Глава третья. «Жизнь — это всё» (1917—1924)

Пережитое на фронте он старается позабыть, придавая себе вид бывалого солдата и ободряя соседей по палате шуточками и остротами. Около трех недель пролежит он в полевом лазарете, что устроен во фламандском городке Торхаут. Затем, во второй половине августа, его переводят в Дуйсбург, делая пациентом военного госпиталя Святого Винсента. И тут времени у него в избытке, чтобы строить планы на будущее, каким бы туманным оно ни казалось. Раны меж тем заживают, и раздумьям с мечтами они не помеха. Он может даже поехать в Оснабрюк — на похороны своей матери. И вспомнить по пути туда о своем земляке, Георге Миддендорфе, которого порадовал письмецом на следующий день после ранения: «Попал в торхаутский лазарет, но долго здесь не задержусь. Толком мне ничего не досталось, ранение легкое, можно сказать, царапины, болей нет, до скорого».

Но встрече под грохот канонады не бывать, Фортуна снова улыбается Ремарку. Его оставляют в городе, на фронт возвращаться не надо. Он наслаждается вновь обретенной свободой и в чем-то даже легкомысленной жизнью. Работает в канцелярии, играет для раненых на рояле, флиртует с медсестрами, а в амурных делах с дочерью начальника госпиталя и некоторыми другими барышнями даже весьма преуспевает. «Живется мне тут очень хорошо. Гуляю по саду, могу уйти, когда захочу, сытно кормят, в общем, предел мечтаний!.. Приписан к запасному батальону 78-го пехотного полка в Оснабрюке. Явлюсь туда как-нибудь попозже! Получил пока должность писаря. Быстро расставаться с нею не собираюсь. Немножко везения, немножко ловкости...»

Мыслями он с теми, кто все еще на передовой, в окопах. «Клацаете затворами — и ничего нового? Они вас уже шкворили в траншее? Кого еще покалечили? Что поделывает наш любимый капрал?» Месяц спустя он пишет Миддендорфу о тех общих знакомых, которые умерли в госпитале или лежат там с тяжелыми ранениями. Язык его писем грубоват и выглядит деланым, будто ему важно не дать вырваться наружу внутреннему напряжению. Подписывается кличкой «мазила», которую заслужил у друзей за небрежный почерк. «Большущее спасибо за открыточку. Ранки мои заживать не хочут. Позаботился, однако, о том, чтоб задержаться в госпитале сём лазареточном. Шашни завел с дочкой инспектора всемогущего и писарем хитрым заделался при унтере от полиции. И коль не упасть кирпичу на главу его расчудесную и не стать ему годным к воинской службе иным образом мерзопакостным, то провел бы он здесь и всю зимушку морозную. Может в город выходить, когда хочется, девушек себе заводит с Рейна поядрёнестей, на концертах бьет по клавишам рояля с виртуозностью, сестрами Креста Красного обожаем, их до дома отчего провожаючи, всеми горячо любим, человек сей человечнейший. Палата у него отдельная, с постелюшкой мягкою. Музыку сочиняет, книжки читает разные и о собрате Доппе милом своем думает! Подражать он мне должен камраду хитрому. Приходит он в канцелярию, любезничает с дочкой инспекторской и ребят докторских учит музыке. И остается, как и я, в лазарете чудном нашем удивительном при жратве столь пользительной. О жаркое чудное из свиньи откормленной! Только ноют все еще раны его гнойные».

В письмах он хочет казаться веселым, таков он и есть, но увиденное на фронте постоянно перед глазами. «Премерзкое это занятие — в такой собачий холод ползать по воронкам. Стоять на посту, коченея на ледяном ветру, и вообще не чувствовать себя человеком. На днях сюда прибыл санитарный эшелон из Камбре. Ребята тоже очень жаловались на лютую стужу в окопах. Немало страшно изувеченных, с ампутированными конечностями, у некоторых раздроблены кости... Сидеть тут в тиши и тепле кажется мне порой преступлением».

