«На Западном фронте без перемен»

Ни один немецкоязычный роман не имел в XX столетии такого успеха, как «На Западном фронте без перемен». Лишь немногие литературные произведения — не считая великих творений религиозного характера — достигали за всю историю культуры такого тиража. Точную цифру назвать затруднительно, по разным подсчетам она колеблется между 15 и 20 миллионами проданных экземпляров. Книга переведена на 49 языков, причем не только на языки мирового значения, но и, к примеру, на африкаанс, бирманский, казахский и зулу. И по сей день в разных странах роман переводят заново, а в Германии и по прошествии семидесяти лет читатели ежегодно покупали от 40 до 50 тысяч экземпляров.

Об интересе к роману, возникшем сразу после его рассылки, говорят следующие цифры: за пять недель «Уль-штейн» продал 200 тысяч экземпляров, в июне 1930-го был достигнут и превзойден миллионный тираж. «В конце 1930-го в концерне пришли к выводу, что каждый немец, которого можно было бы считать потенциальным читателем На Западном фронте без перемен, книгу купил или прочитал».

Ни один роман, когда-либо опубликованный в Германии, не имел и такого политического резонанса. Едва появившись на книжных прилавках, он сразу же вызвал бурную дискуссию в самых широких слоях общества — среди читателей и критиков, в политических партиях и государственных учреждениях, в различных национальных, культурных и военных организациях. Не было газеты, которая бы не откликнулась на роман рецензией, редкий публицист не занимал по отношению к нему ту или иную позицию, страсти кипели на митингах, в рейхстаге, в журналах союзов и объединений, на читательских полосах газет. Свою точку зрения высказывали не только политики, люди в погонах и литературоведы, но и юристы, врачи, священнослужители, служащие, ремесленники, рабочие (последние, правда, довольно сдержанно). Военное ведомство Австрии запретило приобретать книгу для солдатских библиотек. Муссолини пресек ее распространение в Италии. Горячее одобрение соседствовало с беспрецедентной травлей романа и самого писателя.

На книжный рынок хлынула масса «трудов», авторы которых исследовали роман на предмет достоверности изображенного в нем, повествовали о жизни автора, оценивали его политические пристрастия и устремления, излагали историю возникновения рукописи, вступались за «поруганную честь» немецкого солдата-фронтовика. В основном это были весьма скверные поделки: сочинителей мало интересовали факты, они просто пытались оклеветать Ремарка или, по крайней мере, выставить на всеобщее осмеяние. Чего стоили одни заголовки! «А был ли Эрих Мария Ремарк?» — вопрошал писатель Саломон Фридлендер на обложке своего 250-страничного опуса. «Пред вратами Трои без перемен», — утверждал, напрягая все свое остроумие, некий Эмиль Мариус Рекварк. Над «подлинным смыслом» романа задумывался в своей брошюре антисемит и нацистский приспешник Готтфрид Никль.

В итоге пасквилянты добились, по сути, только одного: Ремарк и его и без того известная книга приобрели еще большую популярность. Каждый читающий немец просто не мог обойти книгу своим вниманием. Не успели волнения вокруг романа несколько поутихнуть, как в декабре 1930 года в кинотеатрах начал демонстрироваться снятый по роману американский фильм. Йозеф Геббельс, лидер берлинских нацистов, и националистически настроенные правые почуяли возможность использовать новое массовое искусство в своих целях. Они развернули против фильма бешеную кампанию, переходившую порой в насильственные действия. Срывали сеансы, устраивали шумные шествия. И власти сдались. Фильм временно запретили. Газеты, журналы, радио широко освещали и эти баталии. Ремарк и его роман снова оказались у всех на устах, тираж непрерывно рос.

Неудивительно, что в таких условиях вокруг имени писателя и самого произведения стали быстро возникать всевозможные мифы. Взрыв эмоций, вызванный романом, не способствовал изучению источников и исторического фона. Серьезных работ о жизни и творчестве Ремарка и сегодня еще очень мало. А тогда за факты многими читателями, журналистами и рецензентами принимались домыслы, измышления, а также высказывания самого автора, которыми он, вольно или не вольно, приукрашивал свою биографию.

Истинное имя писателя не Ремарк, а Крамер, стали утверждать те, кто умышленно читал фамилию наоборот. Эту фальшивку можно встретить даже в сегодняшних энциклопедиях и газетных статьях. Ремарк не писал никакого романа, а всего лишь опубликовал свой дневник, внушалось читателю. И вообще текст вышел из-под пера совсем другого человека. Это документальная проза, говорили одни. Нет, фантазии домоседа, возражали другие. Кому-то автор виделся богатым стариком, кому-то бедным юношей. На фронт он ушел добровольцем сразу же в августе 1914-го, заявляли приверженцы Ремарка. Там и духу его не было, звучало им в ответ. Много типографской краски было потрачено, чтобы затмить соперника в сложившейся литературно-политической ситуации. Чей-либо сенсационный успех всегда на руку средствам массовой информации, а на истину им при этом, как правило, наплевать.

Выступая в «Вельтбюне» под псевдонимом Каспар Хаузер, Курт Тухольский подсмеивался над мифотворцами уже в июне 1929-го: «Эрих Саломон Маркус — таково имя этого еврейчика — долгое время был всего лишь служкой (то бишь "салатшаммесом") в иудейской синагоге на Ораниенштрассе в Берлине. Родился этот отпрыск Иуды в силезском местечке Цинненциц, где его отец Авраам Маркус владел кошерной бойней (Чуешь, в чем дело?)... После войны он обосновался в Оснабрюке, став дамским портным, был затем помощником заведующего тормозами на еврейском катафалке в Бреслау, после чего поселился в Ганновере. У профессора Космана нет ответа на вопрос, знал ли Маркус Хаармана, поддерживал ли он его? И этот презренный мошенник осмелился сочинить для бульварной прессы романчик, в котором что ни слово, то ложь!» Были в эти дни и недели еще и писатели, которые не утратили широты взгляда.

По сути дела, столкнулись две точки зрения. Изображена ли в романе фронтовая действительность, и тогда это рассказ о реально пережитом и текст можно назвать автобиографическим, или антивоенный роман сочинил пацифист и политический демагог, решив очернить немецкого солдата и вылить на мировую войну ушата помоев, хотя она, охватывая все слои общества, их объединяет? В тесной увязке с этой дилеммой обсуждался и вопрос об авторе сенсационного произведения. Откуда взялся этот незнакомец? До предела страсти накалились сперва в период с марта по июнь 1930-го, после того как книга стала бестселлером, затем они поугасли, чтобы с новой силой вспыхнуть в конце 1930-го, когда нацисты затеяли скандал вокруг фильма.

Разгорелась ожесточенная полемика. Республика стояла на распутье. Многих депутатов рейхстага, крупных промышленников, националистически настроенных членов массовых организаций не устраивал консенсус, который был все-таки достигнут в первые два года после революции. Призыв к установлению независимой от парламента власти находил отклик у все большего числа сторонников авторитаризма. Как ни странно, но символом словесной войны стала война настоящая, первая мировая. Если правые видели в ней великое испытание, выпавшее на долю Германии и выдержанное ее армией с «достоинством и героизмом», то левые и буржуазные либералы в большинстве своем осуждали ее, видя в ней бессмысленное жертвоприношение. Поэтому центральным вопросом в споре вокруг произведения Ремарка был вопрос о «правде». (Заметим, что этот критерий вообще был главным при оценке антивоенной литературы в веймарские годы.) Критиков не устраивало прежде всего то, как изображался в романе рядовой немецкий солдат. За возгласами возмущения скрывались, однако, вещи гораздо более серьезного порядка: ярые сторонники перевооружения вермахта и пересмотра Версальского договора понимали, что огромный интерес к роману препятствует достижению их целей, бросая на них негативный отсвет. Германия, полагали они, должна была исполниться духом предвоенного 1914 года и вновь сосредоточить все усилия на том, чтобы стать ведущей европейской державой, используя для этого, в случае необходимости, и военные средства. 30 марта 1930 года словесным баталиям был положен конец, хотя факт этот был осознан не всеми и не сразу: бывший фронтовой офицер Генрих Брюнинг стал рейхсканцлером, на смену одному «президиальному кабинету» спешил другой, и выкорчевывание парламентской демократии шло полным ходом. Затем пришел Гитлер, и уже через шесть лет Германия ввергла большую часть мира в новую войну.

