Г. Евграфов. «Время любить и время умирать»

Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».

Эрих Мария Ремарк «На Западном фронте без перемен»

Любовь — это высшая гармония, созвучие умов и сердец, рожденное плотью.

Он же — из «Дневника»

«Земную жизнь пройдя до половины...»¹

Человеку свойственно подводить итоги. Особенно, если ему за пятьдесят. И, прежде всего, писателю, по составу души и крови склонному к рефлексии и самоанализу. Тем более такому, как Эрих Мария Ремарк, автору прославленных романов «На Западном фронте без перемен», «Три товарища», «Триумфальная арка», романов, в которых повествовалось об ужасах войны, о верной мужской дружбе и трагедии любви...

Он вступал в тот возраст, когда позади уже было больше, чем впереди. Он возвращался с «ярмарки» и по дороге хотел понять от чего ушел и к чему пришел. Он был богат, известен и знаменит. Его книги издавались миллионными тиражами во всем мире, каждый новый роман вне зависимости от того, хвалили его или ругали, становился не только литературным — мировым событием. У него было много друзей, его любили женщины, а он не чувствовал себя спокойным и счастливым. И по-прежнему, как и в молодые годы, был один, как всегда — одинок, и от этого щемило сердце и саднило душу.

В Швейцарии, в Понто-Ронко, в доме, который он купил двадцать лет назад, еще до прихода к власти на его родине нацистов и который станет на долгое время его единственным убежищем в этом давно ставшим сумасшедшим и опасным мире, Ремарк, «склонившись над своим прошлым», заносит в дневник мысли и чувства, которые непрестанно мучили его все последние годы. Своего рода это был и беспощадный суд над самим собой — он судил себя как писателя и как человека. 15 августа 1950 года он записывает в дневнике: «Две вещи в моей жизни — казаться, вернее, желать казаться лучше, чем ты есть на самом деле, и почти «morbid dependecy in love»² вкупе с чрезмерной чувствительностью, актерством, стремлением пустить пыль в глаза, быть светским человеком, кавалером, homme a femme³, а также ощущение, что ты плутоват и нескромен из-за желания прихвастнуть и что ты действительно таков; что никуда не годишься как писатель и что однажды тебя разоблачат, — всему этому (и многому другому) есть причина — мое детство. Первые три года, до смерти брата Тео. Слова матери о том, что я был очень ласковым ребенком, но меня обошли вниманием из-за того, что брат «умер через три года». Отсюда: 1. Неуверенность, одиночество, уязвленное самолюбие и т. д.; 2. Ощущение, что я не «lovable»⁴. А потому желание быть другим, а не собой, чтобы стать «lovable». И то, что соединяет обделенность любовью с одиночеством, миробоязнью, хаосом, безутешностью, сознанием бессмысмысленности существования — чрезмерная гиперболизация любви, которая всем этим не является, в которой все это растворяется и с потерей которой все опять тебе грозит: миробоязнь, хаос, бессмысленность бытия. Как следствие, привязанность к этому чувству, постоянные попытки вернуть утраченное, все, что выглядит скверным мазохизмом — извинения за поступки других, нарастающий отказ от себя и в результате неизбежная потеря другого человека... Моя критикомания — элемент невроза. Антипатия к людям. Сарказм... Колебания в принятии решений — из-за общей неуверенности в себе.»

Через три дня — новый виток, появляется другая запись. Теперь он исследует свою зависимость от пристрастия к алкоголю, от любви к женщине: «Годы пьянства, преднамеренная гульба после первой книги... Пил, чтобы быть «не собой»... считал, что пью не с горя, а от наслаждения жизнью, — да, но чтобы как бы витать над ней и — над собой. Не углубляя себя жизнью... Нежелание трудиться; такое частое. Разрыв между вдохновением и исполнением. Неестественное протрезвление... Порой худосочное, стесняющее унижение. Чувство импотенции, боязнь импотенции в сексе. Похоть поэтому оборачивается честолюбием и желанием работать». И затем, ниже, испытывая неизбывное чувство вины перед родными, задает беспощадные вопросы самому себе, на которые сам же и отвечает жестко и откровенно: «Что дал ты, любвеобильный и щедрый, своей семье?... Ты стыдился своих близких... И мало заботился о них.»

Чувство вины мучило, как зубная боль, и не давало покоя ни днем, ни ночью, депрессия, как любящая женщина, прочно держала в своих цепких объятьях — прошлое нельзя было исправить, будущее — предвидеть, настоящее — принять. Настоящее, правда, можно было изменить — но на это у него уже не хватало сил. Часами он беседовал с жившей неподалеку Карен Хорни, известным психоаналитиком, почти каждое лето после войны снимающей дачу неподалеку от Порто-Ронко. Она часто приезжала разделить его одиночество. Карен влюблена в него, она помогает ему выбраться из душевного психологического тупика, посмотреть на себя, на отношения с другими людьми, на свою зависимость от алкоголя, от женщин, в которых он был влюблен, со стороны. Отстраненно — на все свои жизненные удачи и неудачи...

