«Искра жизни»

Действие его нового романа развивается на грани между вымыслом и действительностью — в немецком концлагере, и под пером Ремарка рождается текст, который можно смело отнести к его лучшим достижениям в прозе.

Произведение поистине выдающееся — как в художественном плане, так и в политическом. Сразу же после краха нацистской диктатуры Ремарк разрабатывает одну из самых запретных тем тогдашнего немецкого общества с его стремлением вытеснить из своего сознания позорное прошлое. «Автор начал работу над "Искрой жизни" в 1946 году и завершил ее через пять лет, — гласит запись, сделанная в 1950-х годах и найденная в архиве Ремарка. — Книга писалась с трудом... Многие из его друзей и родственников были убиты нацистами, и он был полон решимости поспособствовать тому, чтобы такое больше никогда не повторилось».

В первом, американском, издании роман посвящен памяти его сестры Эльфриды — тоже знак того, как волнует писателя, затрагивая его лично, эта тема. После первых аутентичных публикаций о преступлениях в нацистских концлагерях и тюрьмах Ремарк глубже и, главное, значительно раньше, чем большинство немцев, распознает чудовищную аморальность содеянного в гитлеровские времена. Поэтому с литературно-исторической точки зрения «Искру жизни» можно с полным правом поставить рядом с романом «На Западном фронте без перемен». Как и в конце 1920-х, Ремарк фокусирует свое внимание на явлении исторического масштаба и — вопреки неоднократным попыткам представить его сочинителем развлекательных вещиц — в очередной раз доказывает свою замечательную способность реагировать на политические события, сотрясающие основы современных человеческих сообществ. Первая мировая война лишила европейцев страстно лелеемой веры в прогресс и всесилие разума, и именно Ремарк публикует через десять лет после Компьенского перемирия самый знаменитый антивоенный роман того времени. Совершенные в концлагерях преступления окончательно подорвали, казалось бы, непоколебимую веру человека в человека, и Ремарк вновь, раньше своих собратьев по перу, пишет потрясающий роман о страданиях людей в «лагерном аду». Описывая то, что и описать-то вроде бы невозможно, рассказывали о царившем в немецких концлагерях терроре Анна Зегерс, Примо Леви, Хорхе Семпрун. При этом книги Леви и Семпруна автобиографичны, их авторы были узниками лагерей смерти. В романе Анны Зегерс «Седьмой крест» жизнь и гибель заключенных в концлагере — только один из аспектов и исходный пункт истории о Георге Гейслере. В «Искре жизни» концлагерь сделан эпицентром действия, и автор романа его, что называется, «не прошел». Наряду с темой, к которой обратился Ремарк, именно этот факт рассматривался как «нарушение табу», вызывая у немцев приступ яростного неприятия. Да, в «отсутствии присутствия» тоже причина того, что творчество одного из выдающихся немецких писателей XX столетия не нашло до сих пор признания в той мере, которой оно, несомненно, заслуживает. Мы еще коснемся других возражений, на которые натолкнулась «Искра жизни» после своего появления в Германии. Но уже здесь скажем, что воспоминания выживших узников концлагерей, опубликованные в более поздние годы и рассказывающие нам о поведении жертв и их палачей, подтверждают: Ремарк сумел рассказать о том, что творилось в нацистских концлагерях, с высочайшей степенью достоверности почти сразу же после окончания войны.

Ремарк прекрасно понимал, что он взялся писать на крайне взрывоопасную тему. Отбросив первый вариант, он берется в начале 1948-го за второй. Однако на сей раз сперва упорно и кропотливо исследует материал. Отличным подспорьем служит ему при этом книга Ойгена Когона «Государство СС», о которой Ханс Вернер Рихтер писал: «Внешнее устройство концлагерей, их внутренняя структура и организация, доставка узников, причиняющая им нестерпимые муки, работы, наказания, питание — все это описано с такой будничной деловитостью, включающей в себя отказ от дешевых эффектов, что ее следует назвать прямо-таки шедевральной...» Когон сам долго был узником Бухенвальда и дал своей книгой первый исторический анализ немецких концлагерей как системы. И, конечно же, Ремарк внимательно слушал рассказы людей, которые приезжали к нему, в Аскону, чтобы поделиться с ним воспоминаниями о пережитом в концлагере.

