколько дней отдыху в Санкт-Морице. Затем принимается писать текст к фильму.

Действие базируется на репортаже «Последний акт», написанном в 1950 году на основе обширного документального материала американским судьей Майклом Мусманно. Он председательствовал на процессе по делу эсэсовцев-членов «зондеркомманд», проходившем в Нюрнберге с сентября 1947-го по апрель 1948 года и закончившемся вынесением нескольких смертных приговоров. А прославился этот американец еще в конце 1920-х годов — своими пламенными речами в защиту Сакко и Ванцетти, двух рабочих-анархистов, приговоренных безжалостной американской Фемидой к смертной казни на электрическом стуле. Мусманно видел фильм «Процесс» австрийского режиссера Георга Вильгельма Пабста, он в восторге от того, как рассказана им история о еврейском ритуальном убийстве, которого на самом деле не было, и предлагает ему снять фильм на основе своего репортажа. В слегка наивном воображении Пабста возникают картины Древнего Рима в те дни, когда там под пером гениального Шекспира гибнет Юлий Цезарь, а в лице Карла Соколла, работающего на студии «Космополь» в Вене, он находит продюсера, которому тоже нравится исполненная драматизма историческая параллель. Набросок сценария делает австрийский писатель Фриц Хабек, а вскоре и Ремарк соглашается принять участие в создании фильма: с таким предложением к нему подступили Пабст и Соколл, тоже находящиеся под сильным впечатлением от «Искры жизни».

Фильм получился интересным, притом что в официальной оценке ему было отказано, — витиеватыми словами, за которыми слишком явно торчали уши политической мотивировки. Кавалера Рыцарского креста капитана Вюста сыграл Оскар Вернер, в Гитлера перевоплотился Альбин Шкода. За тем, как в бункере «фюрера» завершается существование Третьего рейха, мы следим глазами двух офицеров, не причастных к «великим решениям», и мальчика из гитлерюгенда. Пабсту удалось мастерски передать царившую там атмосферу, до предела насыщенную паникой и ощущением неотвратимого краха. Предчувствуя неизбежный конец, диктатор приказывает отправить в бездну — вслед за ним — и его собственный народ, в ослеплении от нибелунгской верности генералы не перестают совершать преступления, хотя Красная армия уже стоит пред воротами бункера. Ремарк, режиссер, актеры и вся съемочная группа наполнили действие финала таким адским ужасом, что многие зрители и рецензенты пребывают в неверии: неужели немецкая действительность выглядела именно так? Но вот точно так и уходит в тартарары человек, вовлекший Европу в долговременную войну на уничтожение.

Премьера «Последнего акта» состоялась в 1955 году. Сегодня трудно представить себе, что значило в то время снять фильм, в котором Гитлер являлся во плоти и критически освещалась роль вермахта. В октябре 1954 года ФРГ подписала Парижские соглашения, заявив таким образом о своем намерении присоединиться к НАТО. «Ведомство Бланка» вело интенсивную подготовку к созданию новой немецкой армии, в парламенте и на партийных съездах все громче звучало требование реабилитировать нацистских генералов, получивших после войны реальные тюремные сроки. Настроение в стране было довольно однозначным: забыть, вытеснить из сознания, немцы и их генералы не несут ответственности за преступления, совершенные в концлагерях и на фронте. Ошибались разве что Гитлер и некоторые из его ближайших сотрудников, шли ложными путями, и, конечно, так нельзя было обращаться с евреями. Фильм «Последний акт» находился таким образом в том же злободневном контексте, что и роман «Время жить и время умирать».

Георг Вильгельм Пабст хотя и снял в Третьем рейхе один «прорежимный» фильм, но сохранил имя режиссера, создавшего в 1920-е годы фильмы социально-критической и пацифистской направленности («Западный фронт, 1918» и др.). Карл Соколл, участник сопротивления нацистскому режиму, майор австрийской армии, передал советскому командованию план обороны Вены, чтобы спасти город от разрушения. Ремарку с его романами и публичными выступлениями об одиозных тенденциях развития общественной жизни в ФРГ и вовсе не приходилось опасаться за свою антинемецкую репутацию. «Злопыхатели» были таким образом налицо, и битва началась еще в преддверии съемочных работ. Заголовок в «Шпигеле» украсил бы любой таблоид: «Не миновать нам и этой напасти — Гитлер умирает за кинокассы». Репортаж о пресс-конференции Ремарка в Вене начинался словами: «Как всегда пресыщенный, высокомерный, Эрих Мария Ремарк сидел, потягиваясь, в один из дней последней январской недели на одном из изящных стульчиков в венском отеле "Захер" и рассуждал о их новом фильме: "В наше время, когда стать сотрудником министерства иностранных дел можно лишь, если ты был в свое время членом НСДАП, такой фильм необходим вдвойне. Опасность неонацизма — не выдумка глупца. Нам надо показать, что Гитлер сдох, как крыса в подвале"». Рецензент «Франкфуртер альгемайне» писал после премьеры: «Слушая на днях набросок сценария к фильму, я вдруг засомневался в том, что нам решили показать на экране в качестве самого рокового отрезка новейшей германской истории. В разговоре Ремарк освобождался от своих антигерманских аффектов таким образом, что это и смущало и ранило».