Книга Ремарка, считали воинствующие антидемократы, ослабляла «боевой дух» немцев, ее появление было на руку тем, кто защищал республику. Что ж, это действительно было так, тем более что борьба за выживание республики приобрела новое качество. В августе 1928 года был заключен пакт Бриана — Келлога об отказе от войны в качестве орудия национальной политики. Среди стран-подписантов была и Германия. Приветствуя план Янга, который предусматривал более благоприятные условия выплаты репараций, Густав Штреземан доказывал, что умеренная политика возглавляемого им министерства иностранных дел была успешной. После почти пяти лет отсутствия в правящих коалициях представители СДПГ вошли в состав кабинета, который возглавил лидер этой партии Герман Мюллер. Ни одного министерского портфеля не получила в этом правительстве Немецкая национальная народная партия — к вящей досаде газетного магната Альфреда Гугенберга, который в тот момент вел за собой твердолобых консерваторов. Обстановка в стране стабилизировалась, и крайне правым не оставалось ничего иного, как развернуть кампанию против плана Янга и накалять атмосферу в публичной полемике. Для клеветнических нападок на республику, для осмеяния ее институтов правые не гнушалась никакими средствами. Громкий резонанс, вызванный новым антивоенным романом, должен был показаться им даром небес.

«Фёлькишер беобахтер», например, 16 февраля 1929 года в свойственной правым радикалам манере выразил эмоции, которые вызывала книга у крупной буржуазии: «Для всех настоящих фронтовиков, свято хранящих воспоминания о великой войне в своем сердце, этот роман подобен пощечине. Ибо война не сокрушила их, напротив, она стала для них чистилищем». Показательна и фраза из официального военного журнала: «"На Западном фронте без перемен" есть не что иное, как чудовищное оскорбление германской армии».

Идеологически зашоренные левые нередко тоже выступали с резкими нападками на роман. Так, коммунистическая «Роте фане» признавала, что написан он «блестяще и захватывающе», однако автор «молчит» о причинах войны. А через год коммунисты и их сторонники читали в своей собственной, хоть и зависимой от Москвы газете: «Поэтизируя гонку вооружений, Ремарк решительно отказывается обнародовать свое отношение к борьбе империалистических государств против Советского Союза... Он по праву стал любимым бардом империалистической буржуазии и ее мелкобуржуазных попутчиков». Взвешивая плюсы и минусы романа, рецензент журнала «Зоциалистише бильдунг» приходил к выводу, что книга, в которой к позорному столбу наряду с войной ставился бы и капитализм, еще не написана.

Ремарк не нашел друзей и среди пацифистов. Публично признать себя их сторонником он не хотел, слыша порой в награду за это горькие упреки. «Книга не делает из нас пацифистов, — писала обозревательница журнала "Фриденсварте", — что ж, это и не входило в намерения автора». Но «мы ждем, что Ремарк встанет в ряды борцов за мир, открыто заявит об этом и поставит свой талант на службу тому движению, которое стремится предотвратить гибель новых поколений в страшном пекле войны».

Не обошлось без критических замечаний даже в «Вельтбюне», хотя на протяжении всей дискуссии вокруг романа журнал неизменно и энергично держал сторону Ремарка. Так, автор обзора французской антивоенной литературы не скрывал своего раздражения тем, что книга Ремарка оценивалась выше, чем роман Анри Барбюса «Огонь»: «И тем не менее некоторые люди находят сегодня удовольствие в том, чтобы прославлять книгу, которая относится к войне пассивно, и противопоставлять ее той, которая бунтует против нее». А спустя пару недель Курт Тухольский напишет в журнале леволиберальной интеллигенции: «Об этой книге можно сказать разное». Заметим, что серьезной рецензии на роман в «Вельтбюне» так и не появилось.

Нельзя сказать, что роман был воспринят как пацифистский сразу же после своего появления. Поскольку Ремарк избегал прямых политических суждений и оценок, то и читатели не видели никакой антивоенной пропаганды в описании боев, канонады, бомбардировок и стоически-отчаянного поведения его героев. Отношение к роману менялось вместе с характером дискуссии вокруг него. В лагере левых интеллектуалов и левых либералов он находил растущее одобрение, в стане буржуазных националистов и правых радикалов вызывал резкое неприятие. Попав в растровый механизм времени, книга стала влиять на позицию рецензентов и читателей, меняя ее в ту или иную сторону. Кто был за книгу, считался пацифистом и критиком Первой мировой войны. Кто ее не принимал, слыл милитаристом и апологетом войны.

Литературные достоинства романа тогда мало кого интересовали. Давая ему публичную оценку, собратья по перу тоже не считали нужным скрывать свои политические взгляды, причем высказывались сплошь и рядом патетически. Бруно Франк считал чуть ли не кощунством говорить о мастерстве, с которым написано произведение, и называл его нетленным. Карл Цукмайер требовал, чтобы книга стала настольной для школьников и студентов, сотрудников газет и радио, чтобы она была в каждом читальном зале, хотя, добавлял он, и этого еще недостаточно. Вальтер фон Моло, в то время президент Прусской академии изящной словесности, стал автором выражения «Памятник неизвестному немецкому солдату». (Оно часто цитировалось и появилось на обложке вышедшего в издательстве «Ульштейн» романа.) Аксель Эггебрехт назвал Ремарка «писателем пленительной простоты». Эрнст Толлер увидел в романе «самый впечатляющий документ великой эпохи».

Рудольф Г. Биндинг, напротив, с ужасом воскликнул: «Вы срываете покров святости с истины, господин Ремарк!» Хайнц Цёгерляйн расценил роман как «взгляд на войну через очко отхожего места». Прусская аристократия (устами графа фон Шлиффена. — В.Ш.) тоже подала голос с присущим ей простодушием: «Фронтовик изображен чуть ли не одичавшим в своих привычках, тупым существом, начисто лишенным доблести и патриотических побуждений». Палитра суждений (и предрассудков) была широкой, а приведенные здесь цитаты показывают, что в полемике вокруг романа речь шла в основном о политике и редко о литературе. В начале 1930 года это очень точно выразил в «Вельтбюне» Курт Тухольский: роман «взволновал миллионы читателей не как художественное произведение, а самим материалом и его подачей», чем и объясняется его громадная популярность.

Возникновению мифов, которыми, как плющом, вскоре был увит роман, способствовали концерн «Ульштейн» и сам Ремарк. Сегодня мы знаем, что автор не придерживал рукопись, — начав утверждать обратное, как только вдруг стал успешным, — а сразу же попытался пристроить ее в каком-нибудь издательстве. Впрочем, не в каком-нибудь, а у самого Фишера. Старик издавал произведения лучших немецкоязычных и зарубежных писателей того времени. У него печатались Томас Манн, Герхарт Гауптман, Альфред Дёблин, Якоб Вассерман, Гуго фон Гофмансталь, Артур Шницлер, Джозеф Конрад, Дос Пассос, Жюль Ромен, Кнут Гамсун. И вот в это издательство первым делом обратился Ремарк. Показав таким образом, что был убежден в добротности своего опуса и что просто-напросто блефовал, говоря о «недоверии к собственным писательским талантам». (Мы еще коснемся его аргументации по этому и некоторым другим вопросам.)