А вот родившийся в Голландии пианист Лео Кок жил в Асконе еще до войны. После нападения Германии на Францию он присоединился к Сопротивлению, попал в плен и оказался в концлагере Бухенвальд. Там он выжил, приехал снова в Аскону и держал там антикварную лавку, в которой любил бывать и Ремарк. Кок был человеком молчаливым, со следами страданий, причиненных ему в заключении. Но он раскрывался перед писателем, подробно рассказывая о лагерной жизни, о тех, кого там истязали, и о тех, кто истязал, вешал и расстреливал. Писатель внимал пианисту, так или иначе врабатывая услышанное в свою историю.

Действие романа происходит в последние месяцы войны. В концлагере близ городка Меллерн вот уже десять лет живет и страдает заключенный под номером 509. Он достиг самой низкой ступени здешнего обитания, обретается в Малом лагере, в последнем кругу Ада. Тому, кто переведен сюда из Большого (трудового) лагеря, не на что больше надеяться, его ожидает голодная смерть. «В конце концов иссякла и эта ненависть. Борьба за корку хлеба стала важнее, чем все остальное. Этого требовала и выстраданная истина: ненависть и воспоминания так же разрушают борющееся со смертью "я", как и боль. 509-й научился уходить в себя, забываться и не думать ни о чем, кроме того, как продлить свое существование еще на полчаса, на час, на день»¹.

Роман начинается с описания первой бомбардировки Меллерна союзнической авиацией. С холма, на котором расположен лагерь, 509-й смотрит на пылающий город и отчаянно пытается погасить в себе вспыхнувшую надежду на то, что войне скоро придет конец, ведь надежда эта отбрасывает его назад, в «нормальную жизнь», которая в его положении слишком часто оборачивалась гнусным обманом. Вольтова дуга повествования возникает и сохраняется в следующих главах между неотвратимо приближающимся крахом гитлеровского режима и нарастающим сопротивлением, которое узники концлагеря оказывают команде свирепых эсэсовцев-охранников. «Наши жалкие крохи непокорности — это все, что у нас осталось».

Ремарку мало показать, каким изощренным и, следовательно, страшным телесным и душевным страданиям, пыткам, издевательствам, унижениям подвергается человек, оказавшийся во власти утративших человеческий облик, озверевших охранников. Обновляя гуманистический посыл своих антивоенных романов и романов об эмиграции, он доказывает, что достоинство человека остается неприкосновенным до тех пор, пока он не сдается, пока не прекращает его отстаивать. Имея в виду текст на обложку книги, он пишет в издательство «Кипенхойер и Витч»: «Считаю важным подчеркнуть, что книга не столько обвиняет, сколько утверждает волю человека к жизни, победу его духа».

Все то, о чем мы позже узнаем из воспоминаний выживших узников и исследований социологов, есть уже в изображении лагерной жизни у Ремарка: муки голода, отсутствие элементарной гигиены, переполненные бараки, груды трупов и омерзительный способ их удаления, зверские наказания, дарвинистская борьба за выживание. Есть «мусульмане», смиренно ожидающие своей смерти, есть героизм и «трусость» тех, кто истерзан и, кажется, лишен всех признаков человеческого достоинства. Будущее суживается до обладания коркой хлеба, вопрос о жизни или смерти решается в ближайшие секунды и минуты. Уже через пару лет после крушения Третьего рейха Ремарк проанализировал «организацию террора» (Вольфганг Софский) с ужасающей ясностью.

Рисуя образ садиста в эсэсовской униформе, Ремарк создает психограмму немецкого обывателя: с приходом к власти Гитлера наступил его «звездный час», он превращается в палача и убийцу.

«Ниманн протирал стекла очков. Они запотели. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингисхана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами».

