Глава пятая. «Я бегу от людей» (1929—1931)

В жизни Ремарка произошел крутой поворот. Журналист, известный лишь читателям «Шпорт им бильд» и узкому кругу столичного общества, за несколько недель превратился в знаменитость. Название книги и имя автора фигурировали во всех газетах, полемика вокруг романа и писателя обострялась с каждым новым изданием. Гонорары от издательства «Ульштейн» стремительно возрастали, вскоре потекли деньги из США и Англии, где книга тоже хорошо раскупалась, и наконец, за передачу прав на экранизацию он получил 100 тысяч долларов — сумму по тем временам огромную. Сын ремесленника из Оснабрюка вдруг стал очень состоятельным человеком. Таким он встретит и конец своей жизни.

Ремарк шокирован реакцией публики, но не прочь и пококетничать своей известностью, придерживаясь версии, распространенной издательством «Ульштейн»: он и его книга аполитичны, почти все он видел и пережил сам, о статусе профессионального писателя и не мечтает, взяться за перо его заставило колоссальное нервное напряжение. Раз за разом, словно одержимый, повторяет он, что в его книге нет ни грана тенденциозности, «ибо она аполитична». С наивностью новобранца, не нюхавшего пороха, он пишет британскому генералу Иэну Гамильтону: «Я не чувствовал в себе призвания рассуждать о войне. Пусть это право останется за вождями; ведь только они знают все, что нужно знать о ней».

Националистом Ремарка, конечно же, не назовешь, но и ему в это время национальные чувства вовсе не чужды. Атаки на его «непатриотическое писание», клеветнические высказывания рецензентов по его адресу, принимающие порой гротескные черты, переживаются им очень болезненно. Неизменно подчеркивая свою аполитичность, он не только следует стратегии продаж и уходит от идейной полемики — в его словах и добрая доля личной убежденности. «Книга о войне всегда подвергнется критике с политических позиций, — пишет он своему английскому партнеру по переписке, — мое же произведение требует иного подхода, ибо его направленность не была политической: ни пацифистской и ни милитаристской, а чисто человеческой».

Не обретает он политической родины и у левых. На собрания к ним не ходит, их пацифистских и антимилитаристских воззваний не подписывает. Это при том, что час идеологов давно пробил. Неудивительно, что на человека, имя которого у всех на устах, но который категорически отказывается примкнуть к какой-либо из партий, гнев их обрушивается с удвоенной силой. Ремарк сидит промеж всех стульев и не собирается покидать неудобное место. Такая позиция вызывает уважение лишь у немногих, публично, во всяком случае, хвалят его очень редко. Блестящий полемист и вольнодумец Тухольский делает это, откликаясь на сатирические потуги Саломона Фридлендера (Миньоны) и не скрывая своей симпатии к Ремарку: «Нельзя откладывать борьбу, принимаясь клевать буржуазного автора, чье поведение после беспримерного успеха в истории немецкого книгоиздания является образцовым. Этот человек не рассказывает нам духоподъемных историй, он сдержан и скромен. Он не разыгрывает из себя ни какого-нибудь почетного председателя, ни самого благородного сына нации. Не позволяет фотографировать себя сверх необходимого, и потому можно было бы пожелать некоторым собратьям по перу такую же меру такта и ненавязчивости, какую обнаруживает на наших глазах этот самый Ремарк».

Точнее, пожалуй, уже не скажешь. Ремарк относится к шумихе вокруг своего имени спокойно, даже конфузливо. «Я неохотно рассказываю о себе, не выступаю с докладами, не читаю публично отрывки из своих произведений... Я с удовольствием вывожу собственную персону из игры». Нет, он не политолог, он — писатель. Он не станет формулировать свое политическое кредо вплоть до захвата власти Гитлером, даже, вернее, вплоть до начала Второй мировой войны, будет избегать точных оценок политической ситуации. И встретит непонимание даже среди таких симпатизантов, как Карл Осецкий, который категорически не одобряет молчание писателя. Но ведь и в своем романе, и в своих публичных выступлениях Ремарк реагирует на прошедшую Первую мировую войну и текущие политические события как художник-гуманист, а не как политагитатор. Пацифизм, классовые теории, буржуазные концепции капитализма ему чужды. И дело тут не в недостатке гражданского мужества. Это позиция литератора, для которого политика в узком смысле слова станет главной темой только тогда, когда по дорогам Европы двинутся танковые колонны вермахта и мир узнает о планомерном преследовании и уничтожении евреев, а также о преступлениях, творимых гитлеровцами на завоеванных территориях.