Рождество он празднует в Дуйсбурге. «На Рождество и Новый год в отпуске не был, из-за запрета на отпуска. Но и здесь праздник был прекрасным. Сестры милосердия заезжали в каждую палату с ангелочками и сверкающей огоньками елочкой, с подаяниями и подарками. Бедняги в своих койках были тронуты до глубины души и потому не смогли спеть ни одной старинной песенки. Иной проводил рукой по глазам. А "старики" плакали как дети и топили в белых подушках сердечную боль и тоску по родному дому. Я все это видел. Потому что помогал сестрам, вручая каждому раненому три марки как подарок от жителей города».

В эти первые дуйсбургские недели он начинает писать. «А пиши-ка ты о жизни, какая она теперь есть. Интерес большой, потому как пишется роман», — сообщает он Георгу Миддендорфу вскоре после поступления в госпиталь. Судя по этому письмецу, можно, пожалуй, сказать, что тема, развернутая потом в романе «На Западном фронте без перемен», рождается и начинает зреть в нем сразу же после пережитого на фронте. Заводя разговоры с товарищами по госпиталю, он слушает их рассказы, а в письмах Миддендорфу все больше вопросов о ситуации на фронте и настроении солдат, сражающихся на передовой. Мы знаем, что вскоре он оставит эту работу. 6 марта 1918 года умрет Фриц Хёрстемайер, и Ремарк возьмется за совсем другие вещи — стихи и роман, который опубликует в 1920 году под названием «Приют грёз». Эти первые более или менее серьезные поэтические и эпические опыты выдают в нем романтически настроенного мечтателя и умного не по годам «философа». Любимый учитель ушел в мир иной, навсегда оставшись в памяти ученика. Он и «оттуда» будет оказывать влияние на его творчество. Для романа о войне Ремарку не хватает пока ни отдаленности от нее во времени, ни художественной зрелости.

В госпитале города Дуйсбурга Ремарк пробыл до конца октября 1918 года. А в апреле было напечатано его первое стихотворение. Оно появилось в «Шёнхайт», любимом журнале мечтателей-мансардовцев, называлось «Я и Ты» и обращено было к покойному Фрицу. О мрачном пути и юном горящем сердце шла в нем речь. А смерть, которой автор еще совсем недавно, можно сказать, смотрел в глаза, обретала неоромантический ореол. Одинокий путник, бредущий в ночи и смиренно принимающий удары судьбы, еще не раз встретится нам в творчестве Ремарка. Читатель напрасно станет искать в его стихах признаки того нового, волнующего языка, которым пользовались такие лирики-экспрессионисты и — дадаисты, как Август Штрамм, Эльза Ласкер-Шюлер, молодой Готфрид Бенн или юный гений Георг Гейм, утонувший в реке Хафель во время катания на коньках. Нет ничего похожего на элитарно-отточенные гимны Стефана Георге или меланхолически-печальные песнопения Гуго фон Гофмансталя. Чужда Ремарку и отважно-насмешливая лирика Ведекинда и Моргенштерна.

Я и Ты
Иду своим немым путем
Сквозь ночи мрак, сквозь ночи мрак.
Не плачу я, лишь молча я
Бреду один сквозь ночи мрак.

Пусть путь мой — боль, пусть мрачен путь,
Но юным сердцем весь горя,
Я молча лишь склоню главу —
И снова в путь, ведь знаю я:

Когда-то путь я свой свершу,
Когда-то день я воскрешу,
И вспыхнут розы под ногой —
И я помилован тобой.
Когда-то утолится страсть,
Утихомирятся мечты —
Великий миг, глубокий сон —
Вдруг явь: едины Я и Ты!¹

Когда он пишет эти строки, ему нет и двадцати. В такой же тональности выдержано и то, что затем публикуют «Шёнхайт» и «Оснабрюкер тагеблат». Из газеты родного города его стихи перепечатывает журнал «Югенд». Бывает, рифмуются и названия: «Abschied», «Nocturne», «Abendlied»².