Любовь и слава

Он прославился стремительно и мгновенно только лишь после четвертого по счету написанного романа «На Западном фронте без перемен», вышедшего в свет в 1929 году, буквально испытав на себе, что такое проснуться знаменитым. Жесткая и жестокая, не оставляющая иллюзий, книга о войне, напрочь лишенная героического и националистического пафоса, всколыхнула не только послевоенную Германию — всю Европу. Он рассказал о войне такой, какой она была, о войне, несущей боль, страдания и смерть, уничтожающей в человеке человеческое. Все высокие слова — «долг», «патриотизм», «служение родине», были ложью, враньем, лозунгами, под которыми тысячи и тысячи людей посылали всего лишь навсего умирать. Война была и всегда будет преступлением, злом, какими бы словами не прикрывались те, кто отправил его героев кормить своими телами вшей на передовой, мерзнуть в драных шинелях в наспех вырытых траншеях, вжиматься от каждого разрыва снаряда в мерзлую, ледяную землю, ежеминутно испытывая животный страх смерти. Единственное, что могло противостоять этому ежедневному хаосу — окопное братство. И он написал об этом — ужасу войны противостояла верная фронтовая дружба. И еще он первый написал о том, что по ту сторону фронта были такие же люди, как и его герои Мюллер, Кропп, Кеммерих. «Врагам» было также больно и страшно умирать и убивать себе подобных, тех же «мюллеров», «кроппов» и «кеммерихов».

Роман ругали слева, роман поносили справа. В Германии нацисты заявили, что своей книгой Ремарк «нанес пощечину всем немецким фронтовикам». В Австрии военное министерство не разрешило приобретать книгу солдатским библиотекам. Муссолини запретил ее распространение в Италии. Разнузданная брань и идиотские запреты привели к еще большей популярности романа, сделали его имя известным, роман знаменитым. Он начал понимать, что такое успех и слава.

Книгу издавали и переиздавали, к 32 году ее перевели на 29 языков, тираж достиг нескольких миллионов экземпляров. Вместе с тиражами росли гонорары, но разбогател он и почувствовал себя независимым только тогда, когда за право на экранизацию ему заплатили 100 тысяч долларов — огромную по тем временам сумму.

К славе, как и к неожиданно нахлынувшему на него богатству, он отнесся как можно спокойно и довольно-таки хладнокровно. Конечно, же слава приятно щекотала самолюбие, а пришедшие за нею деньги помогли бросить журналистскую поденщину и целиком отдаться творчеству. Единственное, что выбивало из колеи — отношения с Юттой...

С Ильзой Юттой Цамбоной он познакомился в Ганновере, в пору своей молодости и безвестности. Сотрудник рекламного издания «Эхо Континенталь», иногда публиковавший рецензии, заметки и новеллы в газетах и журналах, искал любовь в Англии и Бельгии, на Балканах и Апеннинах, а нашел, как это часто бывает, в нескольких шагах от дома. 22-летняя актриса подрабатывала в соседнем заведении — пела и танцевала перед сытыми бюргерами. Знакомство было случайным, как всегда, перед сном, он зашел чего-нибудь выпить, она оказалась рядом, отдыхала после работы у стойки бара. Они разговорились, он угостил ее своим любимым коктейлем «Баккарди» и предложил проводить домой. Она согласилась...

Он всегда любил красоту, Ютта была ее воплощением, она как-будто сошла с картин старых немецких мастеров — под внешней холодностью чувствовалась жгучая эротичность. Он любил ее молодое тело, он любил ее тогда еще не испорченную душу, он любил ее миндалевидные глаза, чуть тронутые помадой губы, ее мягкий, завораживающий голос — он любил в ней всё. 14 октября 1925 года они уехали в Берлин и там поженились. Но совместная жизнь была далека от идиллии — она ему изменяла. Он терпел, лишь бы она была с ним, он был привязан к ней, как верный пес к своему хозяину, и прощал ей все. Потом зависимость ослабла — у него стали появляться влюбленности на стороне.

Брак был для него способом, «бросить вызов безумствам бытия», стремлением уберечь любимую женщину от всего «мерзкого и безобразного», чем так перенасыщен мир. И еще он хотел упорядочить и свою жизнь, жизнь свободного одинокого мужчины, внести в нее смысл и гармонию. Он старался за себя и за нее, но у него не получилось. Но даже спустя несколько лет, когда брак распадется, он не отступит от своего обета — защищать и оберегать Ютту в этом безумном и неустроенном мире — ни на шаг. Он не только будет помогать ей чем может — деньгами, письмами, советами, но и спасет ее от гибели — в 1938 году женится на ней второй раз, чтобы ее не могли выслать из Швейцариии обратно в Германию. Он не мог поступить иначе с той, которой когда-то любил самой сильной — первой любовью...