Поэтому его аргументацию в те месяцы 1929 года надо признать честной. И только с этой точки зрения можно объяснить некоторые его высказывания о политической ситуации в Германии. Никакого мнения о Гитлере, например, он не имеет, потому как ничего он о нем не знает. Да и в самом немецком народе он больше не ощущает тяги к войне. Чего никак нельзя сказать о националистах и генералах рейхсвера, и это еще до 1933-го ясно тем, кто наблюдает за развитием событий в поздние веймарские годы пристальнее, чем Ремарк. И как можно не иметь еще своего мнения о Гитлере осенью 1929-го, даже если учесть, что первого крупного успеха национал-социалисты добьются позднее, — на выборах в рейхстаг в сентябре 1930-го. Все-таки еще до этого каждый немец может узнать из газет, на каком языке нацисты говорят и пишут о книге Ремарка и своих планах. Он не представляется аполитичным, он таковым является. Что не мешает его книге вызывать совершенно другое эхо, нежели то, которое слышится ему. Недаром Эггебрехт заметит позднее: «Хотел он этого или не хотел, но Ремарк все же стал событием политического значения, популярным глашатаем демократически-гуманных взглядов».

В архиве Ремарка сохранилась статья «Тенденциозны ли мои книги?», написанная в 1931—1932 годах и, по-видимому, оставшаяся неопубликованной. Этим текстом писатель хотел защититься от обвинений в том, что своим романом «оказывает губительное влияние на молодежь, убивает благородные чувства патриотизма и стремление к героическим поступкам — те высшие добродетели тевтонской расы, что присущи ей с незапамятных времен». Ответ Ремарка звучит так, будто написан в конце XX века: «Если какая-нибудь глубинная идея и владела мною, то это были любовь к Отечеству — в истинном и высоком, а не в узком и шовинистическом смысле слова — и прославление героизма. Однако это чувство не имеет ничего общего со слепым, восторженным приятием кровопролития на полях сражений и современных методов ведения войны с массированным использованием техники. Война во все времена была изуверским инструментом в руках обуреваемых жаждой славы и власти, всегда противоречила принципам справедливости, присущим нравственно здоровым людям. Войне не может быть оправдания, даже если ею грубо оскорблено чувство справедливости. Патриотизм, безусловно, — высокое и светлое понятие, но с тех пор, как волна национализма накрыла наш мир, а его адепты сеют семена ненависти и проповедуют насилие и произвол, шовинизм превратился в крайне опасное явление; его можно наблюдать в любой европейской стране, будь то Италия или Германия».

Выделяя в качестве примера государства, в одном из которых фашизм уже пришел к власти, а в другом стал мощной политической силой, Ремарк показывает, что он отлично понимает, откуда миру грозит опасность. На фоне многих публичных высказываний иного рода еще более зримой становится направленность романа «На Западном фронте без перемен». К тому же Ремарк подчеркивает, «что у борца в наше беспокойное время отваги меньше, чем у того, кто рискует объявить себя пацифистом».

Молчание многих метров, хотя роман Ремарка давно читают во всем мире, а полемика поутихла, вызывает у него горечь и досаду. «Надо же радоваться, если эти люди хотя бы замечают появление таких книг». Он явно ошеломлен реакцией Томаса Манна, чей роман «Волшебная гора» ставит очень высоко. Даже через два десятилетия, в 1952 году, в интервью журналу «Шпигель» он скажет: «В 1933 году он не хотел показываться со мной на улицах Асконы, опасаясь, по его словам, потерять читателей в Германии. Манна никогда и не запрещали. Он возмутился лишь тогда, когда его, не имеющего аттестата о среднем образовании, лишили в Бонне звания почетного доктора». Знаменитые писатели действительно не переносили друг друга, и, судя по словам Ремарка, бес честолюбия долго не давал им покоя. Едкое замечание об отсутствии аттестата — фрейдистского качества, да и слова о колебаниях Манна в ранние годы гитлеровской диктатуры — его нерешительность горячо обсуждалась тогда в эмигрантских кругах — звучат не очень убедительно. Но и его соперник не отличался в этом противостоянии особой деликатностью. Об этом говорят не только уже приведенные нами записи из дневников. На раутах в Швейцарии, а позднее в Калифорнии они откровенно сторонились друг друга. Регулярные чтения в доме Маннов на тихоокеанском побережье посещали по приглашению хозяев все знаменитые эмигранты, Ремарк там замечен не был. Их разделяли не только художественные миры. Абсолютно разным был подход к жизни. Ночная жизнь Ремарка, его любовные связи были у всех на виду. Томас Манн, державший свои чувственные желания в узде, как это и положено степенному буржуа, давал им волю в своих дневниках. Денди с эскортом из голливудских красавиц должен был вызывать у него раздражение, которое могло констатироваться в подсознании уже как зависть. Очень внимательно отслеживая число продаж своих книг, он с гневом, а по мнению некоторых очевидцев, даже с ненавистью наблюдал за ростом тиражей и экранизацией романов «неполноценного» писателя. Правда, столь уж негативным, каким его обрисовал Ремарк, поведение собрата по перу все же не было. Так, в связи с политическими атаками на фильм, снятый по роману «На Западном фронте без перемен», Томас Манн в весьма резких выражениях высказал свое недовольство той, по его мнению, вялой позицией, которую заняла Прусская академия искусств в конфликте между создателями картины и желтой прессой.