О мировой скорби, конечно же, высоким слогом: «Я с вами был, к вам сердцем прирастая, / И по ночам так нежно догорал / Огонь свечи, на женской коже тая, / Но никогда я вам не доверял. / Сидел с друзьями часто я всю ночь, / Смеясь под звон стекла и отблеск вин, / И танцевать, и петь я был не прочь, / Но я всегда, поверьте, был один».

Порой строки полнятся любовным шепотом: «Близкое — вдали. И лишь / Горизонт проходит твой сквозь сердце. / Руки твои так далеки, / Забыт твой рот, / Твое дыханье — лишь ветер вокруг».

Встретится читатель и с отказом от земных благ: «Звезда влечет меня сильнее женщин, / А над порывами встают вопросы. / Бог умер бы, о, окажись вдруг вечен / Дух сладострастья, а не путь в торосах».

Насмешливое высказывание Ремарка о своем романе «Приют грёз» можно с уверенностью отнести и к его стихам: «Книга поистине ужасная... Не напиши я впоследствии чего-нибудь получше, она могла бы спровоцировать и на самоубийство».

Меж тем именно тональностью своих опусов он хочет потрафить вкусам бравого бюргера. Читая его «Прощание», напечатанное в городской газете, поклонники трогательно-наивных виршей узнают, что сам Карл Хенкель ставит «стихотворение молодого и многообещающего автора в один ряд с самыми проникновенными песнями о любви». Могла ли такая оценка не польстить самолюбию молодого поэта? Ведь Карл Хенкель известен всей стране — как поэт с воззрениями эсера и как один из поборников натурализма. И потому наряду с Герритом Энгельке, пролетарским поэтом, умершим в конце войны в британском плену, его можно считать мастером, который служит юному Ремарку образцом и примером. Позже редакция оснабрюкской газеты объяснит повторную публикацию «Я и Ты» «множеством просьб со стороны читателей». Такая публичная поддержка не могла не окрылить порывистого, хотя и очень еще неуверенного в себе пиита. При всей их эксцентричности письма Ремарка более или менее знаменитым собратьям той поры показывают, что значит ему поэзия и каково его отношение к жизни. «У Вас я нахожу то, что так люблю, — настроение!» — сообщает он Людвигу Бэте³. «Стихотворение мыслится мне всегда картиной. Живописец стремится к абсолютной гармонии линий и красок, он не нарушит ее лишним цветом, он скрупулезен в работе с палитрой. Вот так же обстоит дело и с стихосложением. Красками служат слова, линиями — их звучание... Человек чего-то стоит лишь как идеалист. Люблю людей, готовых отдать жизнь за идею. Безоглядных! Неистовых! Мы молоды, и это прекрасно! — говорит Гёте». Его захлестывает чувство восхищения: «Духовной жаждою томим, я иду к Вам, чтоб утолить ее из Вашего источника», — пишет он Карлу Хенкелю. Ремарк ищет свой путь, на других взирает снизу вверх, сам себя еще не обрел — вот в чем суть этих его высказываний.

Гуго фон Гофмансталь, Георг Тракль и Георг Гейм напечатали свои великолепные стихи в неполные двадцать лет. Гёте в двадцать четыре года написал первый вариант «Фауста», ав двадцать пять «Вертера», Георг Бюхнер, ушедший из жизни в двадцать четыре года, оставил нам «Дантона» и «Войцека», Томас Манн в двадцать один год начал писать «Будденброков», Роберт Музиль в двадцать пять лет создал «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса». В ранних же произведениях Ремарка, будь то стихи, рассказы или романы, не найти сколько-нибудь заметных признаков мастерства будущего писателя. Меланхолия, мировая скорбь, склонность к философским размышлениям, общая тональность с нотками романтики, мечтательности и грусти — всем этим тоже будет пронизана ткань его больших романов. Но Ремарк не принадлежал к числу тех, чей талант раскрылся в молодости. Ему понадобились годы, чтобы заговорить своим языком и найти свои темы.