Ремарк вновь затронул острую тему, и в Германии закипели страсти. Редакции многих газет и журналов, не исключая «Шпигель» и «Франкфуртер альгемайне», напоминали в том году политическую сцену молодой демократии: немецкие националисты, бывшие офицеры, постаревшие нацистские чины снова заняли свои места.

Автор сценария, впрочем, знал, на что он шел: «Из-за фильма в немецком газетном лесу уже поднялся шум. Как я, завсегдатай голливудских ночных клубов, вместе с предателем Соколлом, посмел... И хотя, кажется, любому преступнику позволительно сотворить с Гитлером всё, что угодно, — ан нет, это все еще самая дорогая народу святыня!..»

Досаду вызывала и затяжка с одобрением сценария. «Фильм: наконец получил обратно сценарий; прочитал; многое изменил... надо что-то делать. Мне это осточертело, — придется опротестовать и поехать в Вену». Он действительно сдал не только подробное описание действия, но и «текст диалогов с режиссерскими указаниями, с разбивкой на эпизоды, с данными о декорациях и т. д.». В конце концов Пабст и Соколл договорились с Ремарком о том, что Фриц Хабек займется переработкой сценария — на основе ремарковского текста.

Ровно через двадцать лет от строк о фильме «Последний акт» в респектабельном кинолексиконе потянет прохладцей: «Рыхлость художественной формы и сочетание подлинных событий, снятых в как бы документальной манере, с элементами весьма невысокого качества, не позволяют провести глубокий критический разбор этого фильма с оценкой его нравственных и политических достоинств». Наверное, каждый зритель сам решает, в какой степени приемлемо для него (или вовсе неприемлемо) нравственное и политическое содержание любого фильма. Нельзя, однако, не заметить, что из сценария фильма, о котором идет речь, не исчез центральный ремарковский мотив, звучавший уже во «Времени жить и времени умирать». Ибо в фильме рассказывается и история патриотически настроенного — и расстрелянного эсэсовцами — молодого кавалера Рыцарского креста, который — как и Эрнст Гребер в романе — приходит в конце концов к выводу, что война бессмысленна и преступна. Ремарк повторяет свое послание к немцам, предупреждая их об опасностях ремилитаризации.

В своих интервью Соколл не без гордости говорил, что «Последний акт» демонстрируется в 52 странах, став таким образом самым успешным немецким фильмом послевоенного времени. Картиной о последних днях Гитлера в августе 1955 года открывается Эдинбургский кинофестиваль.

В небольшой статье, написанной в 1956 году для лондонской «Дейли экспресс», Ремарк еще раз выскажется о фильме. И в очень острой форме подытожит свое личное отношение к Третьему рейху и трактовке его истории в Федеративной республике: «Так называемая легенда о Гитлере жила в Германии гораздо дольше, нежели посулы нацистов... Фильм "Последний акт" давал возможность окончательно развеять эту легенду. Достаточно было просто использовать документальный материал. Всей этой уймы подлости, бесчувствия, жалости к самим себе, глупости, бездарности, пошлейшей сентиментальности, дилетантизма и трусости должно было хватить с лихвой, чтобы миф о фюрере и легенда о расе господ разом лопнули. Это было уничтожение идолов, а не гибель богов».

Сегодня немцы в большинстве своем нацистами не являются, пишет Ремарк, однако десятки и сотни примеров искупления вины перед жертвами, а также реабилитации преступников показывают, что немцы мало чему научились. «Фильм заканчивается призывом: "Будьте бдительны!"... Так нужно ли сохранять бдительность?»

У Ремарка дружеские отношения с заместителем главного обвинителя на Нюрнбергском трибунале. Роберт Кемпнер родился во Фрайбурге, в 1933 году с государственной службы уволен, в 1935-м эмигрировал. От него Ремарк получает закрытую информацию о реставрационных процессах в Германии, и сведения эти усиливают его недоверие к тому, что происходило в Бонне и его обширных окрестностях. «В ужасе от того, что творится в большой политике. — Люди в Америке и Англии негодуют: предоставить Аденауэру и немцам независимость, дать им армию и т. п., не замечать того, что нацисты опять вездесущи, а у самого Аденауэра душа — потемки! Вина: вытеснена из сознания, до сих пор не осмыслена, и потому в Германии нет признаков изменений к лучшему — скорее, нет уж, дудки! И вот уже упреки в адрес каждого, кто не хочет ничего забыть, и потому получает в свои 35—45 лет клеймо ненавистника и т. д. Статс-секретарь при федеральном канцлере комментировал закон, ставивший евреев вне германского общества. Первый начальник гестапо Дильс получает персональную пенсию... Все это якобы не имеет значения. Германию необходимо использовать в борьбе с коммунизмом — капиталисты-то ведь в панике. Тяжесть на сердце». Ремарк продолжает негодовать и возмущаться. И смотреть на страну, в которой родился, с недоверием.

Примечания

1. Цитаты из романа «Время жить и время умирать» приводятся в переводе Инны Каринцевой и Веры Станевич.

2. Без гнева и пристрастия (лат.).

3. Что они совершали преступления (англ.).

4. Здесь: аванса (англ.).