Бертольт Брехт, Генрих Манн, Франц Верфель, Альфред Дёблин, Лион Фейхтвангер, Роберт Музиль, часто высказывавшиеся в статьях, письмах, дневниковых записях о произведениях своих современников, тоже не оставили сколько-нибудь обоснованных суждений о творческих способностях их самого читаемого собрата. И тому были причины. Роман Ремарка шел нарасхват, и многие признанные мастера лишались дара слова, глядя на незавидные тиражи собственных произведений. Интеллектуальная элита судила о Ремарке с нравственных и политических позиций — и крайнее редко с литературных. Причем оценки зависели от социального статуса критика. Недоумение у Брехта и других писателей вызывал, кроме того, образ жизни Ремарка. Для них, испытывавших в эмиграции нужду и помнивших, что в Европе идет война, что там убивают людей и бомбят города, были неприемлемы эпикурейские привычки и манеры спутника голливудских звезд, жившего в Калифорнии с ними по соседству. Брехту надо было, видимо, испытать сильный прилив желчи, чтобы сравнить в своем «Рабочем дневнике» «вдруг возникшего» на новогодней вечеринке Ремарка с Хансом-Хайнцем-Эверсом, известным автором одиозного романа о Хорсте Бесселе¹. И Брехт был не одинок в таких суждениях.

Уже вскоре после публикации романа, в феврале 1929 года, Ремарк пишет Хансу-Герду Рабе, другу юности, о своем отношении к берлинской интеллектуальной элите: «Сейчас я в стороне от всего, так как ненавижу окололитературную среду, и ты бы тоже ее запрезирал, если бы тебе довелось лицезреть этих людей. Спесь прямо-таки прет из них, они откровенно любуются собой, дают интервью при каждом удобном случае. От этого так воротит, что клянешься себе никогда ничего подобного не делать». Однако он тут же лукаво и не без тщеславия добавляет: «Кстати, это и умнее, ведь ты таким образом привлекаешь к себе больше внимания».

Интересно, какие чувства испытывали коллеги Ремарка, когда в сентябре 1929 года родственник и тезка известного норвежского писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона предложил присудить ему Нобелевскую премию мира, найдя поддержку у двух членов комитета? Впрочем, времени для злословия у них просто не было, ибо правители Германии сразу же дали понять почтенным господам в Осло, что оказание такой чести Ремарку стало бы крайне нежелательным и чреватым опасными последствиями событием. И предложение было отклонено послушным комитетом с формулировкой «Negative pacifism is not enough»². Выступая затем перед парламентом, докладчик сослался для пущей важности на «the active spirit of peace»³ в произведениях Толстого и Берты Зутнер: «In my opinion, Remaque's book does not do this inspite of all its great qualities»⁴.

Шумиха вокруг романа, молчание, а то и колкости собратьев по перу заставляли Ремарка нервничать, уходить в глухую защиту. Однако еще сильнее угнетало предчувствие, что успех повторить не удастся и что мерилом каждого нового его сочинения будет отныне «На Западном фронте без перемен». Не только противники, но и многие из числа интеллектуальных заступников Ремарка с нетерпением ждали момента, когда легковесный, по их мнению, писатель провалится, опубликовав новый роман.

Слава двулика, как Янус. Всего лишь за несколько месяцев Ремарк взошел на ее вершину и обрел материальную независимость. Однако именно стремительность восхождения затрудняет дыхание, приводит к тяжелейшему стрессу. Уже в июне 1929-го он не в состоянии скрыть в одном из интервью, сколь обременителен для него кредит доверия, полученный от читающей публики: «Если бы все упреки были справедливы, а герои и события выдуманы, я чувствовал бы себя теперь намного свободнее и увереннее. Точно бы знал, что я хороший писатель. А так будущее кажется мне туманным. Вот я и пытаюсь выпутаться из этого положения. Мне надо начать все с самого начала». «Я не ставил своей целью создать художественное произведение, — подчеркивает он, беседуя весной 1930 года с корреспондентом одной из амстердамских газет. — Высший идеал вижу в том, чтобы талантливо писать для всех». Читатель чувствует в этих интервью чуть ли не панический ужас, который вызывает у Ремарка успех: «Предпочитаю быть просто человеком, чем именитым художником»... При этом Ремарк не упускает возможности поддеть «высокомерных» мастеров слова: «Многие книги представляют собой выдающиеся художественные произведения, но они слишком художественны, чтобы нравиться массам». При перемене местами причины и следствия такое высказывание может лишь означать, что ему это, по его собственной оценке, бесспорно удалось.

Ситуация, в которой находился Ремарк, красочно описана Эрикой и Клаусом Манн в книге «Escape To Life»⁵. «Что же произойдет теперь? Оправдает ли звездный новичок возлагаемые на него надежды? Во всех литературных кругах только и слышится: Что же выдаст Ремарк теперь? Что последует за "На Западном фронте без перемен"? "Лучше всего без перемен", — сказал какой-то острослов, не пощадив творца, который достиг вдруг заоблачных высот и боится сорваться вниз, если решит сотворить новый бестселлер». Тут, что называется, не убавить и не прибавить.