Об этом свидетельствуют и записи в дневниках, которые Ремарк вел — с большими перерывами — с осени 1918-го до 1955 года включительно. Записи на первых страницах очень интимны, повествуя о любовных страданиях, об упоении любовью, о приступах отчаяния, которые испытывает человек, постепенно мужая и задумываясь о своей судьбе. Он боготворит дочь начальника госпиталя Марту, актрису Люцию, девушку по имени Хедвиг, именно они в эти месяцы у него явно в фаворе, им он пишет пространные письма, скорее всего, вовсе не отправляя их, вновь и вновь и с горечью в сердце вспоминает Фрица Хёрстемайера. Если в переписке с товарищами по фронту он небрежно-ироничен, то в дневниках это человек колеблющийся, а то и нерешительный, отводящий взгляд от повседневной реальности еще не окончившейся войны.

Однако уже в ранний период в нем рождается мелодия, которая, звуча пока не очень ясно, будет потом возникать вновь и вновь и определит его отношение ко многим женщинам, встреченным им на жизненном пути. Так, 15 августа он записывает: «Я не требую платонической любви! Но не желаю и любви только чувственной!.. Неверности нет, как нет ни греха, ни добра и зла... Эти мысли навеяны сегодня тобой, Люция, ибо, обрученная с другим, ты была моей возлюбленной три часа, полных блаженства... Будь эти прожитые нами вместе часы лишь экстазом плоти, обратная реакция не замедлила бы последовать: отвращение и обоюдное презрение!.. Любовь — это высшая гармония, созвучие умов и сердец, рожденное плотью. То, что нужно для брака, я назвал бы дружбой. Любовь — это упоение!.. И значит, нельзя обвинить в измене женщину, которая любит другого!» Чувство вины мучает неугомонного любовника. Оно не оставит его до конца и в зрелом возрасте. «О, как бы мне не стать преступником во второй раз! Я вырвал Хедвиг из ее в муках завоеванного и столь желанного ею покоя, увлек в омут моей беспокойной жизни и сделал ее несчастной. Чтобы теперь, получив скоротечное удовольствие, повергнуть в горькое разочарование еще одну женщину? Порой я страшусь самого себя, страшусь тех сил, которые играют мною, скрываясь в какой-то черноте». Порой записи на этих страницах звучат так, будто сделаны рукой самого Рихарда Вагнера: «Вопреки всем желаниям и всем страстям. Финалом может быть только отречение!»

Людям в его возрасте свойственно выражаться именно так, и, ведя в эту пору дневники, Ремарк вовсе не думает о том, что когда-нибудь их опубликует. Это попытки обрести в себе уверенность, преодолеть страхи, избавиться от меланхолии, от угнетенного состояния духа. Не следует поэтому переоценивать написанное на этих страницах. Они лишь бросают свет на тогдашнее мироощущение Ремарка и дают некоторое представление о содержании его первых опусов и языке, которым они написаны.

Ранние дневниковые записи, первые стихотворения и появившийся вскоре роман — все это вместе ясно свидетельствует о душевном кризисе Ремарка, его действительных и вымышленных страданиях, беспокойной фантазии, попытках нащупать дорогу в воображаемый писательский мир. Он несчастлив — даже когда восторженно славит счастье. Месяцы пребывания на фронте вырвали его из идиллии довоенного времени. Ремарк еще не осознает, что приключившееся с ним — это не только его судьба, а судьба целого поколения. Драма молодых людей, вернувшихся с полей войны в мирную жизнь и не находящих в ней смысла, участь «потерянного поколения» («lost generation» — впервые его так назвала Гертруда Стайн) взволнует во второй половине 1920-х годов Эрнеста Хемингуэя, Фицджеральда и других, прежде всего американских, писателей. Время вырвалось из проторенной колеи, после войны многое перестанет быть тем, чем было...