Когда меч отмщения опускается на головы не знающих ни стыда ни совести, когда их города превращаются в груды камня и пепла, когда по дорогам текут потоки беженцев, а ряды германских армий стремительно редеют, тогда узник по имени Агасфер, слыша гул приближающегося фронта, произносит слова, звучащие с поистине библейской силой: «Когда убили первого еврея и оставили убийц безнаказанными, они попрали закон жизни... Они смеялись. Они говорили: "Что такое несколько евреев по сравнению с великой Германией?" Они отворачивались. И Бог их сейчас карает за это. Жизнь есть жизнь. Даже самая жалкая».

С приближением фронта порядок в лагере нарушается, одному из узников Большого (трудового) лагеря удается передать 509-му пистолет, и тогда он, обреченный на верную гибель, чувствует прилив свежих сил. «Он вытравил из своей памяти все воспоминания — и то, что было в лагере, и то, что было до него. Он даже не хотел слышать своего имени. Он перестал быть человеком и не желал им больше становиться, иначе это сломало бы его. Он стал просто номером и хотел оставаться им и для себя, и для других. Молча сидел он во тьме, прижимая к себе оружие, и дышал, и чувствовал, как прорастают в нем все многочисленные перемены последних недель. Воспоминания нахлынули вновь, и ему казалось, будто душа его насыщается чем-то невидимым, каким-то живительным, сильнодействующим лекарством». Готовых к сопротивлению победить нельзя. 509-й гибнет в конце романа, но заключенный под лагерным номером вновь стал человеком и впервые за много лет называет себя подлинным именем. Он больше не номер 509, как того хотели нацисты, а Фридрих Колдер.

Десятки узников Большого и Малого лагеря сплотились, чтобы оказать сопротивление охранникам и организовать жизнь в лагере в первые дни после его освобождения. Ближайшая цель у них одна, но действуют и мыслят они далеко не всегда одинаково. 509-й знал, что «коммунисты составляли в руководстве подпольного движения лагеря самую жизнеспособную, сплоченную и энергичную группу. Они, хотя и работали вместе с другими, никому не доверяли полностью и преследовали свои собственные цели. Они помогали в первую очередь своим людям». Вокруг участия коммунистов в борьбе против фашизма в послевоенной Европе разгораются споры, и это тоже не ускользает от внимания Ремарка, которому претит любая тоталитарная идеология. Описывая диалог 509-го с его школьным товарищем-коммунистом, Ремарк прозревает будущее, давно ставшее суровой реальностью. «Скажи лучше, что будет с теми, кто против вас, если вы выиграете и возьмете власть? Или с теми, кто не с вами?» — «Тут есть много разных путей». — «Я знаю, каких. И ты тоже знаешь. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — это ты тоже имеешь в виду?» — «И это тоже. Но лишь по мере необходимости». — «Это уже прогресс. Ради этого стоило побывать здесь». — «Да, это прогресс... Это прогресс в целях и методах. Мы не бываем жестокими просто из жестокости — только по необходимости». Следуя такой диалектике власти, людей в восточной части послевоенной Германии стали помещать в концлагеря, пытать там и убивать. Изменилась лишь униформа — места на сторожевых вышках заняли слуги новых господ.

Оставляя в стороне этот спор, скажем: «Искра жизни» стала книгой, в которой мысль о людской солидарности выражена сильнее и глубже, чем в других произведениях этого автора. Если в своих веймарских романах Ремарк славит — местами избыточно и не всегда удачно — нерасторжимость и бесценность уз товарищества, то теперь мы видим конкретную способность вступиться за другого человека, сплотить вокруг себя людей, чтобы противостоять человеконенавистничеству и насилию со стороны сильных мира сего.

Ремарк написал в высшей степени злободневный роман. Бывшие нацистские чиновники сплошь и рядом возвращаются на свои посты, люди, служившие в концлагерях охранниками, нагло — и небезуспешно — требуют назначения им пенсий или принимаются на службу в полицию. В парламентах федеральных земель и новых демократических массмедиа то и дело раздаются призывы к снисходительности и помилованию, требования об освобождении осужденных преступников, о замене смертных приговоров на тюремные заключения. О жертвах, о миллионах людей, уничтоженных в концлагерях, равно как и о тысячах чудом оставшихся в живых, в Германии почти никто не говорит. «Раскаиваться — не в правилах немца», — разъясняет в романе циничный и алчный комендант лагеря Нойбауер своему шоферу Альфреду. Слова, вложенные Ремарком в эти уста, станут для многих подданных послевоенной Германии фактически жизненным девизом.