Бежать от всеобщего внимания — такой будет вскоре реакция Ремарка. «Шерль» уже помог ему в этом, уволив своего сотрудника через пару дней после начала публикации романа в «Фоссише цайтунг», то есть в газете самого опасного конкурента. Не ответить на такой укол было невозможно. Зная, тем более, наперед, что имя писателя станет известно Альфреду Гугенбергу и восторга у владельца концерна не вызовет. Немецкие националы и их радикально настроенный лидер считали роман гнусной поделкой.

Отсутствие оклада с лихвой восполняется «золотым» дождем. О независимости от нормированной работы в офисе и от начальства он мечтал еще в Оснабрюке. Теперь эта мечта сбылась. Он переезжает в более просторную квартиру — в доме номер 5 на Виттельсбахерштрассе, — обставляет ее вместе с Юттой новой мебелью, одевается еще элегантнее и, скорее всего, позволяет себе теперь наслаждаться более изысканными коктейлями. Издательство счастливо завладеть автором, приносящим громадную прибыль, и дарит ему «ланчу» в роскошном исполнении. От публичных выступлений он отказывается, зато с еще большим усердием старается отвечать на письма, идущие к нему непрерывным потоком. «Получил Ваше письмо с обилием таких эпитетов, как зверский, подлый, мерзкий, клеветнический, — пишет он капеллану в Беккуме, ведущему себя как-то совсем не по-христиански, — и, откровенно говоря, дивлюсь Вашему настойчивому желанию получить от меня ответ. Только вот что же мне Вам сказать?» Полны благодарности строки из письма литературному редактору лондонской «Дейли геральд»: «Думаю, вы даже не можете себе представить, как меня обрадовало известие о том, что моя книга встречена в Англии с большим пониманием. Эта радость, поверьте мне, выходит далеко за пределы личного чувства, ибо вселяет в меня надежду, что мне, может быть, удалось внести свой вклад в достижение той высокой цели, что зовется человечностью».

Он обзаводится литературным агентом. Вести переговоры о правах на издание и экранизацию романа, кочуя по всему свету, ему не по силам. Отныне этим займется человек, которому он всецело доверяет, — продюсер, издатель и юрист Отто Клемент, знающий толк в этих профессиях. Он не только снимет с Ремарка тяжкий груз бумажных забот, но и станет надежным, не пьянеющим собутыльником. В отличие от писателя он свободно владеет английским и может вести переговоры как в Голливуде, так и в англосаксонских издательствах. И, заметим, агент неплохо справлялся со своим делом, права Ремарка продаются хорошо. Позднее Отто Клемент уедет в Англию, оттуда в США, и в их отношениях наступит охлаждение. Ремарк возмущен тем, что агент его обманывает, он пишет об этом в дневнике, и какой-то момент обвиняет его в недостаче пяти тысяч долларов. После чего Клемент будет представлять интересы Ремарка только в США. Теперь же, в кипении первых лет большого пути, без него не обойтись.

В эти два года Ремарк много путешествует, вырываясь из ядовитой атмосферы, возникшей в Германии вокруг его романа. Уже в феврале 1929-го он в Давосе, весной — во Франции, в Бельгии и Нидерландах (иногда сопровождаемый Юттой), осенью вместе со школьным и фронтовым товарищем Георгом Миддендорфом — в Париже. В январе 1930-го он в Арозе и снова в Давосе: надо успокоить нервы и навестить отдыхающую там после развода Ютту. «Застрял здесь, потому как вижу, что романы не пишутся пером публициста, — сообщает он Бригитте Нойнер с зимнего курорта, — и каждый день клянусь, что это будет моя последняя работа... (имеется в виду роман "Возвращение", работа над которым не клеится. — В.Ш.) Живу я здесь правильной жизнью, вот только приобрел привычку выпивать, когда был привязан к постели: победить грипп, как ты знаешь, можно только с помощью алкоголя, а крепкие напитки здесь хороши. И сигареты тоже».

Он знакомится с интересными людьми: с Рудольфом Херцогом и Казимиром Эдшмидом — в Давосе, с тонким ценителем изящных искусств графом Гарри Кесслером, Лионом Фейхтвангером и Арнольдом Цвейгом — в Берлине. А также с Рудольфом Караччиолой, знаменитым автогонщиком. Дважды на несколько недель приезжает в Оснабрюк. Здесь можно, наконец, поработать в спокойной обстановке. Ведь в остальном жизнь его такова, что продыху не дает. Грозит и торопит сроками новый роман. С издательством «Ульштейн» заключен очень выгодный для автора договор, оно приобрело права на издание всех его новых произведений.