Фишер ответил Ремарку отказом и надолго озадачил любителей строить догадки и предположения. А почти сорок лет спустя Петер де Мендельссон, написавший историю издательства, получил от Ремарка письмо, которое проливало свет на «загадочное» решение знаменитого издателя: «Рукопись "На Западном фронте без перемен" была передана С. Фишеру весной 1928 года главным редактором "Шпорт им бильд" Конрадом Элертом, с которым я был дружен, работая в этом журнале; передана она была через Пауля Айппера, который тоже был нашим сотрудником... Пригласив меня через какое-то время заглянуть в издательство, Самуэль Фишер сказал мне, что не верит в прибыльность проекта: никто, дескать, ничего больше о войне знать не хочет... Через пару дней я написал ему еще одно письмо — с данными об уже изданных книгах о войне и, соответственно, об их тиражах... Не потеряв еще надежды, я просил его взвесить принятое им решение... Ответа я не получил». Пауль Айппер, названный здесь посредником, был автором ряда книг о животных и близким другом Оскара Лёрке, главного редактора в издательстве «Фишер». Это говорит о том, что Ремарк был близок к истине. Вспомним, что в письме к де Мендельссону есть указание на время — «весной 1928 года», и по меньшей мере это говорит о том, что Ремарк занялся продвижением своего романа на книжный рынок безо всякого промедления и с присущей ему тогда энергией, что он не был новичком, который сомневается в своих способностях, робко показывает рукопись друзьям и очень удивлен, узнав, что кто-то ее опубликовал. В 1929 году все это звучало по-другому: «Рукопись пролежала в столе около полугода, — сказал Ремарк в своем первом интервью, — и пристроить ее где-нибудь я не пытался».

Почему же Самуэль Фишер с его умением искать и находить таланты не принял книгу? Позднее, когда роман обернулся колоссальным гешефтом, он говорил, что книга не укладывалась в его программу. Библиография издательства «Фишер» тех лет действительно изобилует громкими именами и названиями. Но в ней значатся, например: «Политический прогноз для Германии» Вилли Гельпаха и утопический «Туннель» Бернхарда Келлермана. Выходит, что знаменитое столичное издательство выпускало в свет не только «умные» книги. Не стоял Фишер и в стороне от политики. В годы войны издал патриотическое «Собрание трудов по современной истории» (1915—1918) и «Восточно-прусские военные тетради. На основании официальных и личных сообщений» (1915—1917). И не забудем: в 1919 году он напечатал «Размышления аполитичного» Томаса Манна. Старик действительно считал, что у книги Ремарка нет шансов стать бестселлером. Именно это и ничто другое привело его к ошибочному решению с самыми, без сомнения, тяжкими финансовыми последствиями для издательства. Готтфрид Берман-Фишер утверждает, между прочим, в своих воспоминаниях, что прочитал рукопись за одну ночь, пришел в восторг и посоветовал тестю немедленно ее принять.

Обращался ли Ремарк, получив у Фишера отказ, в другие издательства? Не имея письменных свидетельств, точно ответить на этот вопрос невозможно. Карл Осецкий хотя и пишет в «Вельтбюне», что автору «было отказано в трех крупных именитых издательствах», однако предваряет это высказывание осторожным «рассказывают, что»... В апреле 1929-го Эрих Кестнер тоже говорит — в «Нойе Лейпцигер цайтунг» — о «трех солидных отклонивших роман издательствах», но имен не называет. Зато можно с уверенностью утверждать, что контакт с «Ульштейном» возник вскоре после отказа Фишера. Ханс Шваб-Фелиш сообщает в своей истории издательства, что Фриц Майер, друг Ремарка и родственник ульштейновского семейства, передал рукопись Фрицу Россу, зятю Ханса Ульштейна. Тот прочитал ее на Троицу 1928-го, но ни словом о ней не обмолвился. В августе того же года Макс Крель, редактор в издательстве «Пропилеи», принадлежащем Ульштейну, передал текст начальнику производственного отдела того же издательства со словами: «Никто этим не интересуется. Вы же тоже видели войну из окопа». Однако «начальника» это не смутило. Прочитав роман, он пришел в восторг. 6 августа Росс и Ремарк встретились для беседы с глазу на глаз, и в конце месяца был подписан договор. Издательство решило публиковать текст — после нескольких доработок — на страницах «тетушки Фосс» по частям.

В договоре с Ремарком есть место, которое указывает на то, что Ульштейн не был уверен в успехе предприятия. «В случае неудачи автор обязан был отработать согласованный и выплаченный аванс журналистскими материалами для ульштейновских газет». Ощущение неуверенности не покидает издателей, и в «Фоссише цайтунг» держат в гранках роман, которым заменят ремарковский, если история о юношах, сражавшихся на Западном фронте, не тронет сердца читателей. Мы знаем, что этого не произошло. Публикация, длившаяся с 10 ноября до 9 декабря 1928. года, оказалась на редкость успешной с самого начала. Отдельной книгой роман вышел 29 января 1929 года в отредактированном виде.

Правкой были затронуты прежде всего «политические» пассажи. И сделана она была еще до публикации газетной версии. Ульштейновские редакторы убрали слишком грубые солдатские выражения и чересчур детальные описания ряда жестоких боевых эпизодов. Круг подписчиков был широк, а «нелитературный» язык Ремарка для буржуазной публики того времени необычен, если не сказать оскорбителен. Книга могла пойти на такой риск, газета с ее зависимостью от абонентов не решилась.

Ремарк сам поставил на кон свою карьеру, успешную и с обеспеченным будущим. Он понимал, что заключение договора с Ульштейном должно повлечь за собой расторжение договора с Шерлем. Конечно, он не пошел бы ко дну в случае неуспеха, Ульштейн имел немало интересных газет, в одной из которых он нашел бы прибежище, и в этом отношении договор отчасти страховал его. А вот вновь сделать «перебежчика» после провала его опуса редактором газеты или журнала, — на это «Шерль» едва ли бы пошел. И решимость Ремарка все-таки рискнуть говорит, пожалуй, о том, что он в свой успех верил.

Что делает книгу успешной, особенно если автор ее никому не известен? Это всегда будет тайной, ибо рынок управляем лишь до известной степени, а читатель в своих предпочтениях своенравен. И тем не менее подвержен, как и любой другой покупатель, воздействию законов, управляющих психологией масс. Хороший маркетинг может обеспечить спрос и на художественный продукт. Правда, много чего должно соединиться, чтобы опус новичка в искусстве слова стал бестселлером. В случае с романом «На Западном фронте без перемен» карты легли самым счастливым образом, не без того, однако, чтобы их слегка не потасовала умелая рука.

Своим повествованием о жизни простого «солдата» на фронте Ремарк затронул душевные струны тысяч и тысяч немцев, большей частью знавших войну по собственному опыту. В отличие от националистически настроенных авторов тривиальных военных романов он писал о боях, страданиях и смертях, лишив их героического ореола. Категорически отказавшись в предисловии от каких-либо политических оценок, он предоставил читателям, подвергавшимся в эти годы со всех сторон массированной идеологической обработке, право судить о войне самим. Нежелание автора следовать литературным канонам, обиходный язык и непричесанные мысли героев, что было тогда внове и неожиданно, сделали роман привлекательным и для людей, редко покупающих книги.