Новая демократия опирается на старые, опытные кадры. «Для таких, как я, работа всегда найдется, — говорит в романе Ремарка коменданту лагеря Нойбауеру лагерфюрер Вебер, один из сотен тех, кто составлял опору кровавого режима. — Мы еще поднимемся, пусть даже под чужими именами. А по мне — хоть коммунистами. Пару лет теперь не будет национал-социалистов. Все станут демократами. Это не страшно. Я, наверное, где-нибудь когда-нибудь буду работать в какой-нибудь полиции. Скорее с чужими документами. А потом все начнется сначала». В конце романа Вебер будет застрелен заключенным под номером 509, но в германской действительности послевоенных лет Веберы, как правило, не нуждались даже в чужих документах, чтобы иметь возможность продолжать свою работу. В 1950-е годы Ремарк будет с горечью указывать на реставрационные тенденции в аденауэровском государстве, и с этой точки зрения его роман о концлагере — это прежде всего книга, призывающая читателя не забывать никого и ничего. Соотечественники имели все основания крепко обидеться на него.

Заключенный Бухер и узница Рут Холланд встречаются бессчетными и безутешными вечерами у лагерного забора и мечтают о жизни за пределами их узилища. С тоской глядят они на домик, белеющий на холме, по ту сторону от колючей проволоки, и кажущийся им олицетворением безоблачного счастья. Наконец нацистские оковы сброшены и они спешат к маленькому домику, чтобы провести там первую ночь на свободе. «Сад стоял в цвету. Но, приблизившись к дому, они увидели, что прямо за ним взорвалась бомба. Она разрушила всю заднюю часть постройки. Целым и невредимым остался лишь фасад. Сохранилась резная наружная дверь. Они открыли ее. Но она вела к груде обломков. Значит, он никогда и не был домом. Все это время...» Ремарк завершает роман строками о необходимости расставания с иллюзиями.

И наносит чувствительный удар по главному нерву послевоенных немцев. Рецензии на книгу ярко отражают состояние их психики. «Искра жизни» должна выйти в свет в швейцарском издательстве «Шерц». Ремарк заключил очень выгодный для себя договор, и Альфред Шерц надеется привязать автора бестселлеров к своему детищу надолго. «Нам кажется, что было бы крайне важно вновь сосредоточить все Ваши литературные произведения в одной издательской руке». В момент заключения договора Альфред Шерц не знаком с содержанием книги. И явно сильно испуган, держа в руках готовую рукопись. Два письма, отправленные Ремарку летом 1951 года, показывают, какие страхи испытывает издатель в преддверии дискуссии, которая, конечно же, разразится вокруг романа. «Задумывались ли Вы над тем, как будет воспринято — в настоящий момент! — немецкое издание в Швейцарии и в самой Германии? ...выпустив "Искру жизни" осенью или даже будущей весной, мы рискуем вместе с Вами подвергнуться массированным атакам, которые приведут к бойкоту не только этой книги, но и всех Ваших произведений, а также всех подразделений нашего издательства, в результате чего Ваша новая книга может вообще лишиться какого-либо воздействия на читателя». А месяцем позднее Альфред Шерц ставит и вовсе позорную точку под затеянной им же историей: «Мы знаем, что действуем и в Ваших интересах, обращаясь к Вам с просьбой воздержаться пока от издания книги у нас на немецком языке». Приехав как-то раз в Мюнхен, Ремарк встречается с сотрудниками тамошнего филиала издательства. И 27 июля 1952 года записывает в дневник: «Таинственные переговоры об Sp.of L.² Пытаясь оправдаться, они объясняют мне, что надо бы поправить, и подтверждают таким образом, почему они ее не приняли». В конце переписки с литагентом Ремарка Феликсом Гуггенхаймом оборотистый, но трусливый издатель находит еще одно красивое объяснение своему поведению: «При столь высоких размерах затребованного гонорара издательство исходило из того, что роман должен был бы идти среди швейцарской и немецкой читательской публики нарасхват. Однако это условие оказалось невыполненным сразу же после прочтения рукописи...» Весьма оригинальная, надо сказать, мотивировка по отношению к писателю с мировым именем!