Но и этот отрадный факт не убавил в нем сомнений в творческих способностях. Связи Ютты с другими мужчинами задевают его самолюбие. По вечерам он и сам скрывается в любимых клубах и барах. Вот только настоящего отдохновения это не приносит. Нервы напряжены до предела, по-прежнему мучительны приступы ревности и меланхолии. Мы помним то, что Лени Рифеншталь и Аксель Эггебрехт рассказали о семейной жизни Ремарка до публикации знаменитого романа. И хотя относиться к таким рассказам всегда следует с осторожностью, сплошной выдумкой они никак не являются. Во всяком случае 4 января 1930 года брак с Юттой расторгнут. Но порвать с ней окончательно Ремарк не в состоянии. И она будет питать к нему самые теплые чувства вплоть до его кончины. По образцу этих отношений будут складываться все большие романы Ремарка — части драмы всей его жизни. Ютта Цамбона, Марлен Дитрих и Наташа Палей красивы, интеллигентны и страстны. Но эти женщины очень далеки от того, чтобы ценить супружескую верность, уважать даже совершенно искренние чувства их многочисленных кавалеров. Они живут в творческом мире Берлина 1920-х годов, вращаются в великосветских обществах европейских столиц, убивают время на модных курортах, блещут своей прелестью среди калифорнийских кинозвезд и нью-йоркской бизнес-элиты, дают себя соблазнить и соблазняют сами. Вступив в близкие отношения с красавицами, Ремарк часто чувствует себя униженным, но оторваться от них не может, годами остается их верноподданным. В реальной жизни писателя творится то, что сплошь и рядом происходит в его произведениях: за шквалом эмоций следует безмолвие отчаяния, а также понимание, что прочных уз не существует и что одиноким человек остается и в любви. Писательским пером Ремарк нередко преображает своих героев, заканчивая повествование смертельным исходом. В жизни он «неверен в верности», романтик, который, расставшись с пылко любимыми, остается их другом, доверяет им в письмах свои тайны, готов прийти на помощь в трудную минуту и поглядывает на прошлое иронически. В своих отношениях с чаровницами он порой агрессивен, и без того неприятные сцены омрачаются алкоголем, жало ревности не тупеет с годами, случаются и совсем недостойные выходки, за которыми следуют букеты цветов с извинениями или кроткие послания с безжалостным самобичеванием. Потом, когда всему приходит конец, он опять — джентльмен, великодушный, все понимающий, добрый. И это не маска, а одна из прекрасных черт его характера.

После развода Ютта не оставляет Ремарка, более того, старается привязать его к себе покрепче. Она чуть-чуть симулирует и преувеличивает свою болезнь, настаивая, чтобы они вместе отправились в Давос поправить здоровье, и Ремарк поддается уговорам. А позже она часто будет жить у него или где-то поблизости целыми месяцами, к примеру, на его вилле в Порто-Ронко. Будет ревновать к окружающим его женщинам, ощущать себя покинутой, требовать на протяжении десятилетий материальной помощи и моральной поддержки. У Ремарка же ее присутствие нередко вызывает чувство горечи. В дневнике суждения о Петере — далеко не лестные, ее стенания и чрезмерные претензии явно действуют ему на нервы. «Утром ссора с Петером, — записывает он, например, 1 августа 1936 года, — не по моей вине. Избалованный ребенок, не привыкший уступать, очень ранимый, подчас капризный. И всегда уверенный в своей правоте». Тем не менее он никогда не отказывает в помощи, остается галантным супругом («Свозил Петера к парикмахеру»), по-прежнему щедр («Купил Петеру украшения»), на выходки красивой эгоцентричной женщины взирает снисходительно. На собственные, разумеется, тоже.

В своих воспоминаниях Аксель Эггебрехт описывает сцену, проливающую, пожалуй, некоторый свет на сложные чувства Ремарка к Ютте: «Внезапно разбогатев, он не только испытывал наивную склонность к снобизму, но и совершенно неожиданно обзавелся общепринятыми понятиями о нравственности. Не будучи, мягко говоря, образцовым супругом, неожиданно потребовал от Жанны верности, каковая отличает в буржуазной семье добропорядочную супругу, приставил к ней сыщиков и вскоре узнал, что она продолжает встречаться с Францем Шульцем. И вот случилось нечто отвратительное. Набрав группу блюстителей порядка, он нагрянул ночью на квартиру соперника, приказал отдубасить его, причем дал волю и своим кулакам. До смерти испуганная Жанна спряталась, но ее нашли и арестовали. Вся эта дикая сцена была явно рассчитана на публику, но задумана не ревнивцем, а человеком, снедаемым тщеславием. Ибо то, что затем последовало, выглядит еще абсурднее. Изменнице было милостиво разрешено вернуться в дом супруга — с непременным условием прекратить любые отношения с прежними поклонниками. Она подчинилась, видимо, получив возможность снова блистать в паре с ним в большом свете... Я видел их потом всего только раз, издали, осенью 1932 года в Асконе. Рабыня удивительной красоты с покорным видом шла рядом со своим господином». Проучить «наглеца» с помощью «мобильного отряда полицейских» — на такое легкоранимый, вспыльчивый супруг, пожалуй, способен. К тому же Билли Уайлдер видел, по его рассказу, в те дни в Берлине сценариста киностудии УФА Франца Шульца... «С синяком под глазом и с подвязанной рукой». «Застав Шульца у своей жены, Эрих Мария Ремарк бил его нещадным боем».