«Ульштейн» подкрепил все это мощной рекламой, в которой правда была умело перемешана с вымыслом. Автор принял условия игры. Политическая агитация завершила дело. Роман пошел. Нет более важной предпосылки успеха, чем сам успех.

За два дня до публикации, в номере от 8 ноября 1928 года, редакция «Фоссише цайтунг» начинает настраивать своих читателей на восприятие истории, которая будет печататься в продолжениях. Текст обращения поставлен на первую полосу, исполнен пафоса и необычайно длинен, что уже свидетельствует о неуверенности и сомнениях хозяев концерна. Они взывают к чувствам, стремятся пробудить эмоции, обращаются к бывшим фронтовикам напрямую, расхваливают роман не как новинку, а как «жизнь, прожитую не зря», как «первый настоящий памятник Неизвестному солдату», как «произведение, которое на странице за страницей производит впечатление глубоко волнующей достоверности», как «книгу без тенденции».

Автор изображается в этом тексте как наивный самоучка, как представитель поколения, которое истекало кровью в окопах большой войны, как выживший в ней и нарушивший, наконец, обет молчания. Этому человеку надо просто верить, он ничем себя не запятнал, ему чуждо интеллектуальное хитроумие, он целых десять лет томился под гнетом пережитого, пока не решил облегчить себе душу. «Эрих Мария Ремарк, по профессии вовсе не писатель, ему чуть за тридцать (!), пару месяцев назад он ощутил вдруг неодолимое желание облечь в слова, изобразить и преодолеть в себе то, что случилось с ним и его школьными товарищами, целым классом жадных до жизни юношей, ни один из которых домой не вернулся».

Потенциального читателя умело заманивают в свои объятия, рисуя возвышенный портрет всеми забытого, оставленного наедине со своими переживаниями фронтовика. Ибо они «стиснули зубы и молчали. Зачем было что-то говорить, когда вокруг безостановочно творилось зло. Их бы не услышали и не поняли. А когда все закончилось, они были людьми усталыми, измотанными, с потухшим взором и одним-единственным желанием — вытравить страшные картины из памяти». И вот один из них приходит в «Фоссише цайтунг» с рассказом о том, что пережил он сам и что пережили его товарищи, приносит в газету повесть о их судьбах. Редакция давит на душевные струны, растрогана сама, но держит нос по ветру.

Конечно, не трудно понять, какую цель преследовали люди Ульштейна, прибегая к таким трактовкам. Прежде всего с самого начала не допустить, чтобы в тексте можно было обнаружить политические суждения и оценки. Страна была расколота, и никак не хотелось отказываться от читателей из буржуазно-правого лагеря; наоборот, крайне желателен был их приток. Опытные маркетологи знают, что имидж определенных продуктов создается не игрой цен и не красотой дизайна, но энергичным превращением продавца и покупателя в сообщников. Волшебными при продаже романа «На Западном фронте без перемен» стали слова «доверие и солидарность между автором и читателем». Прибыль отвергалась со всеми признаками презрения: «"Фоссише цайтунг" считает своим долгом представить общественности в эти ноябрьские дни мощное и правдивое произведение, напоминая тем самым о тех днях, когда рушились старые формы бытия и в муках рождалась новая жизнь». (Газета начала печатать роман в канун 10-й годовщины заключения Компьенского перемирия и 14-й годовщины «Дня Лангемарка»¹. — В.Ш.)

Не забывая подчеркивать свой альтруизм, издательство пристально следило за тем, что происходило в текущей политике. Ульштайн стремился избежать любого действия, которое могло бы быть истолковано как поддержка той или иной политической позиции. Осенью 1928 года в рейхстаге велись ожесточенные споры вокруг строительства броненосца типа «А». Коммунисты добились проведения плебисцита, который только подлил масла в огонь. Рейтинг упал прежде всего у социал-демократов, их министры и фракция не смогли договориться о единой позиции по этому «военному» вопросу. Заметная радикализация произошла в стане правых буржуазных националистов: главой партии был избран Альфред Гугенберг. Все зримее проступали очертания того пути, который приведет республику к гибели.

Страну лихорадило, и хозяева концернов «Ульштейн» и «Моссе» навострили уши. А вскоре, опасаясь за свое состояние, проявляя откровенную трусость и безволие, попытались встать над схваткой. Давление на редакции газет росло, принципалы больше не желали читать в них четкие политические высказывания. Года через два это приведет к тому, что владельцы-евреи не захотят видеть в стенах своих домов рядовых сотрудников той же национальности. Георг Бернхард, возглавлявший «Фоссише цайтунг» до 1930 года, напишет позднее, став эмигрантом: «Приобретая все более зримые черты, эта позиция буржуазных газет способствовала ускорению распада республиканских партий... И вина их не становится меньше по той причине, что они, сами того не желая, стали в конце концов собственными могильщиками». Можно по крайней мере предположить, что в издательском доме «Ульштейн» эта позиция ощущалась как тенденция уже в те дни и недели, когда в одной из газет концерна публиковался роман «На Западном фронте без перемен». Непреложным фактом во всяком случае является то, что Ремарку пришлось, следуя пожеланиям издательства, вносить правку в те пассажи, антивоенная направленность которых была слишком очевидной.

Чтобы придать избранной стратегии больше правдоподобия, была подправлена (мы уже говорили об этом) и биография автора. Его произведение утратило бы налет наивности, если бы из анонса следовало, что речь идет не о тексте новичка, а о прозе писателя, на счету которого уже три романа. (Пусть они и не сделали его имя известным всей стране.) Спонтанность, внутренняя свобода, «правдивость» — вот тот материал, из которого ткутся легенды, способствующие продвижению художественного продукта на рынок. Это правило общее, применимое не только к нашему случаю.

Замысел произведения на военную тему родился давно. Первая попытка перенести его на бумагу была сделана после возвращения с фронта. Набросок в четыре страницы был обнаружен в наследии писателя. И приобретен спустя четверть века, осенью 1995 года, за 250 тысяч фунтов стерлингов для его родного города. Фактически он существует в виде двух рукописей. В Нью-Йоркском архиве находятся, по данным Томаса Шнайдера, еще несколько рукописей и типографских оттисков. Они свидетельствуют о том, что Ремарк сильно правил свои записи. Нет сомнений, что текст подвергался неоднократной переработке и что в основу его легла обдуманная концепция. Ремарк писал книгу как профессионал, и стратегия повествования была избрана им вполне сознательно.

Ремарк был очень заинтересован в успехе. Вероятно, этим и объясняется то, что почти во всех интервью он настойчиво, чуть ли не слово в слово повторял версию издательства. Звучало это так: «Писал я книгу полтора месяца, по вечерам, после работы... Рукопись пролежала в столе около полугода. Успеха никак не ожидал. Ничего из написанного не выдумал. Я был на фронте достаточно долго, у меня нет необходимости фантазировать. Проповедовать какое-либо учение я не намерен. В политике не разбираюсь». Последние сомнения читателей были развеяны «Предисловием», оно вписывалось в оборонительную стратегию без сучка без задоринки. Никто не должен был и помыслить, что автор мог преследовать иные цели, чем всего лишь правдиво поведать о пережитом. Таковы были условия издателей военной литературы, и он выполнял их. Не делай он этого, успех был бы едва ли достижим.

Наверное, роман не раскупался бы так быстро, если бы за этим не стояла финансовая мощь издательства «Ульштейн». Для рекламы использовались газеты концерна, некоторые из них имели очень большой тираж, на их литературных страницах и в приложениях к ним продуманно, по графику печатались рецензии... Так, 21 мая 1929 года издательство зарезервировало для публикации положительных и отрицательных откликов немецкой и зарубежной прессы на роман Ремарка сразу 24 (!) полосы «Биржевого вестника немецких книготорговцев». Спрос на книгу непрерывно рос. Наращивать тираж становилось все труднее. Пришлось задействовать посторонние типографии и переплетные мастерские. Без этого издательство, скорее всего, не смогло бы реализовать свои масштабные планы.