Он не рассказывал о своей жизни Карен, он исповедывался. Она слушала внимательно, не перебивая, лишь изредка, всегда уместно, вставляя нужное, подходящее моменту слово, фразу. Карен была больше женщиной, чем психоаналитиком. Она любила этого еще не старого, но смертельно уставшего, много пережившего и много повидавшего на своем веку человека. И чтобы облегчить его мучения и страдания, ненавязчиво, умно и мягко просила еще и еще, давая ему возможность выговориться, выплеснуть то, что не легло на бумагу...

Жизнь с Юттой продолжалась вплоть до 1930 года. В 30 семейная лодка наскочила на очередной риф и разбилась о камни. Оба вывались из лодки, он начал «плыть» без нее, она не смогла... Понять женщину иногда бывает труднее, чем Шопенгауэра. После развода, потеряв Ремарка — мужа, Ютта не захотела терять Ремарка — мужчину, покровителя и друга. Она ревновала его к другим, прибегала к уловкам — упрекала, что он покинул ее, взывала к его совести, просила помочь. Она вела себя, как капризный ребенок, не привыкший уступать ни в чем, привыкший добиваться своего любой ценой. Он старался закрывать на это глаза, но ее поведение порой вызывало у него чувство горечи и досады. Он не испытывал чувства вины, но продолжал оказывать ей всяческую поддержку. Он только просил ее не вмешиваться в его личную жизнь...

О, Марлен!

Фашисты взяли власть в Германии, как площадную уличную девку, валявшуюся в пыли, в январе 1933 года. В феврале загорелся рейхстаг, вину свалили на коммунистов, но это позволило открыть «охоту на ведьм» — на всех, кто инако мыслил, по-другому чувствовал. Начались аресты, допросы, пытки. Многие известные немцы спешно уезжали кто-куда. Он за день до марша штурмовиков, приветствовавших в едином порыве своего фюрера, успел пересечь немецко-швейцарскую границу. Еще год назад он приобрел дом в одном из красивейших мест «итальянской Швейцарии» — Порто-Ронко. Он понимал, что у нацистов были не только «длинные ножи», которыми они расправлялись с евреями, но и длинная память на собственных неугодных граждан, и нисколько не сомневался, что они не забудут и про него, написавшего самое антивоенное произведение 20-х годов. И он не ошибся. Наци, не сумев уничтожить его, решили предать огню его роман. Вместе с романами Цвейга и Фейхтвангера, политическими и экономическими сочинениями Маркса и Энгельса, исследованиями по философии и психологии Эйнштейна и Фрейда. В мае огромный костер взвился над Берлином. В огонь, пылавший над Берлином несколько дней, бросали книги коммунистов и некоммунистов, евреев и неевреев, немцев и всех тех, кто придерживался антифашистских взглядов. Он пережил эту чудовищную варварскую экзекуцию. Он не разделял взгляды многих своих соотечественников, чьи книги были преданы огню, но он не мог не отметить, что все-таки попал в недурную компанию. За свои произведения он боялся меньше всего. В конце концов по приказу колченогого гауляйтера могли сжечь все его книги, изданные на родине, но они не могли уничтожить ни один из его романов, которые были переведены и изданы по всему миру и жили своей, отдельной, независимой не только от воли Геббельса, но и от его, авторской воли — жизнью. Его тревожило другое. Слова Гейне «там, где жгут книги со временем сожгут и людей» могли стать пророческими. Но как бы тревожно не было на душе, он не мог не отдать должное новому немецкому юмору — день уничтожения человеческой мысли, заключенной в кожаных и иных переплетах, был объявлен торжественным днем и назывался «Праздником костра»...

Германия все больше и больше погружалась в коричневое безумие, вся Европа переживала кризис, все жили ощущением неминуемой войны. Его все чаще и чаще одолевала тоска, он много думал о неумолимом беге времени, о смерти, о тщетности всех человеческих усилий. Из этого состояния его вытащила Марлен. На долгие годы она станет его болью, его горечью и печалью...