В результате роман выходит в кёльнском издательстве «Кипенхойер и Витч». Сделав этот смелый шаг, его владелец, Йозеф Каспар Витч, приобретает в лице Ремарка постоянного автора. С Шерцем же продолжается тяжба по денежным вопросам, Ремарк возмущен трусостью швейцарского издателя и его попытками уйти от выполнения договорных обязательств с помощью разного рода трюков. За письмо своему агенту Феликсу Гуггенхайму он садится 15 декабря 1951 года в крайнем раздражении: «Меж тем отношения с Шерцем развивались так, как я и предполагал... Мы должны были бы с самого начала настаивать на наших правах и пригрозить предъявлением иска, что, не сомневаюсь, доставило бы Шерпц гораздо больше неприятностей, чем нам с Вами. Теперь нам придется почесть себя посрамленными и дать задний ход или действительно предъявить иск, ибо переписка закончилась ничем. Причем возбудить иск будет очень нелегко, поскольку Шерц вычитал из Ваших писем — не знаю, имел ли он на это основания или нет, — что мы хотим разорвать договор. Поспешно сославшись на это, он вернул мне рукопись... Даже по причинам личного свойства я хотел бы, чтобы Шерц вспомнил, что он годами бегал за мной с просьбой заключить договор, а также знал, что мне надоело слыть в глазах людей, благодаря его стараниям, чуть ли не обманщиком... Хотел бы далее сообщить ему, что он не обязан скрывать свою позицию, — наоборот, разные мои издатели, которым я изложил суть дела и приложил ряд его писем (подобно тому как он поступил с моей книгой³, знакомя с ней своих приятелей), настойчиво испрашивали у меня разрешение использовать их в качестве документов, проясняющих истинное положение дел... Шерцу будет гораздо неприятнее выглядеть трусом, нежели нарушителем договоров».

Шерц оказался отчасти прав, ибо книга на языке оригинала действительно не идет нарасхват. В начале 1950-х немецкий читатель еще не готов к тому, чтобы разбираться с недавним прошлым своей страны.

Роман вызывает разноречивые отклики. «Это книга об ужасных вещах, случившихся при нашей жизни, — пишет Карл Корн во "Франкфуртер альгемайне", — книга, рожденная стремлением сказать правду и нести свою долю ответственности, книга нравственного самоочищения». «Горячее железо в полутеплых руках», — под таким заголовком отзывается о романе в штутгартской «Литератур» Генрих Бёлль. «Писать о бесчеловечном бесчеловечно — это неправильный путь», — утверждает он, упрекая автора (и зря!) в обильном использовании эсэсовского жаргона. И вот его вывод: «Книга Ремарка "Искра жизни" все же выполнит свою функцию — политически важную в правильный момент: она направит уставшее внимание на материал, который еще ждет своего художественного воплощения». Правда, молодому, но уже заявившему о себе писателю Бёллю энергично возражает в той же газете Хедвиг Роде: «Нет, горячее железо романа о концлагере, публикуемого в 1952 году, находится у Эриха Марии Ремарка в теплых, чистых руках. К теме он подходит с горячим сердцем и холодным как лед мужеством...» «Цайт», тогда еще в националистически окрашенном фарватере, заявляет лапидарно и достаточно лицемерно: «Это постыдная книга. Постыдная для автора — Эриха Марии Ремарка, постыдная для наших писателей, которые еще не пытались хотя бы частично загладить нашу общую вину перед жертвами концлагерей более удачной книгой». Рудольф Кремер-Бадони, напротив, считает: «Во времена тайных судилищ мирового масштаба требуется сверхчеловеческое мужество, чтобы написать такую книгу».