Как видим, успеху романа содействовали как политическая ситуация в стране, так и стратегия издательства. Уже через два месяца после его публикации Эрих Кестнер констатировал: «Если бы за издание этой книги взялось менее влиятельное и ловкое предприятие, то ее тираж не составил бы и десятой доли того, который она имеет уже сегодня, через несколько недель после ее появления в магазинах». Но если бы дело было только в этом, то роман Ремарка разделил бы участь многих бестселлеров: он бы вскоре исчез с рынка, в лучшем случае пару раз был бы издан малым тиражом. К тому же ульштейновская стратегия не работала в странах, где роман вскоре тоже вышел большими тиражами. США (клуб «Книга месяца» сразу же заказал 60 тысяч экземпляров) и Англия (издательство «Путнам и сыновья» заявило о «блестящей сделке») не знали в это время той политической борьбы, которая разгорелась в Германии. Впрочем, споры вокруг книги и ее успех в Веймарской республике отзывались громким эхом и в зарубежной прессе, что, несомненно, усиливало интерес к роману.

При всем уважении к рекламному отделу издательства скажем: «На Западном фронте без перемен» — выдающееся произведение, именно поэтому оно неподвластно времени и по сей день остается эталонной книгой о войне. Рассказ о Пауле Боймере и его товарищах с захватывающим интересом читался каждым новым поколением и после крушения Веймарской республики и разгрома европейского фашизма. Что бы в свое время ни писали и ни говорили представители издательства «Ульштейн» и сам Ремарк, его произведение — эта книга, отвергающая безумие войны, разоблачающая большую ложь ее апологетов и записных патриотов. И заглушить этот пафос не могут ни репортажная лапидарность повествования, ни безыскусность языка действующих лиц, ни кажущаяся обреченность в голосе, которым автор рассказывает о боевых действиях, гибели солдат, мучениях раненых. Именно благодаря тому, что Ремарк не заидеологизировал диалоги, как это сделал, например, Арнольд Цвейг в последних частях эпопеи «Большая война белых мужчин», а также отказался и от эстетизации воинских доблестей, и от прославления войны как неотвратимого рока, в чем преуспел, например, Эрнст Юнгер (в «Стальных грозах»), его роман, как никакая другая книга о войне, в полной мере сохранил свою злободневность и значимость до наших дней.

Мировоззрение многих молодых людей в Федеративной Республике Германия складывалось под непосредственным впечатлением от фильма Бернхарда Викки «Мост» и антивоенного романа Ремарка. На фоне этих выдающихся произведений бледнели попытки штатных военных обозревателей, бывших офицеров вермахта, да и просто завзятых рассказчиков армейских анекдотов обелить войну, представить ее как явление неизбежное, а для формирования настоящего мужчины и вовсе желанное. Ни дни памяти павших, ни призывы пацифистов не могли сравниться с ними по силе воздействия на умы и сердца граждан боннской республики. Роман Ремарка проникнут таким гуманизмом, какой мы ощущаем лишь в великих произведениях мировой литературы.

Война служит Ремарку материалом, который следует освоить художественными средствами. Политическим и автобиографическим моментам отводится вспомогательная роль. («Я использовал войну как литератор».) Он хочет написать книгу, которую прочтут сотни тысяч, если не миллионы людей, и потому старается писать просто, ясно и убедительно. Опыт, уже приобретенный на этом поприще, ему только в помощь. Граф Гарри Кесслер рассказывает в своем дневнике о разговоре с Ремарком, в ходе которого писатель нарисовал перед своим визави следующую картину: «Вообще-то писать не трудно, если тебе удалось ухватить материал. Представь, что ты едешь по железной дороге, вечереет, и ты видишь, как где-то между пунктами А и Б, по широкому полю бредет человек. Ясно, что на фоне неба он покажется тебе великаном. Вот это и есть момент истины! Ставь своих героев к линии горизонта, выстраивай за ними интерьер, и фигуры их будут выпуклыми без пафоса и прикрас. В общем, пытайся видеть своих героев на фоне бесконечности. Если это получается перед мысленным взором, то легко получается и на бумаге».

В начале 1946 года Ремарк вновь коснется книги и истории ее возникновения. На сей раз доводы будут совершенно иными, чем в 1929—1930 годах, а в его голосе послышится ирония, когда он скажет: «It was really simply a collection of the best stories that I told and that my friends told as we sat over drinks and relived the war». Нова крупица правды, ведь в дуйсбургском госпитале он действительно расспрашивал раненых солдат о том, что им пришлось пережить на фронте. Но если в первые годы после публикации он сознательно отвлекал внимание от своей персоны репликами, которые способствовали распродаже романа, то этой фразой он разыгрывал из себя писателя, который хотел смотреть теперь на все спокойно, с лукавым прищуром. Война и то, что он там видел, раздумья над судьбами людей, с которыми она свела его в прифронтовой полосе и в госпитале, несомненно, отразились на его психике — с частыми перепадами настроения, с отчаянными попытками трактовать жизнь в оптимистическом ключе, с тоской по крепким товарищеским узам, с глубоко затаенным страхом смерти. Работая над романом, он отчасти снимал эти травматические явления, но именно отчасти, а не полностью, как он утверждал позднее. Сомнения в собственных способностях усиливались воспоминаниями о творческих неудачах в прошлом. Сделав себе имя в столичной журналистской среде, он потерпел фиаско как писатель. Мир не принял к сведению ни одного из трех его романов. Тогда он решил писать о войне, полагая, что это и есть «его» тема. Именно ее разработка позволит ему встать в ряды крупных писателей. В этом смысле война действительно служила ему художественным материалом для достижения успеха.

Называя себя аполитичным и будучи таковым, скорее всего, лишь отчасти, он сумел тонко почувствовать настроение, которое ширилось, охватывая все новые и новые районы республики. На фоне изнурительных дебатов в рейхстаге, нового подъема уличной агитации, растущих сомнений в эффективности демократической системы люди все чаще стали задаваться в общем-то простым вопросом: оправдывало ли число жизней, унесенных мировой войной, то, что она дала немцам в виде республиканского строя? Ремарк затронул в своем романе самосознание веймарского общества. «В ряду эпических произведений о Первой мировой войне роман Ремарка представляет собой, несомненно, "революционную" поэтическую матрицу», — писал профессор Гамбургского университета Ханс-Харальд Мюллер.

Как видим, на выбор материала и его художественную разработку 30-летнего Ремарка подвигла целая гамма мотивов. Любое одномерное толкование мирового бестселлера 1929 года было бы по отношению к нему столь же несправедливым, как и высказывания о нем самого автора и представителей издательства. Ни проживание драматических эпизодов войны, ни проигрывание творческих неудач, ни желание произвести сенсацию и, уж конечно, ни готовность признать себя пацифистом — ни одно из этих явлений, взятое в отдельности, не подготовило бы Ремарка к написанию романа. А вот их сплава оказалось достаточно, чтобы он начал движение к всемирной известности.