О, Марлен! Когда он вспоминал о ней, он всегда задавал себе одни и те же вопросы: кто может объяснить человеку, что такое судьба, случай, рок? Кто ведет его по океану, называемому жизнью? И кто сумеет ему объяснить, почему он оказался именно в тот сентябрьский день 37 года в Венеции, на пляже в Лидо, и почему она читала именно его любимого Рильке? ...Он не смог скрыл своего удивления — актриса, пусть и Дитрих, которая читает не кого-нибудь, а одного из самых сложных европейских поэтов XX века? А она, закрыв изящно изданный томик, поблескивая на солнце черными очками, потянулась к нему и наизусть продекламировала «Пантеру»:

Ее глаза усталые не в силах
Смотреть, как прутья рассекают свет, —
Кругом стена из прутьев опостылых,
За тысячами прутьев — мира нет.

Переступая мягко и упруго,
В пространстве узком мечется она —
Танцует сила посредине круга,
В котором воля заворожена.

И лишь порой поднимется несмело
Над глазом пленка тонкая, тогда
Внезапно тишина пронзает тело
И гаснет в сердце без следа.

И еще она читала ему «Детство», «Леду» и «Осенний день», но он и слышал и не слышал ее — в ушах стояло только одно — «за тысячами прутьями мира нет».

Он был удивлен, растерян, смущен. Это было началом их нелегкой любви, любви-притяжения, любви-отталкивания, которая длилась долгие годы. С этого дня он стал называть ее Пумой.

Они то встречались, то расставались, жили то в Европе, то в Штатах, и у него, и у нее были связи на стороне, но их все равно тянуло друг к другу. В Венеции он украл ее у американского режиссера фон Штеренберга и увез с собой в Париж. В Париже был карнавал любви, блаженства и счастья. Они везде появлялись вместе — знаменитый писатель и известная актриса часами просиживали в кафе-шантанах, шлялись по кабаре, таскались по ночным клубам и были постоянными героями светских колонок новостей — Париж оставался Парижем и жил своей особенной жизнью, несмотря на то, что в воздухе пахло грозой. Он научил ее разбираться в марках вин, она пыталась приучить его к мысли, что он у нее не один. Он страдал и терпел, как терпел и страдал когда-то с Юттой. И ничего не мог поделать ни с собой, ни с Марлен.

Они полюбили гулять вместе по парижским бульварам, он покупал ей роскошные букеты роз, наслаждался их чувственным ароматом, ощущал себя свободным и счастливым — самая красивая женщина в мире в самом красивом городе мира принадлежала ему. Пусть не навсегда и не насовсем, но принадлежала. И он был счастлив, как ребенок. Временами казалось, что обретенному счастью не будет конца. Ночи были нежны и коротки, они не могли оторваться друг от друга, дни тянулись долго и медленно и были заполнены приятной никчемной суетой.

Когда упоение прошло, они начали ссориться. Так, по мелочам, пустячным поводам. Его все это начало раздражать, жизнь вдвоем не получалась, да и не могла получиться, он это понимал, но от этого легче не становилось. Однажды он собрался силами, собрал вещи и уехал к себе, в Порто-Ронко, ему не терпелось написать книгу о любви в Париже, о любви трагической и безысходной. Она села на пароход и отправилась в Голливуд, продюсер Джо Пастернак пригласил ее сниматься в очередном фильме.

Весной 1938 года его лишили немецкого гражданства. Гестапо официально уведомляло рейхсфюрера СС: «При поддержке еврейской ульштейновской⁵ прессы Эрих Ремарк годами самым низким и подлым образом глумился над памятью о павших в мировой войне и уже тем самым поставил себя вне сообщества, называемым немецким народом». Гиммлер передал предложение могущественной тайной полиции в Министерство иностранных дел. Заодно лишили и немецкого гражданства и Ютту, как его жену. Но год назад они приобрели панамские паспорта и могли свободно разъезжать по всему миру. Кроме того, состоятельных эмигрантов швейцарское правительство немцам не выдавало.

Накануне 1939 — он отправил Марлен телеграмму: «Дивным был старый год, дивным будет и новый. Веселись Пума, и ничего не бойся. Счастье улыбается бесстрашным. Радуй меня по-прежнему. Равик».

Но выносить одиночество без Марлен, его Марлен, становилось все труднее и труднее и в марте он бежит в Америку. Бежит не от войны, вот-вот готовой вспыхнуть в Европе, бежит к Пуме, без которой больше не может прожить и дня. Через Лозанну, Париж, через океан, Нью-Йорк и Чикаго — в Лос-Анджелес, в Голливуд, где его ждет встреча с любимой женщиной.

В Америке все только и говорили о лучшем романе Ремарка — романе с Марлен. Они встретились — то, что их разъединяло, растворилось, ушло, как будто и не было — и поселились в Беверли-Хилз. Она снималась в кино, он заканчивал писать историю любви врача-эмигранта Равика и певицы Жоан Маду. Ни для кого не было секретом, кто скрывался за главными героями. «Триумфальную арку» он посвятит Марлен Дитрих и поставит точку, когда закончится их любовь.

