Странная судьба Йоханна Бартока

Йоханн Барток, жестянщик и слесарь-сантехник, был женат всего пять месяцев, когда началась война. Его тут же призвали в армию и послали служить в гарнизон австрийского городка на границе. В день отъезда он занимался приведением в порядок своих дел и передачей небольшой мастерской жене и помощнику. Ему даже удалось получить еще два заказа. Их исполнением он занимался вплоть до сумерек, но зато ему было приятно знать, что теперь по меньшей мере до Рождества все будет в порядке. Когда наступил вечер, он надел свой лучший костюм и вместе с женой отправился к фотографу. До тех пор они не собрались фотографироваться — им приходилось вкалывать до седьмого пота, чтобы сводить концы с концами, так что такая затея не могла не показаться им пустой тратой денег. Но теперь это было нечто иное. Фотограф на следующее утро принес снимки прямо к поезду. Хотя они получились немного больше, чем ожидал Бар-ток, он попытался вырезать лица из фотографии, чтобы они поместились в крышке от карманных часов, но из этого ничего не вышло, поэтому он взял нож, отрезал свое лицо и оставил только лицо жены. Теперь фотография поместилась.

Полк, в котором служил Барток, вскоре был переведен на фронт. Зимой 1914 года полк попал в серьезную переделку—в жестоком бою противник произвел фланговое движение и отрезал три роты. Они оборонялись целый день; но когда боеприпасы иссякли, им пришлось сдаться. Среди них находился и Барток. Пленные провели несколько месяцев в сборном лагере. Барток целыми днями сидел в бараке, занятый своими думами. Ему очень хотелось знать, как живется жене и смогла ли она обеспечить мастерской новые заказы, ведь теперь ей приходилось жить только на доходы от мастерской. Но на весь лагерь не пришло ни одного письма, и Барток мог только пытаться посылать домой письма с советами и адресами людей, которым, возможно, потребуется новая ограда из железной решетки или, к примеру, клозет со смывом. К началу апреля был составлен отряд из тысячи восьмисот человек для перемещения на побережье. Барток и его товарищи попали в состав этого отряда. Всех их погрузили на борт парохода, и прошел слух, что их должны морем доставить в какой-то лагерь, расположенный в Восточной Азии.

За несколько первых дней почти всех подкосила морская болезнь. Потом они слонялись без дела или сидели, сбившись в кучу, в духоте темного трюма и курили, пока не кончились сигареты. Только через несколько узких иллюминаторов им удавалось бросить взгляд на море, так что все по очереди выглядывали наружу. Вода была голубой и прозрачной, иногда удавалось увидеть белые птичьи крылья или даже тень большой рыбины.

Мало-помалу охрана обленилась. Пленные заметили это и задумали напасть на экипаж и завладеть судном. Некоторые из них высмотрели помещения, где хранилось оружие, другие тайком обзавелись нагелями, веревками и ножами.

Потом, в штормовую ночь, они начали операцию. Трое здоровенных унтер-офицеров возглавили группу, в которую входил и Барток. С невинным видом они приблизились к трапу, ведущему к каютам, по-кошачьи неслышно подобрались к часовым и набросились на парней, от растерянности не оказавших никакого сопротивления. Спустя несколько секунд пленные отдраили люки и выскочили на палубу.

Часть экипажа они одолели во сне, остальным пришлось сдаться: Только капитан и двое офицеров забаррикадировались и открыли огонь. Троих пленных они застрелили из револьверов. Но когда подтащили пулемет, тяжело раненый капитан сдался.

Пленные намеревались добраться до нейтрального порта, поскольку оружия и провианта было вдоволь, а некоторые из них и раньше ходили по морю. Один из них, бывший морской офицер, взял на себя командование. Ежедневно проводились занятия военным делом, и Барток научился стрелять из пулемета. Офицер, взявший на себя командование, прикинул, что до ближайшего порта им понадобится целая неделя. Но судьба распорядилась иначе. На четвертый день на горизонте вырос силуэт низкого серого военного корабля. Дымя всеми трубами, он сразу же взял курс на пароход с пленными.

Те попытались было удрать, однако скорости не хватило. Тогда они приготовились к обороне в надежде продержаться до ночи и ускользнуть под покровом тумана и темноты.

Но ничего не получилось. Хоть у них и были винтовки, но их огонь не достигал крейсера. Спустя час многие были убиты, и оставшимся в живых пришлось вывесить белый флаг. Морской офицер, взявший на себя командование, застрелился, как только первая шлюпка с военного корабля причалила к их борту. Капитан крейсера обращался с ними не как с военнопленными, а как с мятежниками; поэтому их поместили в исправительную колонию на каком-то острове. Некоторых зачинщиков расстреляли, в том числе и Михая Хорвата, приятеля Бартока. Он оставил Бартоку свои часы и бумажник.

— Желаю удачи, Йоханн, — сказал он и пожал на прощанье руку. — Мне все равно, каким способом помереть, в конце концов все там будем. Надеюсь, что ты выберешься! Если моя мать будет еще жива, передай ей эти вещи, ладно?

Остальных пленных обвинили в мятеже. Каждого пятого приговорили к пожизненному заключению, остальных — к пятнадцати годам принудительных работ. Когда пересчитывались, Бартоку повезло — он получил только пятнадцать лет.

«Пятнадцать лет, — думал он вечером первого дня, сидя в углу насквозь прожаренной хижины из волнистой жести, вытянув больные ноги, — пятнадцать лет. Сейчас мне тридцать два года. А тогда стукнет сорок семь». Он вынул из крышечки часов фото жены и долго глядел на него. Потом покачал головой и попытался уснуть.