О мировой войне писали в веймарские годы и до Ремарка. На книжный рынок хлынул тогда мощный поток такого рода литературы. Но десятки романов сегодня просто забыты. Испытание временем выдержали лишь немногие. «Война» Людвига Ренна, «Спор об унтере Грише» и «Молодая женщина 1914 года» Арнольда Цвейга, «Год рождения 1902» Эрнста Глезера, «В стальных грозах» Эрнста Юнге-ра, новеллы «Человек добр» Леонхарда Франка, несколько книг зарубежных авторов, в том числе «Огонь» Анри Барбюса и «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя — вот, пожалуй, и все. А ведь многие из тех произведений, что известны сегодня лишь историкам литературы, пользовались тогда большим успехом. И переиздавались они тогда раз за разом. У романов Франца Шаувеккера, Вернера Боймельбурга, Йозефа Магнуса Венера, Вальтера Флекса, Ханса Цёберляйна, Георга фон дер Вринга, Александра Морица Фрейя было немало восторженных почитателей.

Да, военная литература тех лет не походила на тихую заводь: волна в ней катила за волной, за приливами следовали отливы. Война была проиграна, так что поначалу рынок заполонили тексты генералов, полковников, политиков... Им же надо было оправдать себя! Гинденбург, Людендорф, адмирал Тирпиц не извлекли уроков из поражения страны. В своих мемуарах они словно состязались в искажении исторических фактов. Авторы тривиальных романов, которые тоже теперь текли к читателю густым потоком, старались в свою очередь перещеголять друг друга, славя доблести немецкого солдата. Опусы Манфреда фон Рихтхофена, графа Лукнера и иже с ними шли нарасхват, поскольку захватывающе рассказывали о «только что пережитом». «Тот, кто, как мы, — писал Курт Тухольский, — с первого дня после перемирия просвещал народ, говоря о преступлениях немецкой военщины, имеет, наверное, право сказать свое слово о той лавине статей, брошюр и памфлетов, которые оправдывают войну, и разъяснить его смысл, если нас хотят понять правильно. Хватит! — так звучит это слово. Как наши левые упустили в 1918-м важнейший психологический момент, так и наши пацифисты упустили то мгновенье, когда народ был готов к ним прислушаться».

Раскрывая бесчеловечный характер войны на высоком художественном уровне, романы Цвейга и Ренна сразу же затмили все предыдущие антивоенные «трактаты». А появившийся вслед за ними роман Ремарка не только вызвал поток эпигонов. По нему измерялось теперь любое произведение веймарской военной литературы.

«Военный роман — это типичное для той эпохи порождение литературы Веймарской республики, — пишет Ханс-Харальд Мюллер, — никакой другой материал не подвергался в период с1918по 1933 год столь интенсивной литературной обработке, как Первая мировая война. Ни один жанр той литературы не достигал таких тиражей, как романы о войне». Примерно такой же аргументации придерживался и Уолтер Лакёр в своей работе о культуре веймарского периода в истории Германии: «Можно ощутить дыхание 20-х годов без Георге, Гессе и "Волшебной горы"; но нельзя ощутить его, не понимая состояния духа тех, кто вышел живым из пекла сражений под Лангемарком, Верденом, на Сомме». Ремарк сумел передать это «состояние духа» с такой точностью, какую мы не обнаружим ни в одном другом эпическом произведении той литературной эпохи, и потому эхо, рожденное его романом, прокатилось по всему земному шару.

Ощущал ли Ремарк давление со стороны военной литературы тех лет, когда писал свой роман? И если ощущал, то как это отразилось на его произведении? Никто не даст однозначного ответа на эти вопросы. Но со многими произведениями аналогичного содержания он был, безусловно, знаком. Об этом свидетельствует, в частности, рецензия, которую он пишет на пять романов о войне для журнала «Шпорт им бильд» весной 1928 года, то есть уже закончив работу над собственной рукописью. Он взялся оценить романы Георга фон дер Вринга, Отто Рибике, Эрнста Юнгера и Франца Шаувеккера, и ничто не говорит в его мини-тексте о том, что они ему не нравятся. Он очень хвалит Юнгера, обнаружив в его «стальных грозах благотворную деловитость, точность, серьезность, силу и мощь» и, наоборот, не обнаружив там «никакого пафоса» в описании «отчаянного солдатского героизма». Касаясь романа «Солдат Зурен» фон дер Вринга, он находит слова для обозначения понятий, без которых мы не можем представить себе роман «На Западном фронте без перемен»: «Картина жизни в гарнизоне и за линией фронта написана мастерски и с такой полнотой, что и добавить вроде бы нечего. Вот он, солдатский быт, в котором есть место состраданию и чувству товарищества, грубому юмору и тонкой иронии. Вот они сами, эти простые ребята, с их страхами и храбростью — на фоне беспощадной войны...» Невиданное дело: в концерне Гугенберга нашелся критик, который отозвался о военных книгах с симпатией и теплотой.

Повествование в романе ведется от первого лица, но «я» при этом то и дело переходит в «мы». Ремарк подчеркивает таким образом, что преследует сразу две цели: он хочет написать книгу, в которой война описывается не на историческом фоне, а одним из ее участников, и которая в то же время олицетворяет судьбу поколения, обреченного этой войной на гибель. С самого начала подчеркнут и биографический элемент: Пауль — это второе имя Ремарка, а его бабушка носила фамилию Боймер. Имена ряда персонажей, названия некоторых населенных пунктов, отдельные эпизоды тоже рождены реальными воспоминаниями — о людях, с которыми довелось когда-то встречаться, о событиях, очевидцем или участником которых пришлось некогда быть. Бывший почтальон Химмельштос, издевающийся над рекрутами, классный наставник Канторек, с восторгом принявший войну, несколько друзей юности и товарищей по роте, лечение и работа в дуйсбургском госпитале, двухнедельный отпуск в Оснабрюке, вид из окошка на знакомую улицу, шпиль церкви в конце ее, полка с дорогими сердцу книгами, больная мать, воспоминания о «невинных» годах юности, когда он писал пьесу и любовался стройным рядом тополей над торопливо бегущим ручьем, ожидание неизбежной разлуки — это биографический материал. Но то, как он включает его в ткань всего повествования, как преобразует и использует его, как раз и делает из простого человека писателя.

Ремарк ограничивается рассказом о скупо очерченном отрезке войны, о пережитом восемью молодыми людьми. Политический и исторический фон смазаны, время и места действия лишь угадываются. Его герои воюют где-то «между Лангемарком и Биксшоте», с сентября 1917-го до октября 1918-го. Когда солдаты спорят о социальных, общественных и политических причинах войны, исторические имена не называются, вопрос о вине не привязывается к идеологиям, партиям или классам, а оставляется в общечеловеческом поле. Не обсуждаются ни действия войскового командования, ни его стратегические планы. Война для Ремарка — это всегда свершившийся факт, а его политические тезисы преподносятся большей частью с привкусом фатализма и депрессии: «Обо всей этой чепухе и говорить не стоит». Однако именно благодаря своему отказу от миссии учителя истории и согласию оценивать крупные события лишь с позиции гуманиста, ему удается делать уставших от политики читателей своими единоверцами, а его проникнутые «здравым смыслом» суждения об ужасах войны разоблачают ее поджигателей с резкостью, обретающей черты высокой политики.

Солдаты Ремарка покидают теплые казармы цивилизации лишенными человеческого достоинства, готовыми убивать, чтобы выжить самим. Их превращают в машины с обличьем простых городских и деревенских парней. «Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от уничтожения. Мы швыряем наши гранаты не в людей, — какое нам сейчас дело, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами владеет бешеная ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы спастись и отомстить за себя... В эти минуты мы действуем как автоматы, — иначе мы остались бы лежать в окопе, обессиленные, безвольные».

