Карл Брёгер во Флёри

Машина на полном ходу летит по шоссе, шины гудят; шоссе прямое, как стрела, стекла в окошках тихонько позвякивают; и Страсбург, и Мец остались уже далеко позади. Рядом со мной сидит Карл Брёгер и ест хлеб с маслом, он не полностью вникает в происходящее. Мысли его витают где-то еще.

Прошло два часа после того, как мы с ним пообедали. Передохнув после приятного сюрприза — половины омара под майонезом всего за двадцать пять франков в качестве закуски и огромного блюда с сыром, не говоря уже о других возбуждающих аппетит вещах, составлявших эту достопамятную трапезу, — Карл начинает подробно рассказывать мне о своих планах и шансах в будущем.

Я не улавливаю многого, поскольку там есть множество «если» и «но», каких-то расчетов и незнакомых мне имен. То ли из-за омара и вина, а может быть, из-за немыслимой дешевизны того и другого его перспективы громоздятся друг на друга и теряются где-то в облаках вокруг Эвереста: через десять лет он станет управляющим фирмы, через двадцать — ее директором, потом генеральным директором, президентом и так далее. Но покамест Карл стоит на такой низкой ступеньке этой лестницы, что может спокойно упасть с нее, не причинив себе серьезных увечий. Он — банковский служащий и пышет завидным здоровьем. Поэтому спустя всего два часа после отменного омара он вновь в состоянии есть — и уминает простой ломоть хлеба с маслом. Мысли его заняты мечтами о том, что он станет делать — не забегая далеко вперед — в должности управляющего. Вот что такое Карл.

Машина все мчится и мчится вперед, минуя многочисленные деревни: остроконечные фронтоны, коровы, пестрые женские платья, осенний ветер и навозные кучи проносятся мимо наших окон, поворот за поворотом, холм за холмом, пока не заканчиваются аллеи и деревья. Дороги разветвляются и становятся уже, приближаются неповоротливые, грохочущие на выбоинах автобусы с жирно намалеванными на боках буквами и предвыборными лозунгами, а на табличках с названиями деревень появляются такие, что любой почувствует необходимость здесь остановиться.

Карл укладывает на место содержимое своего бумажника. Наряду с банковскими документами он сует туда вырезки из спортивной газеты, описывающие прославленный футбольный матч между «Рейном» и «Мюнстером» (команда Карла победила с разгромным счетом 6:0, и Карла там хвалили), но главное место в бумажнике занимают несколько фотографий очаровательных дам, которые он рассматривал за десертом.

Шоссе перед нами кончается. Машина под скрип тормозов замирает на месте. Мы с Карлом выходим и оказываемся на какой-то площади, похожей на рыночную. Тут припарковано несколько машин, вокруг маячат озабоченные водители в высоких шоферских фуражках, всем своим видом выражая надежность и добросовестность, какие-то люди собираются группками и выстраиваются в колонну, а их командиры носятся вокруг, загоняя своих овечек в стадо, и колонна трогается. Вокруг нас суетятся люди, занимающиеся новым в этих местах ремеслом, — они что-то сообщают друг другу торопливым сдавленным шепотом. Вчерашние смертные приговоры сменились бульварами с приличным количеством послевоенных визитеров, и там, где раньше каждый шаг означал кровопролитие и ужасный страх сдавливал горло, нынче проложены дощатые тротуары, дабы не запачкались уличной грязью ботинки туристов; перед каждой группой шествуют хорошо подготовленные переводчики, так что все могут быть уверены — им гарантировано увидеть все. Дуомон.

Вокруг нас тоже крутится некто — возбужденный, торопливый и навязчивый, — он жаждет набросать нам крупными мазками картину здешних мест, ввести нас, так сказать, в курс дела. Карл, плотно подкрепившийся омаром и бутербродом, приветливо улыбается и весь превращается в слух; мы даже позволяем провести нас по крепости при свете карбидных ламп и слушаем рассказ о том, какими практичными показали себя здесь немцы: как только взяли крепость, сразу смонтировали в подвале механизмы, провели электрический свет и поставили подъемные краны, чтобы поднимать наверх боеприпасы, — ничего этого раньше здесь не было.