С политической точки зрения, в эти недели завершается существование кайзеровского рейха. Именно тогда происходят события, которые определят расстановку сил в стране в ближайшие годы и станут историческим фоном действия в нескольких романах Ремарка. Германский фронт летом 1918-го вот-вот рухнет. Гинденбург и Людендорф попытались предотвратить неизбежное поражение, бросив войска в отчаянное наступление. Но во Францию уже прибыли первые американские полки, да и арсеналы противников рейха пополнились вооружением и снаряжением, переброшенным с другой стороны Атлантики. 28 сентября рейхсканцлера Гертлинга вызывают в ставку Верховного командования и, к его неописуемому ужасу, требуют немедленно начать переговоры о перемирии. Социал-демократы и — отчасти — либералы добивались парламентской демократии на протяжении десятилетий, а Людендорфу ее экстренно подавай. Но архиреакционер Савл не стал демократом Павлом. Цель у коварного стратега совсем иная: возложить вину за поражение на ненавистную СДПГ. Разглагольствуя о «долге» и прусских добродетелях, господа из вильгельмовской элиты самым позорным образом уходят от ответственности за свое легкомысленное поведение. «Они заварили кашу, пусть они ее и расхлебывают», — говорит Людендорф. «Немецкий народ — это банда мерзавцев, пусть в день возмездия ни одна пуля не пройдет мимо цели», — говорит кайзер. И оба бегут за границу. Гинденбург становится автором тезиса об «ударе ножом в спину», и даже Фридрих Эберт способствует сокрытию правды, приветствуя возвращающихся с фронта возгласом: «На поле брани — не побеждены!» «Ноябрьские преступники» названы, и ничто не будет будоражить умы немцев в трудные годы становления республики сильнее, чем мнимое предательство социал- и прочих демократов, «сдавших страну Антанте» и подписавших в Версале мирный договор. Именно консерваторы, развязавшие и проигравшие войну, ложью и клеветой подтачивают опоры республики — первой в тысячелетней истории германских земель.

За предложением о перемирии следует восстание матросов в Киле, служа примером для таких же революционных действий по всей стране. Образуются Советы солдатских и рабочих депутатов, вспыхивают уличные бои, в рабочем движении намечается раскол, задача, стоящая перед социал-демократами с их большинством в парламенте, — невыполнима. Внести в хаос порядок действительно не получается. Свирепствуют офицеры добровольческого корпуса. Подавлены восстания коммунистов и их приверженцев в Баварии, Гамбурге и других местах молодой республики. Страна охвачена стачками, капповский путч сорван всеобщей забастовкой. В Баварии, Рейнской области и Саксонии сепаратисты пытаются разрушить целостность государства. В Верхней Силезии идут кровавые бои с польским населением, а в ноябре 1923-го в Мюнхене, близ Зала баварских полководцев, полным провалом заканчивается путч дилетантов: верные правительству солдаты встречают их оружейным огнем. Во главе колонны шли два господина: Гитлер и Людендорф.

Можно сказать, что события на фронтах не находят сколько-нибудь серьезного отражения в дневнике Ремарка. Но он с растущим беспокойством следит за развитием общей ситуации. И это, заметим, при всей его увлеченности поэзией и женской красотой. Мысли о войне и будущем Германии он зафиксирует лишь в одной записи — после «долгого разговора с товарищем, вице-фельдфебелем Лейглом», — но они предельно ясны. Конечно, в первую очередь он хотел бы «избавить не только искусство, но и жизнь от всего прогнившего, застойного и наносного, очистить оперетты и водевили от пошлости», но ему важны и политические требования. И он формулирует их с отвагой мятежника: «Устаревшие методы воспитания — на свалку, в случае необходимости бойкотировать всю работу школ, решительно улучшить условия жизни народа, провести земельную реформу, отвести от молодежи угрозу ее милитаризации, объявить войну милитаризму в любых формах его проявления. Сплоченными действиями препятствовать принятию законов, фактически поощряющих издевательства и угнетение... Не думайте, что молодежь Германии умирает и страдает из любви к кайзеру и Отечеству! Выбросьте такие мысли из ваших черепных коробок! Патриотизм — это для тех, кто на войне наживается или имеет броню!»