В жизни Марлен появится Жан Габен, он в последний день 1940 года познакомится с Наташей Палей...

Время жить...

Карен становится частым гостем в Порто-Ронко, но она чувствует, что уже ничем не может помочь ему. Все мысли его о другой женщине, с которой он разлучен, а он не может долго находиться в разлуке с той, которую любит. Он не может больше поверять Карен свои тайны, он задыхается в Порто-Ронко, ему тесно и душно, он рвется в Нью-Йорк, к Наташе. Умная, тонкая, все понимающая Карен даже не пытается его удержать...

Эта русская с неспокойной и мятущейся душой и бледным аристократическим лицом сумела вытеснить из его жизни Пуму. Ему казалось, что это невозможно, что Пума, какая бы она ни была, чтобы между ними не происходило, чтобы не разъединяло — это навсегда. После встречи с Наташей у него возникло ощущение, что можно влюбиться и после Пумы. В январе ощущение стало уверенностью и совсем скоро чувством. Наташа отвечала ему взаимностью...

Ей было 35 лет, она происходила из дома Романовых, ее отец был родным братом русского царя Александра III. Ему она напоминала мальчишку, озорного сорванца, хотя была замужем второй раз и второй раз неудачно — муж больше внимания уделял мужчинам, чем ей. Она страдала, но терпела, вечная черта русских женщин, но в отношении Наташи он ошибся — она терпела до поры до времени, потом от мужа ушла. В 30 — она была известна как манекенщица и актриса, снялась в нескольких французских фильмах с Морисом Шевалье и Кери Грантом. Как и Марлен была интеллектуалкой, много читала, дружила с Жаном Кокто и Антуаном де Сент-Экзюпери. Он был пленен ею — её точеной фигурой, ее серыми глазами, её мягкой грациозной походкой. Его всегда тянуло к женщинам кошачей породы, русская была «кошкой» с головы до ног. В дневник он записал: «Красивое, чистое, сосредоточенное лицо, длинное тело — египетская кошка».

Легкий, поначалу ни к чему не обязывающий флирт — встретились-разошлись, незначительные слова, так, ни о чем и обо всем на свете, ухаживание на грани вот-вот готовое перейти границу — превратился в сильное и глубокое чувство и их потянуло объятия друг к другу...

В Америке ему все время было не по себе, он был угрюм, боли в сердце не давали покоя, он постоянно хватался за лекарства. В мае 42 вместе с Лионом Фейхтвангером, Томасом Манном, Францем Верфелем и другими видными немецкими эмигрантами он подписал обращение к американским интеллектуалам с просьбой оказать помощь эмигрантам — бедным и неизвестным, влачившим в Америке жалкое существование. От любой другой политической и общественной деятельности уклонялся, как уклонился от уговоров вице-президента США Генри Уоллеса принять участие в пропагандистской работе против рейха. Он мог зависеть от своего ремесла, от любви к женщине, но не от политики. При всей своей нелюбви к фашизму, которая прорывалась в его книгах, политикой предпочитал не заниматься. Не участвовать значило быть независимым.

В Америке Наташа была для него «лучиком света среди кукол и обезьян», с которыми ему иногда приходилось общаться. Он был романтик и никак не мог изжить из себя этот романтизм. Но чувства эти всегда сдерживал, волю давал им только в письмах и дневнике. Только там он мог написать: «Наташа, Твой голос был слышен по телефону так ясно, будто Ты находилась в соседней комнате — еще тут, еще со мной, еще в моей голове. Я слегка прикрываю уши, дабы продлить его звучание там, в моих мечтах, и вижу Твои серые, дивные, вопрошающие кошачьи глаза. И я беру свое сердце, и бросаю его в ночь, и подхожу к окну, и гляжу вниз на запретный город, и ощущаю на лице дыхание ветра, и вдруг снова и снова думаю о том, как это чудесно — жить и — быть в Твоих мыслях и Твоем сердце». Только в дневнике и письмах — в романах нет. В романах все было жестче и беспощадней, они были, как и сама жизнь трагичны и печальны, его герои страдали, мучились и умирали, но избегали высоких слов. Себе он мог их позволить, они шли из самого сердца, он выплескивал, не боясь расплескать, то, что чувствовал, чем жил в ту или иную минуту. Но своенравная неврастеническая Наташа показывала характер, и как когда-то с Марлен, он часто ссорился с нею, а, поссорившись, топил печаль и тоску в вине, хотя был чистокровным немцем. И никогда националистом. Еще до войны в одном из своих парижских интервью заявил: «Нет, я не еврей... Вопреки распространенному мнению, евреи в Германии были самыми истовыми патриотами... Для меня национальное чувство приемлемо, если оно питает культуру и прогресс, а не отражает абсурдное представление о превосходстве над всеми народами». Вопрос был вызван тем, что когда на его родине вышел роман «На Западном фронте без перемен», националисты обвиняли его в антипатриотизме и распространяли слухи, что он никакой не Ремарк, а Крамер, ну а кто такие «крамеры», известно всем — настоящий немец никогда бы не мог написать роман «против немцев».