Работа была адская, а климат убийственный. Сто восемьдесят человек умерли в первый же год. Во второй — сто десять. На четвертый год Барток подружился с Вильчеком, крестьянином из Баната. На шестой год он его похоронил. На седьмой потерял передние зубы. На восьмой узнал, что война давно кончилась. На девятый он поседел. На десятый шестнадцать человек пытались бежать, но их поймали. На двенадцатый больше никто уже не говорил о доме. Весь мир усох до размеров их острова; вся жизнь состояла из адского труда и глубокого сна; тоска по дому улеглась, боль притупилась, память умерла; кроме бесцельно существовавших тварей, каждый вечер молча ложившихся помирать, а утром тем не менее вновь поднимавшихся, были только охранники, крупные и грубые парни, а также лихорадка и отчаяние.

Когда надзиратель сказал им, что они свободны, они сначала не поверили. До последнего дня все считали, что надзиратель когда-нибудь придет и сообщит, что им придется оставаться здесь еще пять лет, — так трудно было им представить себе, что такое свобода. Они собрали свои скудные пожитки и спустились к гавани. Барток один раз обернулся. Там, перед хижинами, сидели его выжившие товарищи, которые получили пожизненное заключение и теперь должны были остаться здесь. Они молча смотрели вслед отбывающим. Перед уходом из лагеря Барток спросил у двоих из их числа, не прислать ли им что-нибудь из дома. «Заткнись!» — сказал один и ушел прочь. Второй уже ничего не понимал. Но первый через несколько шагов снова их догнал. «Мы тоже уйдем!» — крикнул он. Остальные не шелохнулись. Просто стояли и смотрели.

По пути к пароходу Барток вынул из кармана часы. Фото его жены было еще цело, однако так выцвело, что ничего уже нельзя было разобрать. Но он все же вынул его и попытался думать о прошлом. Он уже давно ничего такого не делал, и голова у него вскоре загудела с непривычки.

Оказавшись вновь на суше, он поехал дальше с несколькими товарищами из той же местности. Они выяснили, что их родной край теперь принадлежал стране, которая раньше воевала с ними. И весь их край отошел к ней на основе мирного договора. Они этого не поняли, но покамест приняли как факт. Ибо для них за эти пятнадцать лет изменился весь мир. Они видели дома, улицы, машины, людей, слышали знакомые названия, и все-таки все было им чуждо. Города стали больше, уличное движение пугало, и им было трудно понять, что вокруг происходит. Все менялось слишком быстро. А они привыкли думать медленно.

В конце концов Барток добрался до родного города. Он шел медленно и опирался на палку — так дрожали у него колени от волнения. Он нашел дом, в котором когда-то жил. Мастерская еще существовала, но о его жене никто ничего не знал. Аренда за последние десять лет часто переходила из рук в руки. А жена, по всей видимости, уже давно съехала. Барток разыскивал ее повсюду. И наконец узнал, что она, вероятно, живет на западе, в городе покрупнее здешнего.

Он отправился в город, который ему назвали. Там он останавливался перед множеством дверей и спрашивал про жену. Когда Барток убедился, что никто ничего о ней не знает, он совсем выбился из сил и утратил надежду настолько, что уже хотел было уехать. И тут его вдруг осенило. Он повернул назад и назвал чиновнику имя своего бывшего помощника. Чиновник еще раз полистал свою книгу и нашел его. Жена Бартока обвенчалась с ним семь лет назад. Барток кивнул. Теперь он понял, почему не получал писем, почему ничего не слышал о доме. Просто они считали, что он умер.

Медленно поднялся он по лестнице и позвонил. Пятилетний ребенок открыл дверь. Потом подошла его жена. Он взглянул на нее и, не будучи уверен, что это она, не мог решиться заговорить.

— Я — Йоханн, — выдавил он наконец.

— Йоханн! — она отступила на шаг и рухнула в кресло. — Пресвятая Богородица! — Она заплакала. — Но ведь мы тогда получили извещение... Извещение... о твоей смерти!

Она выдвинула ящик стола и начала дрожащими руками копаться в нем так судорожно, словно ее жизнь зависела от того, найдет она это извещение или нет.

— Да-да, перестань же плакать! — Барток с отсутствующим взглядом пересек кухню. — Это твой ребенок? — спросил он. Жена кивнула. — А кроме него есть дети?

— Двое...

— Так, двое... — машинально повторил он. Потом сел на диван и уставился в одну точку.

— Что теперь будет, Йоханн? — спросила жена сквозь слезы.

Барток поднял на нее глаза.

Перед ним на низеньком комоде стояла небольшая фотография в позолоченной рамке. Это был тот самый снимок, который они заказали перед его отъездом в армию. Он взял фотографию в руки и долго глядел на нее. Потом опять посмотрел на жену. И провел ладонью по лбу.

— Пять месяцев, верно?

— Да, Йоханн...

— А теперь?

— Семь лет, — мягко ответила она. Он кивнул и поднялся. Жена обняла его. — Ты ведь не уйдешь опять?

— Уйду, — ответил он и взял свою фуражку.

— Останься хотя бы до ужина, — попросила она. — Пока Альфред не придет...

Он покачал головой.

— Нет-нет, лучше так. А потом ты сама все урегулируешь. Так будет правильно.

На улице он постоял какое-то время перед домом. Потом вернулся на вокзал и поехал в свой родной город. Он хотел найти там работу и начать все сначала.

(1931)