Небезынтересно вспомнить, в какой — с гитлеровских времен слишком хорошо известной — тональности публикация комментируется в Оснабрюке, родном городе Ремарка. «Мы хотели вообще обойти его молчанием, этого господина и гуся по имени Ремарк, который родился в Оснабрюке, а теперь вот похваляется тем, что он американец, — пишет "Нойе тагеспост". — Но он бросил нам вызов. Недавно он посетил Германию, и где бы он ни появлялся, повсюду у него была плохая пресса. Дело в том, что в своей последней книге под названием "Искра жизни" он пишет о немецких концлагерях. Хотя сам никогда ни в каком концлагере не был. И хотя родился немцем. Да, Эрих Мария Ремарк похваляется этим, ибо чувствовал "потребность", как сказал он на днях в Париже, внести свой исторический вклад в неслыханные зверства. В этом весь Ремарк!.. Поэтому мы рады, что он вновь покинул Германию. Будем надеяться, что он сюда не вернется!» Когда иссякает запас упреков в адрес второсортной литературы, которыми пестрят рецензии в немецких газетах, мишенью становится «осквернитель собственного гнезда».

За рубежом, напротив, роман встречают с большим одобрением⁴. «Какой бы ни сложилась общая оценка, Ремарк возвращается в страну своего первого литературного успеха не адвокатом мести. Немецкий читатель поймет, чем озабочен Ремарк. И он займется этим, если опять поднимется до высот порядочности и человеческого достоинства...» — «Развертывая перед нами картину ужаса, книга прямо-таки невыносимо серьезна. Но мы продолжаем смотреть дальше, потому что не можем оторвать глаз от людей, чья воля к жизни и, что еще важнее, чья человечность и порядочность неистребимы. Это документально-художественное повествование, достойное автора романа "На Западном фронте без перемен"». — «Ни один оставшийся в живых узник не мог нарисовать картину жизни в концлагере с такой страстью и силой, как это сделал Ремарк в "Искре жизни"». В США роману действительно сопутствует большой успех. Уже вскоре после выхода в свет он поднимается в списке бестселлеров на четвертое место. Актер Хосе Феррер собирается перенести действие романа на экран, но Ремарк колеблется, а вскоре и Феррер отказывается от своего замысла.

Интерес к роману «Искра жизни» за минувшие десятилетия нисколько не угас, но фильма, который был бы снят на его основе, пока не существует.

Впервые за много лет Ремарк встречает Новый год в одиночестве. Настроение приподнятое — из Испании позвонила Полетт. В уходящем 1951 году он прилежно работал над романом «Время жить и время умирать» и раздражен теперь поведением своих издателей. «Линдли хотел бы взяться за перевод новой книги, а Эпплтон-Шустер попытался от ее издания увильнуть. Ну и плуты же эти издатели!» Его друг и переводчик снова сменил издательство, и Ремарк передает ему еще не готовый роман.

Неожиданно вновь просыпается желание заняться живописью. Он наслаждается долгожданным покоем. И тем не менее: «Скучаю порой по Н.-Й. Европа (Германия) подступает к тебе вплотную. Подобно охочему до сплетен, мелочному провинциальному городишке». А потому в середине апреля 1952-го он отправляется через Париж в Нью-Йорк и уединяется там в своих апартаментах. «Вечерами больше дома». Такого рода записи делались в дневниках прошлых нью-йоркских лет крайне редко. «Дожди, грозы, лазурь, облака перед окнами — как можно было так долго жить без перспективы? Глаза, интеллект, эмоции, дух. Бог». В эти недели он окружает себя книгами о йоге и дзен-буддизме.

В конце июня Ремарк и Полетт Годдар вновь поднимаются на борт океанского лайнера, едут в Роттердам, оттуда в Амстердам — музеи, картинные галереи, выставки, а затем — двадцать лет спустя — Ремарк снова в Германии. Бродит по Оснабрюку, бесстрастно фиксируя в мозгу и дневнике разрушения и перемены, навещает в Бад-Ротенфельде отца и сестру, предупредив их заранее письмом из Америки: «Прошу вас никому ничего не говорить о моем приезде, дабы у нас было дня три-четыре покоя. Не забудь сказать об этом и отцу». Пробыв там всего несколько дней, он летит из Ганновера в Берлин.