Одновременно у него завязались отношения с Сандрой Рамбо. Наташа ревновала, как может ревновать неистовая русская женская натура — устраивала сцены, плакала, обвиняла во всех грехах — она не хотела делить его ни с кем. Его продолжали мучить сильные боли в сердце, временами он испытывал ужасные головокружения, не знал, куда себя деть, пьянство и отношения с двумя женщинами заводили в тупик. Он не мог писать, не мог заставить себя сесть за машинку — какое там вдохновение! Наташа упрекала его в лени и пристрастии к алкоголю. Его мучило ничегонеделанье, но ему не писалось, и он продолжал жить, как жил.

Тем временем самая ужасная война подошла к своему логическому концу, и закончилась тем, чем заканчиваются все войны — победой одних и поражением других. В Москве торжествовали крушение Берлина, Европа постепенно приходила в себя, но бывшие союзники продолжали побаиваться «дядюшки Джо». Он неожиданно ожил, воспрял духом, собрался с силами и сел за стол, ему пришла идея написать «русскую книгу». В 1945 он вставил чистый лист бумаги в машинку и вывел: «Время жить и время умирать».

Неожиданно в Нью-Йорке объявилась Марлен. Жизнь в Париже с Габеном продолжалась недолго и разлетелась вдребезги, она вернулась в Штаты, хотела начать все с начала, но ему это уже не было нужно. Они все же провели одну ночь вместе, но он уже не был тем сходящим от нее с ума Равиком, да и у нее от той Пумы, которую он когда-то безумно любил, мало что осталось. Они расстались разочарованные и недовольные друг другом — все разбилось, склеить ничего, ничем и никогда было невозможно. Он и до этой ночи — после того, что между ними было, после того, что между ними стало — понимал это. Уходя, поймал себя на мысли, что любит память о любимой женщине, но не женщину, от которой когда-то сходил с ума.

Узнав о том, что случилось, Наташа устроила ему скандал, сказала, что всё, хватит, ей это надоело, она уходит... и осталась. Его всегда восхищала непоследовательность женщин, Наташина умиляла. Роман с этой, не вписывавшейся ни в какие рамки русской, был мучителен, сладостен и прекрасен. Все его мысли, где бы он ни был, были о ней. Она похитила его свободу, она поработило всё его существо. Так долго продолжаться не могло, но освободиться от нее сразу и бесповоротно он не мог. Как и с Марлен, они жили то вместе, то порознь, то в Париже, то в Нью-Йорке, он изменял ей с другими женщинами, но ни одна из них не могла вытеснить её из его сердца.

Тени в раю

Это удалось сделать только Полетт Годдар в апреле 1951. Все произошло, как в кино. Случайная встреча, обед в ресторане, она подарила ему свою фотографию. Один из вечеров они провели вместе, она осталась у него. Он думал, что на одну ночь, а оказалось, что на всю оставшуюся жизнь. Через несколько дней Полетт объявила — летим в Париж. Он сомневался и нашел предлог, чтобы уклониться. Он не знал, что будет дальше, он не знал, как будет дальше, а она уже всё взяла в свои руки. В дневнике он назовет это «мягкой петлей». «Мягкая петля» вяжет сильнее, чем жесткая, всё развивалось столь стремительно, что он, как всегда, нерешительный и колеблющийся, не мог противостоять ее напору и энергии, тем более, что все чаще и чаще ловил себя на мысли, что и не хочет. Полетт «откровенный человек, от которого веет теплом», записывает он в дневник. Именно этого ему и не хватало все последние годы. Ни Марлен, ни Наташа не сумели дать ему то, что дала Полетт — любви-тепла, любви-ласки, любви, обволакивающей, как мягкая воздушная паутина...

Ему уже было 53, ей шел 42 год. Свой путь к славе она проложила через сцену, танцевала в ревю, затем покорила Голливуд, снималась в великих фильмах своего великого мужа Чарли Чаплина «Новые времена» и «Великий диктатор». Расставшись с ним, уехала в Европу. Ее считали одной из самых красивых актрис в мире. Он уставший, опустошенный человек и знаменитый писатель, завоевал мир своими искренними, исповедальными, пронзительными до боли, книгами, которыми зачитывались на Западе и на Востоке. Он не исключал, что у них всё может и получиться, но продолжал сомневаться, избегал встреч, сознавая, что если потеряет ее, это будет одна из самых больших потерь в его жизни, и ничего не мог с собой поделать.