Совсем скоро ему предстоит вернуться на фронт. Он ждет этого момента с чувством неизбежности и в настроении, близком к отчаянию. «На днях меня выпишут из госпиталя, — записывает он в дневник 4 октября, — снова на передовую. А я так радовался возможности ходить в театр, на концерты, работать зимними вечерами в уюте, при свете лампы. Вместо этого придется стоять на посту в траншее, коченея от холода. Так или иначе! В конце концов это всего лишь прогулка. Ты совершаешь ее раз за разом. Пока однажды с нее не вернешься. И тогда какой-нибудь пастор прочтет тот или иной псалом, а дома они облачатся в черное, немного поплачут, немного повздыхают, — и вечный, не знающий покоя поток жизни понесется дальше, как будто никогда и не было этого сердца и этих страстных желаний... И ничего с этим не поделать». Минет девять дней, и он запишет: «Мир! Большой радости это не вызывает. Похоже, все успели привыкнуть к войне... Я тоже не испытываю настоящей радости. Почему, не знаю. Смирился с мыслью о возвращении на фронт».

31 октября Ремарка выписывают из госпиталя и направляют в первый запасной батальон 78-го пехотного полка, расквартированного в Оснабрюке. А через полторы недели война заканчивается, и 5 января 1919-го он покидает армию. 15 ноября того же года он получает от Оснабрюкского совета рабочих и солдатских депутатов подтверждение о том, что он награжден Железным крестом первого класса, врученным ему еще в Дуйсбурге. По крайней мере, 26 ноября об этом сообщает «Оснабрюкер тагеблат». (Позже эта газетная строчка будет использована противниками Ремарка для злобных высказываний в его адрес.) Пожалуй, так оно и было: представители новой власти не чурались на первых порах украсить горделиво выпяченную грудь солдата боевой наградой. Заслуги перед Отечеством во все времена были очень широким понятием, и потому вопрос: был Ремарк орденоносцем или не был, остается открытым. Ясно одно: на его жизни это никак не отразилось.

Ремарк снова дома, но ситуация радикально изменилась во всех отношениях. Место матери в доме номер 3 по Хакенштрассе заняла другая женщина. Овдовевший Петер Ремарк женился в феврале на Марии Хенрике Бальман, и вернувшийся с войны сын не склонен раскрывать свою душу перед мачехой. На площадях и улицах Оснабрюка та же картина, что и во всей Германии: пахнет гражданской войной, гремят выстрелы, есть убитые, народ взбудоражен, требует демократии и социализма, на многих фабриках забастовки, перед магазинами — длинные очереди. Вагоны поездов полны горожан, едущих в села обменять столовое серебро на картошку, рейхсмарка начнет вскоре обесцениваться с головокружительной быстротой. Кризис во всем, и он затянется на годы. Еще 13 октября Ремарк записывает в дневник: «Все теперь как-то иначе, Фрица нет и не будет, поговорить по душам не с кем. Все вкривь и вкось, смешено, разбито. Вот в такой обстановке возвращаешься к жизни, с которой расстался веселым и счастливым. Возвращаешься одиноким и в душевном разладе. Кругом серость и муть».