Свидание с городом его первого литературного триумфа действует не менее отрезвляюще, чем прогулка по Оснабрюку. Ремарк смотрит на своих бывших соотечественников острым, критическим взглядом. Никакой грусти или печали. Он явно не чувствует также сострадания к народу, который сам вверг себя в пучину бед и несчастий. «Как в спектакле по Гофману или Уоллесу. Будто под водой. Совершенно чужие люди. Зомби, но сторожкие, принюхивающиеся. Контакта нет. Что-то чужое, разыгрывающееся на чужой сцене. Всё будто во сне. Любое обращение, даже со стороны портье, кажется фальшивым — и по тону, и по сути, — все будто вот-вот превратится во что-то иное или исчезнет. Нет ощущения человеческого тепла, подлинности, искренности — все точно за невидимой стеной, будто на сцене, где к тому же неважно играют. Неоновый свет, тени от развалин; взгляд немца; в наружности многих что-то от хорька... Искалеченные бомбами души. Иссушенные приказами сердца. Перекошенные лица. Разговоры шепотом. Молчанье... Любезности, звучащие как команда... Начало без иллюзий».

Он расспрашивает людей о их повседневной жизни при нацистах — материал для книги, над которой как раз работает, — навещает актрису Лотту Пройс, в которую был влюблен в годы молодости («все фальшиво и трогательно и славно до тошноты»), и едет дальше — в Мюнхен. Полетт, сопровождавшая его до Берлина, улетает в Париж.

В издательстве «Деш», которое напечатало «Трех товарищей» и отклонило роман о концлагере, он встречается с Эрихом Кестнером, Хансом Вернером Рихтером, Хансом Гельмутом Кирстом и Теодором Пливье. Разговор длится часа два-три, но сказать друг другу, по существу, нечего. «Странно, но держали они себя так, будто глотнули свежего воздуха. Все, пожалуй, чересчур серьезны, в глазах читаются безнадежность или разочарование». А в конце вздох облегчения: «Говорил по телефону с Полетт. Из всего, что услышал за много дней, только ее слова — без фальши». Германия стала ему чужой.

Пробыв два месяца в Порто-Ронко и попытавшись закончить роман, Ремарк едет с Полетт в Венецию, а с середины октября он опять в Нью-Йорке. «Решение: прекратить писать романы на злобу дня. Переключиться на романы о личностях, характерах, людях — с историческим фоном. Равик и т. п.». Он снова склоняется над рукописью «Теней в раю», делает наброски нескольких пьес, в которых мелькают мыслило «Возвращении Еноха Дж. Джонса». Ночная жизнь Нью-Йорка не манит его с прежней силой, зато он любит театр (однажды сидел в театре в одном ряду с Наташей и позади Марлен Дитрих) и много времени проводит с Полетт. В одной из декабрьских записей появляется «мастерская бр. Фогт», а это значит, что возник замысел романа под названием «Черный обелиск».

Живет он уединенно, новой жизнью, посмеиваясь над ней: «Вечером П(олетт). Супы, газеты, ТВ — в чем еще искать приключений благонравным буржуа?» Работа над романом действует угнетающе. «Время летит... Отчаяние. Все в той же точке, что и год назад. Констатировал, что работал плохо». — «Ощущение, что карьера романиста кончилась; в полном изнеможении — хочется писать пьесы». За развитием политической ситуации он наблюдает с растущим раздражением, в ужасе от атмосферы охоты на ведьм, царящей в США в эпоху маккартизма («Выслеживая коммунистов, они топчут демократию»), не вызывает с возрастом у него оптимизма и то, что происходит на мировой арене: «Газеты. Старею? Становлюсь разумнее. Нетерпеливее? Подчас все это просто невыносимо. У разумного — перспективы нет. Торжествует не только глупость — победу празднуют реакция, эгоизм и примитивизм худшего пошиба, и повсюду под Disguise (маской. — В.Ш.) прогресса, гуманизма, борьбы за правду».