В мемуарах любят посплетничать, домыслить, приукрасить. Вот и здесь мы сталкиваемся с тем, что станет непременным элементом многих воспоминаний о знаменитом писателе: его успех, его богатство, его «небуржуазный» стиль жизни породили стереотипные образы, за которыми не видна реальность. Но они великолепно подходят к расхожим представлениям о бонвиване, бабнике, бражнике. Факты и мифы легко уживаются в нашем сознании.

Но никому не оспорить тот факт, что успех и богатство не сделают Ремарка менее беспокойным. Распад брака — это ведь и следствие того психического давления, под которым он находится, можно сказать, денно и нощно, реагируя на него меланхолией, уходом в глухую защиту и затворничеством. Сложные отношения с Юттой вскоре обретут художественное отражение в романе «Три товарища». (Как и позднее, в 1940-е годы, связь с Марлен Дитрих в романе «Триумфальная арка».)

Как и любое другое жизнеописание, биография Ремарка обладает, особенно по части его отношения к женщинам, одним несомненным достоинством: необъяснимое до конца не объяснить.

В Берлине появляется Бригитта Нойнер, старая знакомая Ремарка. Она замужем и тем не менее на какое-то время становится его ближайшим помощником, принимая на себя массу житейских забот. В письмах к ней он называет ее «Храбрый Генрих» и «Мой прекрасный», рассказывает о мелочах быта и любопытных встречах; путешествуя по Европе, дает возлюбленной разные поручения: просит, например, купить пластинки, желая скрасить одиночество во время работы над новым романом в Оснабрюке; советует, какой автомобиль нужно приобрести, чтобы иметь максимум комфорта. «Храбрый мой Генрих, не забудь заплатить за квартиру».

А в начале 1930 года у него уже другая женщина (притом что ее предшественницы не уходят из его жизни). Девятнадцать лет, эффектная внешность, «безумна влюблена» в известного и внешне привлекательного мужчину. Рут Альбу пока еще замужем за Генрихом Шницлером, сыном выдающегося австрийского драматурга. Родилась в зажиточной еврейской семье, родители любят искусство и знают в нем толк; мать — пианистка, отец пишет. Дочь — восходящая звезда на берлинском театральном небосклоне. Ремарк знакомится с ней в гостиной адвоката Макса Лиона, который с некоторых пор представляет его юридические интересы. «А на следующий день позвонил Эрих. Ради него я уже вскоре оставила мужа. Бони был неотразим. Для мужчины, пожалуй, чуть низковат — во всяком случае по сегодняшним меркам, — держал ухо востро, обладал зорким глазом... Я никого не любила так, как Бони, и думала, что больше уже никого не смогу полюбить...» Начитанная, хорошо разбирающаяся в искусстве, Рут формирует вкус Ремарка. Она сводит его с Вальтером Файльхенфельдтом, крупным торговцем произведениями искусства... Знакомство перерастает в крепкую дружбу двух близких по духу мужчин — редкий случай в жизни Ремарка. Файльхенфельдт продает ему несколько ценных картин из своего собрания. В Германии свирепствует инфляция и прогорают владельцы огромных состояний, у Ремарка же, переселившегося в Швейцарию, на счетах твердая валюта, которую он хочет вложить в нечто, не теряющее с течением времени своей ценности. За 80 тысяч рейхсмарок он приобретает одну из картин Ван Гога... Затем работы Дега, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, других французских художников и графиков XIX века, египетские, греческие, римские скульптуры. Любимые восточные ковры Ремарк покупает теперь тоже со знанием дела, проявляя художественное чутье, — благодаря умной советчице Рут Альбу. Она умеет отличить серьезных коммерсантов от ловкачей и снабжает любимого специальной литературой. Ремарк читает ее с упоением. Дорогие произведения искусства будут окружать его всю жизнь — и на вилле в Порто-Ронко, и в апартаментах нью-йоркских отелей. Постепенно Ремарк станет высокоэрудированным коллекционером, тонким ценителем искусства. Его мало волнует материальная ценность того, чем он владеет. Гораздо больше — красота его сокровищ.