Вернувшись домой, Ремарк возобновляет учебу в Католической учительской семинарии. Выбора нет — писательством не проживешь. Картина весьма странная: за партами много бывших офицеров и рядовых, прошедших огонь и воду, а уму-разуму их учат педанты старого закала... Учащиеся возмущаются, протестуют, требуют перемен. Семинаристы католического вероисповедания доверяют представлять их интересы Ремарку. Вместе с пресс-секретарем евангелической стороны (Хансом-Гердом Рабе, другом юности и его будущим биографом) он едет в Ганновер и ведет там переговоры с чиновниками из отдела народного просвещения. «Только что узнал, как продвигается наше дело, — пишет один из семинаристов, — переговоры с тайным советником Эльтьеном прошли с блеском, получено добро по четырем пунктам: а) признан наш военный комитет; б) директор Вес должен немедленно снова зачислить нас в состав учащихся; в) два раза в неделю после обеда сами распоряжаемся своим временем; г) занятия начинаются в ближайшую среду. По вопросу продолжительности курсов единства мнений достигнуть не удалось...»

Общий результат переговоров блестящим не получился. Поэтому Ремарк и его сподвижник отправляются, к удивлению соучеников и преподавателей, в Берлин, чтобы выложить свои требования министру культуры Хоффману. Тот обещает проветрить мозги в семинарии, и довольные просители едут обратно, в свою прусско-вестфальскую провинцию.

В свои двадцать лет Ремарк все еще живет жизнью мечтателя, грезит о любви, пессимистичен, когда задумывается о своем будущем. И в то же время он политически активен, зорко всматривается в окружающую жизнь. В смутные годы молодые люди не выберут выразителем своих интересов тихоню, просиживающего штаны за партой или на студенческой скамье. Выходит, что Ремарк опять — как и всегда в своей жизни — раздвоен и, в хорошем смысле, двуличен.

На столике в комнатушке под крышей родительского дома перед ним томики Гёльдерлина и Гофмансталя, он пишет стихи, любовные письма и первый роман, играет на рояле, рисует, дает уроки музыки и занимается с отстающими учениками, на заработанные деньги ходит в театр и на концерты. Много читает, слушает лекции в народном университете. В то же время выступает в иной ипостаси, словно его попутал бес тщеславия. В лейтенантской форме, с орденами на груди, хлыстиком в руке и собакой на поводке фланирует по улицам Оснабрюка, сидит по вечерам в кафе и пивных, пьет, шутит, разглагольствует о политике, рассказывает небылицы. Меняет потертый солдатский мундир на элегантный костюм. «Одевался он броско, со вкусом, носил настоящую панаму и вел статную овчарку так, что прохожие невольно замедляли шаг», — вспоминал Ханс-Герд Рабе. И далее: «Я часто встречал Ремарка на концертах в саду известного кафе "Германия". Его манеры и отличный костюм вызывали у меня восхищение; заметив это, он сказал: "Хочешь добиться успеха в жизни, обращай больше внимания на одежду". Носил он и широкие, развевающиеся на ветру галстуки — те, что так любят художники».

Учеба дается ему легко. Выпускной экзамен его не волнует. В свободное время лучше погрузиться в чтение любимых и новых книг и окунуться в «бурную» светскую жизнь скромного Оснабрюка. В июне он берется организовать традиционный бал в рамках «праздника роз» пред вратами города, в «Писбергском общественном доме». Украшает зал морем цветов, открывает торжество речью, от которой гости приходят в восторг, ухаживает за дамами, рассыпаясь в изысканных комплиментах. Но вот музыка отгремела, и он напивается, чтобы закончить ночь в объятиях какой-нибудь красавицы. Игра, бражничество как средство забыть о любых неприятностях, задор и озорство, чувственные желания — вот что движет им в эти месяцы. Это настроение он передаст в романе «Возвращение», сделав местом действия фиктивный Оснабрюк. В книге, написанной в начале 1930-х, найдут отражение и темные стороны жизни немцев в первые месяцы после войны. Он ясно видел их в свои двадцать с небольшим лет.

Примечания

1. Перевод Романа Чайковского.

2. Прощание, Ноктюрн, Вечерняя песня.

3. Немецкий писатель, поэт, культуролог (1892—1977). В память о Вестфальском мире по его предложению в Оснабрюке была заложена традиция скакания на деревянной лошадке.