Карл согласно кивает: да, именно так все и было. Но когда мы оказываемся перед ржавыми касками, искореженными стволами винтовок и неразорвавшимися снарядами и наш экскурсовод опять начинает нести вздор, а рядом с нами еще один мелет ту же чушь, только по-английски, Карл делает мне знак — с него довольно. Мы пробираемся наружу. Перед касками, бронежилетами, осколками гранат там, в подвале, он совсем было притих.

Снаружи, после удушливого воздуха туннеля, на нас вдруг веет таким ласковым и теплым ветерком, что к нему даже хочется прислониться. Еще довольно светло, но уже наступил тот таинственный час, когда ночь и день как бы держат чаши весов в равновесии, эти чаши на миг прекращают свое вечное колебание вверх-вниз и, кажется, останавливаются; еще один удар сердца — и волшебство исчезает: внезапно забрезжил закат, на лугу раздалось мычанье одинокой коровы, наступил вечер.

Холмы в сиреневых тенях лежат перед нами, словно волны. Наш проводник последовал за нами и вновь завел свою волынку за нашими спинами:

— Вон та перечница была тогда очень важным стратегическим пунктом...

Договорить фразу ему не удается. Карл резко оборачивается и четко произносит:

— Да заткнитесь вы...

Он говорит это не злобно, скорее даже спокойно, и тем самым подводит черту.

Потом он шагает вперед — прочь от стратегического плана битвы, прочь от неразборчивой болтовни туристических групп, прочь от омара, бутерброда, дамских фотографий и банковских документов, прочь от десяти послевоенных лет.

Он шагает, и его лицо становится все мрачнее, глаза сужаются и напряженно вглядываются в землю под ногами. Трава шуршит, камешки скрипят, какая-то табличка предупреждает об опасности неведомо где, но Карл больше не обращает на все это внимания. Он что-то ищет.

Колея ведет через развороченные снарядами поля сквозь остатки проволочных заграждений. Переводчик остается далеко позади, проорав нам вслед кучу предостережений. Нам попадаются засыпанные и вновь откопанные блиндажи, кругом валяются мины со стержневыми взрывателями и совершенно изрешеченные пулями солдатские котелки, из желтой глины торчит жалкая ржавая вилка, а на ее кончике висит половинка ложки.

Еще какое-то время мы шагаем только вперед. Карл часто останавливается и осматривается. Потом кивает и двигается дальше. Направление любой траншеи можно определить. Но только направление — ибо на каждом шагу воронки, между которыми петляют, а потом резко сворачивают колеи.

Еще несколько шагов. Еще один пристальный взгляд. Карл нашел то, что искал.

Немного помолчав, он говорит: «Здесь...», останавливается... и опять идет дальше...

— Здесь это, наверно, было... Здесь мы тогда стояли... Все гремело, несколько залпов, а потом: «В атаку!». — Он еще раз повторил: — «В атаку!».

С этими словами он выскакивает из траншеи и словно вновь бросается в атаку. Но теперь он вовсе не похож на прежнего Карла Брёгера, человека, интересующегося банковскими делами и футбольными новостями. Это другой человек, на десять лет моложе, это — унтер-офицер Брёгер, которого вновь потянула к себе эта земля, резкий запах тления на поле боя и воспоминания, которые набросились на него как ураган.

Его движения изменились: нет в них нерешительности поиска, нет и той походки, к которой я привык; теперь он словно крадется, пружинисто, бдительно и осторожно — животный инстинкт самосохранения. Он сам не замечает, как втянул голову в плечи, как свободны в суставах его руки, свисающие вдоль тела и готовые к падению, он избегает попадать в поле чужого зрения и поэтому не выставляется напоказ, а все время держится в укрытии.

Так мы движемся вперед. Еще несколько часов назад он был вообще не в состоянии здесь ориентироваться. Теперь же он знает каждую бороздку. Прошлое взяло его в плен. Так мы и идем по колее — двое мужчин в костюмах с иголочки, со шляпами и тросточками, — мы идем по колее, по которой он со своим взводом полз в ту ужасную ночь, когда светящиеся ракеты висели над картиной всеобщего уничтожения, словно огромные дуговые лампы, и вся земля вокруг Тиомон и Флёри поднималась и опускалась под фонтанами взрывов, словно море; мы с ним вновь идем по этому пути, вокруг нас безграничный вечерний покой, но в ушах унтер-офицера Брёгера грохочет бой, он держит свою тросточку так, будто у него в руках граната, он вновь ведет своих солдат по воронкам от снарядов на штурм города.