В 1933 году Вальтер Файльхенфельдт, еврей по рождению, вынужден был покинуть Германию, поселился в Амстердаме, затем перебрался в Швейцарию, где дела его до самого конца войны шли очень плохо. В Асконе этот талантливейший знаток искусства и литературы жил по соседству с Ремарком. Его жена, Марианна Бреслауэр, известная женщина-фотограф веймарской поры, тоже очень ценила Ремарка, один из сыновей этой супружеской пары стал крестником писателя. Файльхенфельдт умер рано, в 1950 году. «Он был счастливейшим мужем и считал своими верными друзьями лучших людей нашего времени», — говорилось в одном из некрологов. Ремарк принадлежал к их числу. Как издатель Файльхенфельдт обожал также Эльзу Ласкер-Шюлер и Роберта Музиля, всячески поощряя их творчество. Его имя встречается в переписке между Бертольтом Брехтом и Арнольтом Бронненом. В жизни Ремарка он играл такую же роль, как те немногие люди, которые были ему настоящими друзьями и советчиками, разделяли его любовь к книгам и произведениям искусства, умели рассеять умной шуткой свойственную ему недоверчивость... Они ничего никогда не требовали, они только давали. Файльхенфельдт внес много света в жизнь Ремарка, ведь тени ложились на нее слишком часто и с необыкновенной легкостью. Дружеские контакты с вдовой замечательного человека Ремарк будет поддерживать до конца своих дней.

К моменту знакомства с Рут Альбу Ремарк уже покинул квартиру, где жил с Юттой. В Берлине его пристанищем становится отель «Мэджестик». «Он старался жить как можно незаметнее, — вспоминала Рут Альбу, — никого не подпускал к себе, пока не убеждался, что владеет ситуацией. До беспамятства был влюблен в одиночество. Закутывался в него, словно в свои элегантные кашемировые пуловеры». Так это могло выглядеть внешне. На самом деле все было сложнее. Новый роман кажется горой, на которую никогда не взойти. Приходится вести изнурительные переговоры с зарубежными издателями, а в кинотеатрах Германии скоро должен пойти фильм по роману «На Западном фронте без перемен», и его имя наверняка вновь замелькает на первых полосах газет. «Когда я вижу, что из меня делают желтая пресса и "вечно вчерашние", то порой кажусь себе монстром», — пишет он в сентябре 1929 года своему английскому издателю.

Кстати, переводы романа, выходящие столь же огромными тиражами, сделаны зачастую очень плохо. Сравнивая их с оригиналом, Клод Р. Оуэн приходит к выводу, что в английском издании многие места сглажены. И в таком виде оно продолжает выходить долгие годы. В американском издательстве «Литтл, Браун и К^о» из романа удаляются целые пассажи — в угоду пуританским соотечественникам. Законы по части порнографии в этой стране отличаются ханжеством и строгостью. Клуб «Книга месяца», рассылающий роман своим членам по почте, отнес эти места к разряду порнографических. Из романа исчезли сценки, связанные с уборной, и словечки из солдатского жаргона, а также описание того, как солдаты, проходящие лечение в лазарете, устраивают своему раненому товарищу свидание с женой. Ремарк, не знающий английского, едва ли это заметил, что, однако, не спасает положения. А вот к своему французскому издателю он обращается в более чем дружелюбном тоне: «Возвращаю Вам перевод. Я в восторге от этой добротной работы и от всего сердца поздравляю Вас с тем, что он так хорошо удался, даже при передаче трудных фронтовых выражений».

В ноябре 1929 года, по настоянию издателей, желающих получить от него новый роман в кратчайшие сроки, Ремарк удаляется в Оснабрюк, обессиленный, прихварывающий. Пристанище он искал, дав объявление в газету, и нашел его на Йоханнисштрассе у вдовы виноторговца Марии Хоберг. Сперва он проживет здесь четыре недели, а затем приедет сюда еще раз в июле 1930-го. В эти оснабрюкские недели он напишет основные части романа «Возвращение». Сопровождают его собака, карандаши и бумага, но не Ютта.

Оснабрюк дает ему наконец ощущение желанного и необходимого покоя. Это ностальгическое возвращение в атмосферу его юности, и ему удается воссоздать ее — пусть лишь частично — в той книге, которую он пишет здесь. Он уединился в доме вдовы Хоберг, с друзьями юношеской поры встречается редко, работает очень собранно. «В ноябре к моей маме пришли господин Ремарк и господин Рудольф Фогт (из гранильной мастерской на Зюстерштрассе, где господин Р. работал после своего учительства), чтобы спросить, нельзя ли снять у нее комнату, — будет вспоминать много позднее дочь хозяйки дома. — Он был в восторге от нашей столовой, так как из нее открывался чудесный вид на большой сад, в который он наверняка поглядывал в 1922 году, сидя за письменным столом у Фогтов... Ремарк уходил в свою работу с головой. Позавтракав вместе с моей мамой, просмотрев при этом горы писем, а то и поведав что-нибудь о себе и своих взглядах, он садился за стол, который в первый же день придвинул к окну в сад и на котором лежали остро заточенные карандаши и стопка бумаги. Отвлекать себя от работы он не позволял и перерывов в ней, кроме как для трапез, практически не делал. Похоже, что обедал и ужинал он по большей части у Фогтов. И чувствовал себя там после жизни в большом городе, наверное, уютно. Работа у него, тем не менее, не продвигалась вперед в том темпе, который был ему желателен. Я часто видела его в подавленном состоянии духа. Книгой своей он был недоволен, ощущал себя зажатым в тиски, потому что внутренне не пережил еще всего того, о чем решил рассказать».