Она приехала в Порто-Ронко в один из не по-августовски холодных дней того же заканчивавшегося лета 1951 года и осталась с ним навсегда. Лил проливной дождь, спускались сумерки, в камине потрескивали дрова. Вокруг все исчезло, они были одни в этом промокшем мире, пили его любимое французское вино, и ему никогда не было в жизни так хорошо, как сейчас...

Он и не предполагал, что счастье еще возможно. С Полетт ему было хорошо. В ней не было эгоизма и требовательности Марлен, в ней не было неврастенической распущенности и несдержанности Наташи. Она терпеливо сносила все изъяны его трудного, нерешительного характера и не пыталась бороться с его меланхолией и разъедающей душу рефлексией. С ней он переносил действительность легче, чем без нее. Его человеческая драма завершалась тихо и мирно. Его любили, ценили, им искренне восхищались — что еще нужно было для семейного счастья?

Они прожили вместе почти 20 лет. Он не утратил дара творить, и чтобы не выходило из под его пера — «Искра жизни», «Ночь в Лиссабоне» или «Жизнь взаймы» — все продолжало пользоваться неизменным успехом.

«Жизнь — это жизнь...»⁶

Почти все, кто писал, пытались дать жизни свое определение, всегда сравнивали ее с чем-то. Он не был исключением и оригиналом — сравнивал жизнь с вином, что тоже не было ни исключением, ни оригинальностью. Просто ему так хотелось, а он уже давно делал то, что ему хотелось.

В молодости жизнь была молодым «Божоле». Бодрила, пьянила и возбуждала. Пьешь взахлеб, быстро пьянеешь и не обращаешь большого внимания ни на крепость, ни на собутыльников — сегодня одни, завтра другие.

В зрелые годы она напоминала ему «Кампари». Горчила, но отдавала сладостью, переливалась на солнце всеми красками. Еще наслаждаешься, но уже понимаешь, что наслаждаться осталось не так уж и долго. Поэтому наслаждение остро, боишься не успеть. Пьешь быстро и помногу, но все равно не успеваешь, все чаще и чаще накатывает похмелье, которое с каждым днем становится всё тяжелее и тяжелее.

В конце жизни жизнь была похожа на выдержанный коньяк, хороший старый «Мартель». Вдыхаешь терпкий аромат, пьешь медленно, глоточками, смакуешь, наслаждаешься вкусом, стараешься удержать привкус и продлить послевкусие, и хочется еще и еще. А на донышке совсем ничего, но ты продолжаешь пить, стараясь растянуть, как можно дольше то, что осталось, пьешь и все равно не пьянеешь...

В 1969 году у него стало резко сдавать сердце. Стенокардию усугубляли приступы страха. Он боялся не своего земного исчезновения, а того, что

стоит за ним. На ночном столике лежал том Шекспира с закладкой на известном монологе Гамлета — акт третий, сцена первая. Старик был прав: «Кто бы согласился // Кряхтя под ношей жизненной плестись, // Когда бы неизвестность после смерти». Действительно — «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». Но он понимал, что «плестись» дальше — зависит не от него, что дни его сочтены, и как всегда, подводил итоги.

Жизнь была прожита. Так или иначе, но прожита. И теперь стремительно уходила неизвестно куда и превращалась в неизвестно что. Он брал у Всевышнего ОДНО, а возвращал совершенно ДРУГОЕ. Но он сознавал, что это — один Закон для всех. Единственное, что не давало ему покоя — всё ли он сделал? Он постоянно мучил себя одним и тем же вопросом — всё ли ему удалось?

Его отец переплетал книги, он их писал. В этом он видел иронию судьбы. Отца интересовало, что снаружи, книга была для него вещью, ее должно было приятно взять в руки. Для него книга была самой жизнью, на ее страницах любили и умирали, страдали и наслаждались, дружили и ненавидели.

Одну из своих книг он назвал «Жизнь взаймы». Единственную пьесу — «Последняя остановка». Ему вообще удавались названия — «Возлюби ближнего своего», «Земля обетованная», «Черный обелиск». Названия всегда выражали нечто большее, чем сами книги. Сейчас он думал о символичности названия романа, который написал десять лет назад. Все мы берем жизнь взаймы. Но всегда и ко всем приходит время возвращения долгов. После тяжелых сердечных приступов, после тягостных болей в сердце, он отдавал себе отчет, что наступает его время...

Ошибка Бога?

Он понимал, что мир несовершенен, потому что несовершенен человек. Но так захотел Господь. Значит, для чего — то это ему было нужно. В конце концов, зачем создавать подобное себе? По образу и подобию — да. Но всемогущим и совершенным — зачем? Не может же быть у Творца родного близнеца-брата. Творец — один, потому он и Творец.