А города-то и нет больше. Он исчез, сровнен с землей. Не восстановлен, поскольку земля вокруг все еще заминирована, напичкана взрывчатыми веществами, слишком опасна для строительства.

Карл стоит, прислонившись к памятнику, обозначающему то место, где некогда находилась Флёри, деревня ужаса, развалины которой они захватывали и сдавали шесть раз в течение одной ночи.

— У меня был один новобранец, совсем еще молодой, — говорит он. — Все время держался поближе ко мне. И когда нам в очередной раз пришлось отступить, его рядом не оказалось. А позже...

Позже, когда они вновь взяли это место, они нашли только кусок какого-то трупа, но не могли понять, он ли это был. Вот о нем и доложили как о «пропавшем без вести», и его мать, наверное, по сей день надеется, что в одно прекрасное утро он войдет в ее красную плюшевую гостиную, повзрослевший, сильный и широкоплечий, и усядется рядом с ней на диван.

— А почему бы ему не оказаться живым, — рассуждает Карл и бросает на меня мрачный взгляд. — Как ты думаешь, мог бы он стать музыкантом? Он тогда очень хотел.

Я не могу ничего ответить, и мы уходим. Серые сумерки уступили место ультрамарину. Карл еще раз останавливается и делает рукой странное движение, словно желая отмахнуться от своих слов.

— Послушай-ка, я просто никак не могу взять в толк. Когда-то здесь никто ни о чем больше вообще не мог думать, это был ад, это был настоящий ад, это был последний и окончательный финал, адский котел, безнадежность, и человек, сидя во всем этом, уже и человеком больше не был. А теперь мы с тобой бродим тут и видим, что это просто небольшая долина, а там, где потемнее, — безобидный холмик...

Мавзолей высится в темноте белой глыбой. Туристические автобусы выстроились в ряд, как на гоночном старте. И с шумом отъезжают, увозя в себе ряды мягких кресел.

Вновь мимо машины проносится темный пейзаж. Памятники, множество памятников скользят мимо в свете фар. На них чаще всего попадаются слова «слава» и «победа». Карл отрицательно мотает головой:

— Это ничего не говорит обо всей этой истории, нет, вообще ничего. Но те, кто устанавливает эти памятники, все равно правы, потому что нигде столько не полегло, как там и во всей этой округе. Только одно они упустили: не написали «Больше никогда». Этого здесь не хватает. Ты...

Шоссе расстилается перед нами белой полосой и медленно поднимается в гору. Из-за облаков выглядывает красная, грустная луна. Мало-помалу она становится меньше и светлей, а над американским кладбищем перед Романью она уже сияет серебром. Четырнадцать тысяч крестов смутно виднеются в ее бледном свете. Четырнадцать тысяч крестов стоят рядами друг за другом — глазам становится больно смотреть на них, так загадочно прямо стоят они и по вертикали, и по диагонали. Под каждым крестом могила. На каждом надпись: Герберт С. Вильяме, 1-й лейтенант, химические средства защиты. Коннектикут. 13 сент. 1918... Альберт Петерсон. 137 пех., 35 див. Сев. Дакота. 28 сент. 1918 — четырнадцать тысяч. А было — двадцать пять. Убиты при наступлении на Монфокон. Убиты за несколько недель до конца войны. Только одно кладбище для стольких убитых. Кругом, в сотнях мест, покоятся в земле остальные: под белыми деревянными крестами — французы, под черными — немцы.

Посреди четырнадцати тысяч крестов по широкой главной дорожке туда и обратно, туда и обратно ходит один-единственный человек, издали кажущийся очень маленьким. Эта фигурка производит более сильное впечатление, чем абсолютное безлюдье. Карл торопит ехать дальше.

В городах дети играют на площадях. Вокруг них магазины, дома, кладбища, газеты, шум, крики, улицы — жизнь. Но они продолжают играть, увлеченные своей незамысловатой игрой, дети играют, как повсюду в мире.

— Дети, — произносит вдруг Карл, но в темноте не видно, что с ним происходит, — дети везде одинаковые, не правда ли, дети еще ничего не знают...

И пока я еще додумываю эту мысль и бросаю на него взгляд, он вдруг оборачивается ко мне:

— А теперь давай жми, чего мы здесь застряли? — Он отворачивается от меня и всю оставшуюся часть пути напряженно глядит в окно.

(1930)