Работу омрачает семейный кризис. «Жена где-то в туманной дали, и мысль об этом угнетает душу и сердце. Он чувствует, как Жанна медленно ускользает от него, и причиной тому вихрь событий, вызванных его успехом. Однажды он сказал, что денег и славы у него в достатке, но вот то единственное, что ему действительно дорого, а именно его жена, удаляется от него все дальше и дальше». Фрау Хоберг отдыхает на юге, а письмо ее постояльца свидетельствует о творческом кризисе и стрессовом состоянии: «Дорогая сударыня, дни пролетают здесь между работой, дождями, депрессиями... Голова от всего этого пошла у меня кругом, и ни о чем, кроме работы, не думалось. К тому же дней десять мне нездоровилось, да так, что появилось ощущение: пресловутого нервного срыва не миновать... На один день сюда приезжала моя жена, но только на один день: работа очень торопит».

О резких перепадах настроения в эти месяцы свидетельствуют другие письма. В них не ощущается ни печали, ни потерь. В письмах Бригитте Нойнер он рассуждает о пустяках, признается в любви с веселой небрежностью, попутно затрагивает мелкие будничные проблемы. Какого цвета быть новой машине? Пожалуйста, не забудь заказать карту исчисления налога! Просит прислать грампластинки, по возможности, «душещипательные»: «Где же пластинка? Старая песенка — Рихард Таубер — Одеон? Забыла? Генрих, я должен сделать тебе выговор. Ты рассеяна, у тебя слишком много машин!.. Граммофон для меня здесь — духовная пища, каждую неделю собрание моих пластинок должно пополняться парой-тройкой новых... Иначе превращусь в круглого дурака и буду вести жизнь идиота, хорошо еще, что в доме я сейчас, считай, полный хозяин. Мама с дочкой отправились отдыхать, мы с Билли (его ирландский терьер. — В.Ш.) властвуем над домом, садом и кошками». Иногда несколько строк и о работе: «Роман вроде бы стронулся с места, первую часть я закончил...»

Истекли несколько недель уединения в почти что сельской тиши, и в декабре 1929-го Ремарк возвращается в столицу, чтобы через полгода снова приехать в родной город и продолжить работу над романом. Чем же занят он между двумя наездами в Оснабрюк? Нет, в Берлине он не остается, его манят Давос и Ароза, Лондон и Париж, а на скоростной гоночной трассе под Берлином любитель быстрой езды устраивает серьезное ДТП. («Нос у меня оторвало, пришлось обратиться к проф. Йозефу, чтобы он водрузил его на место. Теперь ему надо зажить и прирасти. Радуюсь же я тому, что он остался прямым».) Своему пристрастию к алкоголю он тоже отдает в эти месяцы богатую дань. «Приятно провожать взглядом все эти заведения: элегантные, грязные, русские, французские и очень французские, — пишет он из Парижа. — С нами был Марсель, маленький сутенер из "Белладонны", и было нелегко отбояриться от его невест, которых он предлагал нам, как другие предлагают сигареты. Пил ужасно много, ехал как-то в такси и попал в аварию, не получив, правда, ни одной царапины. Однажды ввязался в драку, повидал около сотни заведений, в том числе довольно симпатичных, с разного рода полукровками...» При всем при этом он деловит: «Кроме того, продал свои французские права другому издателю и рассчитываю побывать в представительстве Метро-Голдвин-Майер(!), чтобы пристроить там одну уже написанную вещицу».

В Лондоне он всего лишь несколько дней, и город ему так неинтересен, что он спешит возвратиться в Париж: «Генрих, распрекрасный ты мой, сегодня я впервые по-настоящему трезвый, странное ощущение, первая неделя в Париже утекает как песок сквозь пальцы, особенно если днем спишь, а ночью бродишь. В Лондоне я пробыл до понедельника — мило и скучно. Ночная жизнь ограничивается парой-тройкой кафе, парой-тройкой ночных клубов, похожих на Фемину — и все! И, разумеется, обилием шлюх, которым, впрочем, до наших с Курфюрстендамм, еще далеко. Солидный, симпатичный до скуки город, в котором я купил две шляпы, они-то как раз хороши». Бегство от работы — в шумную жизнь.

Примечания

1. Штурмовик, автор песни, ставшей наряду с «Германия превыше всего» гимном Третьего рейха. После гибели в 1930 году был возведен Геббельсом в ранг мученика.

2. Негативного пацифизма недостаточно (англ.).

3. Активный дух мира (англ.).

4. По моему мнению, книга Ремарка не исполнена этого духа, несмотря на все ее великие достоинства (англ.).

5. Бегство в жизнь (англ.).