Поскольку Ремарк изображает войну такой, какой она видится «маленькому» человеку и ее жертвам, а не политическим деятелям, и поскольку он не пишет историю своего времени, а пишет историю людей, то роль Первой мировой войны в сюжете романа оказывается вторичной. (По крайней мере, с нашей, сегодняшней точки зрения.) Ведь Пауль Боймер и его товарищи умирали в Сталинграде и Корее, во Вьетнаме и Боснии. Именно это обстоятельство поднимает роман над временными рамками и объясняет, почему интерес к нему — в отличие от многих других книг о войне — нисколько не угас до сих пор. Эрнст Юнгер славит войну² как «отца всех вещей» («В стальных грозах»), как судьбоносное испытание для «героического» человека. Шовинисты и националисты превозносят ее в своих романах как борьбу культур за выживание и как высшую ступень в осознании чувства долга перед Отечеством. Изображая ужасы войны, они в то же время отрицают их — с пафосом, в котором тонет вопрос о войне как о преступном деянии. Ремарк не оставляет места прославлению бойни, боли и смерти. Он обвиняет и описывает войну такой, какой она была и остается, — циничным презрением к жизни.

Это не повесть с плавным развитием действия, устремленного к определенной цели, а роман-эпизод, сложившийся из эпизодов. В главке за главкой Ремарк рассказывает о том, что его герои переживают на фронте, в тылу, на родине, в лазарете. И, казалось бы, без видимой связи возникает пронзительная картина войны и ее воздействия на вброшенных в нее людей. Драматические моменты — атаки, рукопашные схватки, огневые налеты, смерть на перевязочных пунктах и в лазарете, Пауль Боймер с умирающим французом Дювалем в воронке от снаряда — сменяются идиллическими сценками. Медленное, с наслаждением, поедание жаркого из гуся, добытого под злобное рычание собаки, «философские» разговоры в солдатской уборной на цветущем лугу с порхающими капустницами, ночной визит к французским девушкам, отпуск в родном городе, который кажется каким-то чужим, хотя дома все напоминает о детстве и юности — пианино красного дерева, картофельные котлеты с брусничным вареньем... У действующих лиц мало индивидуальных черт, они скорее типические: «Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены»; «Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров»; «Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, — ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства»; «в противоположность Кату, Кропп — философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков»; «Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене»; «Тьяден, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте». Боевые действия описываются так, как это вообще характерно для военной литературы.

Два мира в виде пролетариев и гимназистов, группа из восьми мужчин и горстка людей малого калибра — таков скромный набор действующих лиц. Со школьной скамьи пришли на войну Боймер, Альберт Кропп, Мюллер Пятый и Леер («Всем четверым по девятнадцать лет, все четверо ушли на фронт из одного класса»), из рабочей среды происходят Хайе Вестхус, Детеринг, Тьяден и Станислав Катчинский. («Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них есть почва под ногами, есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы уже настолько прочны, что война не может их разорвать».) Офицеры появляются лишь изредка, кайзер — только один раз. О войне рассказывается «снизу», и в этом, быть может, главное отличие книги Ремарка — так же, как и романа Анри Барбюса «Огонь» — от ее предшественниц.

Она хочет показать, как была разрушена жизнь целого поколения, хочет поведать о том, как сотни тысяч молодых людей были обмануты в своих мечтах и надеждах, как они подверглись насилию и были убиты. Ремарк бросает вызов отцам, предавшим своих сыновей. У героев его книги нет будущего, есть только воспоминания об идиллическом прошлом и борьба за выживание в настоящем. «Нам было восемнадцать лет, и мы еще только начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну».

Роман достигает своей гуманной цели и потому, что Ремарк не создает образов врага. Страдания и смерть не знают национальных границ. «Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов, — думает Пауль Боймер при виде русских военнопленных, — другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой высшей карой». И двумя строками ниже еще одно суждение при взгляде на русских военнопленных: «Каждый унтер по отношению к своим новобранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам». Лежа в воронке рядом с умирающим в муках французом, которого он, спасая свою жизнь, ранил ударом кинжала в рукопашной, без вины виноватый убийца Боймер угнетен слишком поздним прозрением: «Ах, если б нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей, как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли!..»

Еще недавно они жили под отцовской крышей и радостно смотрели в будущее, но уже через пару месяцев они ощущают свою ненужность: «Мы беглецы. Мы бежим от самих себя». Веря в скорое перемирие в конце романа, Пауль Боймер предчувствует судьбу своего поколения: «Мы вернемся домой усталыми, в разладе с самими собой, опустошенными, лишенными корней, не питающими никаких надежд. Мы не сможем прижиться». Но не ярость разрушения вещного мира движет героями романа. В поле зрения автора прежде всего те процессы, что происходя! в умах и душах молодых людей, в их внутреннем мире. Назвав Пауля Боймера и его товарищей «железной молодежью», классный наставник Канторек направляет их — с одобрения или молчаливого согласия родителей! — в пекло траншейных боев. «Да вот так рассуждают они, они, эти сто тысяч Кантореков! Железная молодежь! Молодежь! Ни один из нас не старше двадцати. Но разве мы молоды? Разве мы молодежь? Ею мы были давно. Сейчас мы старики. Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами тяготеет проклятие — культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными».

Нет, это не «железная молодежь», это — «потерянное поколение», подлым обманом лишенное жизни или, по крайней мере, невинной юности, ставшее жертвой циничного мира. В короткие минуты затишья Боймер и его товарищи задаются вопросом: что бы они стали делать, если бы вдруг наступил мир? Но вразумительного ответа на него они не находят, ощутить себя в жизни за пределами войны они не могут. «Я молод, мне двадцать лет, — думает Пауль, глядя на изувеченных и искалеченных в лазарете. — Но я не видел в жизни ничего, кроме отчаяния, смертей, страхов и нелепого прозябания вкупе с безмерными муками». Вынужденные убивать, покоряясь чужой воле и не зная за собой вины, они просто не в состоянии представить себе даже самое скромное будущее: «Война сделала нас никчемными людьми». Человек отброшен в эпоху варварства. Пути в будущее нет, защититься и спастись он может только бегством — в дебри архаичной природы. Картины полной потерянности встают перед глазами читателя одна за другой. Земля, небо, лес — последние знаки тепла и чувственного бытия: «Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы защищаться, — особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она — его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на десять секунд, — десять секунд перебежки, еще десять секунд жизни, — и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда».

Смерть своенравна в своей неизбежности. Она может быть медленной и мучительной или мгновенной, почти незаметной. В этой книге умрут почти все. Но если в первых главах, когда Боймер видит, в каких муках умирает его лишившийся ноги однокашник Кеммерих, смерть воспринимается как событие потрясающее, в сознание не укладывающееся, то в конце книги она всего лишь регистрируется. Не вернется домой и Пауль Боймер, что, по мнению некоторых рецензентов, делает конец романа нелогичным, поскольку автор обещает — в своем коротеньком предисловии — рассказать «о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов». Но на войне не бывает счастливого конца, хеппи-энд случается только у апологетов войны, в их писаниях о героях и подвигах. Логика романа не допускает иного решения — кроме того, которое было избрано автором. Именно лишенная эмоций лаконичность, с которой Ремарк сообщает о гибели рассказчика, подчеркивает его художественную интенцию: войне не может быть оправдания, ибо она разрушает — часто случайно и без всякого пафоса — самое драгоценное из того, что есть на свете, — жизнь. «Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: "На Западном фронте без перемен".

Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так». До чего же должно было дойти общество, чья молодежь «даже довольна» тем, что жить ей больше не придется?