В начале года у него новый, тяжелый, неделями мучающий его приступ болезни Меньера. Тем не менее он полон в эти месяцы новых планов: намеревается писать пьесы, романы, камерную музыку, оперы, тексты к мюзиклам, и «разменяв восьмой десяток, — большие романы; лирику». Как бы он ни сетовал на недостаток таланта, жадность и робость издателей, высокие налоги, твердолобость большой политики, себялюбие людей близкого круга, в свои теперь уже пятьдесят пять лет он вернулся к серьезной писательской жизни. В дневнике, отражающем его настроения и душевное состояние, женщины и алкоголь не играют больше никакой роли. Теперь записи делаются рукой художника, упорно ищущего новый материал и новых героев. «Желание писать по-другому. Разделить себя: драматическим наполнить пьесы, романам придавать эпическое. Равняться на стиль Торнтона Уайлдера — плотнее, больше описаний, меньше эпизодов в пользу размышлений, — автору присутствовать, а не уходить в кусты, как это было до сих пор; непригодное для этого выплескивать в пьесах. То, что в романе (у меня) действует как сенсация, обретает на сцене силу. Экспериментировать».

В мае 1953-го он начинает работу над пьесой, которая останется единственной в его творчестве — под заголовком «Последняя остановка», извлекает из письменного стола текст «Возвращения Еноха Дж. Джонса» и делает набросок к «La Baccarole», которая должна стать комедией с Венецией в качестве места действия. Однако мечте утвердить себя в литературном мире еще и в ранге драматурга сбыться не суждено. «Последняя остановка» будет поставлена в 1956 году в Берлине с большим успехом, но известных сцен она не завоюет и канет практически в безвестность.

В июле 1953 года Ремарк и Полетт Годдар вновь пересекают океан, сходят с лайнера на сушу в Роттердаме, затем едут в Бад-Ротенфельде к его отцу. Он увидит своего родителя в последний раз. Короткая прогулка по Оснабрюку, после чего он снова занят правкой текста в Порто-Ронко. Полетт покупает себе там роскошный «ягуар» и ставит его в гараж на набережной.

В декабре скоропостижно умирает Вальтер Файльхенфельдт. Хотя в дневнике Ремарк зачастую отзывался о давнишнем друге нервно и несправедливо, — что вообще характерно для него сразу же после встреч с теми или иными людьми, — эту потерю он переживает очень тяжело. И проявляет в последующем трогательную заботу о вдове и детях.

Он вновь раздражен поведением издательства «Деш», которое без его согласия выпустило в свет укороченный вариант «Триумфальной арки», после чего отношения с господами из Мюнхена Ремарком прекращены. Но есть и нечто приятное: в начале декабря приходит уверенность, что новый роман в шлифовке больше не нуждается. «Настроение хорошее, — записывает он в конце года. — Работа. Желание немедленно взяться за новые вещи».

1954 год начинается с хорошей вести: «Кольерс» готов напечатать отрывки из романа «Время жить и время умирать», выплатив автору 30 тысяч долларов в качестве гонорара. Намучившись с правкой, Ремарк отдыхает некоторое время вместе с Полетт в Санкт-Морице и, прочитав новеллу «Смерть в Венеции», пишет о творении мало симпатичного ему коллеги: «Все-таки очень многословно и не шедевр классического искусства, каковым его многие считают». В апреле «Время жить и время умирать» выходит в английском переводе («A Time to Love and a Time to Die»), а в сентябре и в оригинале.

Примечания

1. Цитаты из романа «Искра жизни» приводятся в переводе Романа Эйвадиса.

2. Сокращенно от «Spark of Life» («Искра жизни»).

3. Имеется в виду рукопись романа «Искра жизни».

4. Далее следуют отклики швейцарской газеты «Дер Бунд» и американских еженедельников «Геральд трибюн букс» и «Нью-Йорк таймс бук ревью».