Итак, якобы аполитичный писатель написал книгу в высшей степени политическую. Истоком всего, что происходит в романе, является решение развязать и вести войну, считая ее продолжением политики другими средствами. В сущности, любому непредвзятому читателю должно быть понятно, что пером Ремарка в 1928 году водило стремление не только рассказать о физических и душевных страданиях молодых людей, отправленных их «отцами» в окопы массовой бойни, но и указать на тех, кем и с какой целью она была организована. И он выбирает не форму политических дебатов с таким столкновением идейных противников, из которого могла бы родиться дидактическая пьеса с исторически правдивым концом. Его персонажи отстаивают свою точку зрения, опираясь на жизненный опыт, а не на словарный запас партийных теоретиков.

Впрочем, в различных местах романа Ремарк прямо указывает на политическую взаимозависимость многих явлений и событий той поры или их подоплеку. Это и ложь об оборонительном характере войны, и эксплуатация патриотических чувств, и авторитарный менталитет вильгельминизма, и аппетиты германских индустриальных элит, и шовинизм буржуазии, согласной на заключение мира только на условиях победителя. «Странно все-таки, как подумаешь, — говорит Кропп, — ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?» — «Полевая жандармерия, полиция, налоги — вот что такое ваше государство. Если ты про это толкуешь, благодарю покорно!» — «Вот это верно, Тьяден, — говорит Кат, — наконец-то ты говоришь дельные вещи. Государство и родина — это и в самом деле далеко не одно и то же», — «Фабриканты в Германии обогатились — у нас кишки сводит от поноса». — «И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пусть даже в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, не рискуя, что ему набьют морду? Такое можно позволить себе только в армии! А это, знаете ли, хоть кому голову вскружит!» — «Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы такое длилось подольше, и находят слова, чтобы еще более утонченно оправдать все это». — «Они спорят о том, что нам надлежит аннексировать. Директор с часами на стальной цепочке желает получить больше всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и большие куски России». — Фронтовики Ремарка считают такие планы просто бредовыми: «Каждый из нас знает, что войну мы проигрываем».

Ремарк пишет свой роман в 1927 году, храня в памяти важнейшие события последнего десятилетия. Он знает, чем закончилась война, помнит, как родилась республика и каким путем она шла все эти годы, он видел, как вильгельмовские элиты возвращали себе былые позиции в государстве. Отсюда нотки фатализма и даже отчаяния, пронизывающие атмосферу его книги. Лишь изредка, как бы случайно, вспыхнет возмущение тем, что все это могло случиться и что страдания и гибель миллионов людей были, возможно, напрасными. Те, кто высказывает в романе такие суждения, не верят, пожалуй, сами себе, в их аргументации нет надежды. Если мысли такого рода и мелькают в книге, то автор их не развивает, он не говорит о возможности претворить их в действия. И, уж конечно, герои его не призывают отнять власть у тех, кто повинен в развязывании войны. «Дни, недели, годы, проведенные здесь, на передовой, еще вернутся к нам, и наши убитые товарищи встанут тогда из-под земли и пойдут с нами; у нас будут ясные головы, у нас будет цель, и мы куда-то пойдем, плечом к плечу с нашими убитыми товарищами, с воспоминаниями о фронтовых годах в сердце. Но куда же мы пойдем? На какого врага?» — «...если я вернусь домой, я буду бороться против этого, против того, что сломило нас с тобой. У тебя отняли жизнь, а у меня? У меня тоже отняли жизнь. Обещаю тебе, товарищ: это не должно повториться, никогда». — «...когда я думаю о том, что однажды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется сделать что-нибудь немыслимое... Что-нибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я ничего не могу придумать». Заметим, что эту свою мысль Пауль Боймер вовсе не связывает с политикой. «Сделать что-нибудь немыслимое» — это значит учиться, приобрести профессию, получать жалованье, а от этого его «с души воротит, потому что так было всегда».

Ремарк — и это раздражало левых и в веймарские, и в последующие годы — не предлагает политических рецептов и не называет себя приверженцем той или иной «системы». Его политические предпочтения в конце 1920-х годов неясны и неопределенны не в тенденции, а в конкретике. Такими они будут и впредь.

Роман получился не антивоенный, а послевоенный. Его пишет всезнающий автор Ремарк, а рассказчиком выступает Пауль Боймер, фигура вымышленная. Симпатичный, наивный молодой человек, духовно выросший в мире вильгельминизма, правители и бюргеры которого не желали видеть последствий патетических выступлений Германии на международной арене. Аргументация рассказчика, его прозрение по ходу действия в романе — это и есть предупреждение Ремарка немцам, которые снова готовы следовать за глашатаями милитаризма и авторитаризма.

В романе множество сцен, написанных с грубым солдатским юмором. Бывшие новобранцы устраивают выволочку унтер-офицеру Химмельштосу и, возвысившись в военной иерархии над Канторском, мстят своему бывшему классному наставнику, а теперь ополченцу, гоняя его по казарменному двору. Такие эпизоды контрастируют с ужасами окопной войны, описывая одну из многих реалий совместного проживания в принудительно созданных сообществах. Анализируя ремарковский текст, Губерт Рютер указывает в этой связи на традицию плутовского романа и выявляет один весьма интересный аспект произведения.

Если роман «На Западном фронте без перемен» был поначалу положительно воспринят и некоторыми апологетами войны и милитаризма, то прежде всего потому, что Ремарк на всем его протяжении славит «товарищество», сплачивающее людей в адских условиях фронтовой жизни. И националистически настроенные писатели видели в единении фронтовиков момент, который не мог не запечатлеться в их памяти как величественный и прекрасный. «Но самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности, и впоследствии, когда мы попали на фронт, оно переросло в единственно хорошее, что породила война, — в товарищество!» Одиночество — ключевое понятие в жизни и творчестве Ремарка. Начиная с первых послевоенных лет Ремарк постоянно сетует на ощущение внутренней изолированности, на невозможность наладить тесные отношения как с одним человеком, так и с несколькими людьми. Он любит подчеркнуть, что не чувствовал себя одиноким только на войне. В последующих романах его гимны «товариществу» будут окрашены меланхолией, центральную роль это чувство сохранит за собой и в более поздних книгах — при описании отношений, складывающихся между мужчинами и женщинами. Нет сомнения, что все это будет художественным отражением глубоко личного чувства, испытанного на фронте, а также объясняющего, почему часы, проведенные среди друзей в «приюте грёз», оставили в памяти писателя неизгладимый след. Мы еще коснемся этой темы, обсуждая роман «Три товарища», одним своим названием подчеркивающий значение понятия «товарищества» для Ремарка. Что же касается романа «На Западном фронте без перемен», то читатели веймарских лет чувствовали, что его автор обращается к ним и понимает их, высоко ценя сплоченность, которая отличала тех, кто испытал все муки ада на недавней мировой войне.

И под конец несколько слов о заглавии книги. В Германии оно быстро стало крылатым выражением. Взято было из военных сводок, в которых использовалось от случая к случаю. Выбрано ли было Ремарком или издательством — вопрос второстепенный. Еще перед тем, как отправить текст в печать, редакторы «Фоссише цайтунг» озаглавили его столь же немудреным, сколь и корявым словосочетанием «На Западе ничего нового». Решающим оказалось значение, которым заглавие наполнилось, когда было включено в последний абзац книги. В день гибели Пауля Боймера в военных сводках прозвучала фраза «На Западном фронте без перемен». Смерть человека в мире военщины и войн стала безликой нормой.

Примечания

1. 10 ноября 1914 года немцы предприняли наступление близ Лангемарка во Фландрии. Понеся тяжелые потери, полки продвинулись вперед лишь на несколько километров. Молодые солдаты шли в бой с пением национального гимна, что в основном и послужило возникновению понятия «День Лангемарка».

2. Война в немецком языке обозначается словом мужского рода — der Krieg.