Но одна крамольная мысль не давала ему покоя. Он гнал ее от себя, пытался думать о другом — ничего не помогало. Она сверлила его мозг, причиняла физическую боль, он боялся поделиться ею с Полетт. Мысль — не есть ли человек ошибка Бога — пугала, Бог ошибаться не может. Тогда он шел дальше — может быть, Всевышний сознательно позволил вкусить человеку плоды от древа познания добра и зла, ведь не мог же он не знать, что Змей будет искушать Еву? Несовершенство человека — от свободы воли. Господь, создав человека несовершенным, переложил на его плечи тяжкую ношу — дал возможность выбирать, что делать: вершить зло или творить добро, переступать существующий в нем изначально нравственный закон или нет. Поэтому он оставлял мир таким же неустроенным и неблагополучным, каким и пришел в него семьдесят лет назад. Конечно, многое изменилось вокруг, но человек остался человеком — праведником и грешником, гением и злодеем, героем и трусом. Способным на любовь и ненависть, дружбу и предательство, творящим и добро, и зло. Это чертова баба, безумно умная Гертруда Стайн, много лет назад нашла точное определение для тех, кто уцелел в начале века во всемирной мясорубке, для тех, кому повезло вернуться с Первой мировой — потерянное поколение. Он тогда написал об этом поколении роман «Три товарища». Поколению надо было научиться выживать в мирной жизни. Локамп, Кестнер и Линц, герои его романа, сумели в ней выжить, благодаря верной мужской дружбе, прошедшей испытания войной, и любви к женщине — только это и помогает примириться со злом и несправедливостью жизни. Именно эти ценности этого мира, он, как писатель, и ценил больше всего.

Конец пути

Он никогда не судил этот мир, он старался его понять, а понять — значит простить. В меру своих сил и способностей он старался описать его и человека. Сделать это было чертовски трудно — и мир, и человек были многолики, имели не одну тысячу лиц, скрывали их под разными масками. Что-то ему удалось, что-то нет. Что — пусть об этом рассуждают другие.

Он никогда не чувствовал себя демиургом, он был летописцем и свое писательское дело старался делать правдиво, честно и объективно, в меру отпущенного ему таланта — кроме умения владеть словом, он был таким же человеком, как и все остальные, сотворенным из плоти и духа, легко впадающим в искушения и соблазны, подверженным пристрастиям и гневу, сомневающимся и ошибающимся, больше порочным, нежели добродетельным — грешником, а не святым.

Он хорошо знал, что, вырвавшись из одной ловушки, люди тотчас же попадают в другую. Путь человека — из небытия в бытие, от надежды к отчаянию, от отчаяния к сопротивлению, от сопротивления к безысходности. Через заблуждения к истине, через искушения и соблазны — к раскаянию, от раскаяния к покаянию. Но будь ты самый отъявленный грешник или самый праведный праведник, жизнь, все равно, всегда и для всех, заканчивается одним и тем же — глубокой или неглубокой ямой, а яма — всегда бездной, Вечностью без времени и воли. Однако на своем пути человек встречается с любовью и красотой, которые примиряют его с миром и себе подобными. Но только примиряют — отношения с миром и другими людьми, можно выдержать только потому, что они не вечны, и, может быть, поэтому Господь даровал человеку смерть как завершающий драму жизни финал.

Примирение

Он также знал, что самое трудное для человека — научиться жить со своим прошлым. Прошлое не роман — его нельзя переписать. Переписать можно роман, но это уже будет другая книга, как писатель, он хорошо это понимал. Прошедшую жизнь не вернешь, не перепишешь и не переделаешь. Ее можно принимать или не принимать, она все равно останется такой, какой была. Остается только одно — примириться со своим прошлым, каким бы оно ни было. Он примирился...

Постепенно он примирился и со своим настоящим, его все меньше и меньше волновали мирские радости, он становился всё более и более равнодушным к тому, что больше всего любил в жизни — к творчеству, женщинам и вину.

Он находил утешение в том, что был любим, любил сам, уцелел во всемирной бойне, писал, свидетельствуя о мире — для мира. Он объездил его вдоль и поперек, видел его несовершенство и восхищался его красотой. Наверное, мир не был бы столь красив и прекрасен, если бы был совершенен. Он считал, что ему повезло, он застал мир в его роковые минуты, он сумел запечатлеть эти минуты, выразить и красоту, и несовершенство мира в слове. Может быть, поэтому его книги читало и перечитывало уже не одно поколение. И теперь, в очередной раз подводя итоги, он мог, не покривя душою, сказать себе, что итоги, несмотря ни на что, были весьма и весьма утешительны. Да, он не раз заблуждался в своих выводах и оценках, не раз совершал ошибки, но он сумел не заблудиться в жизни, которая сейчас стремительно двигалась к своему концу. И ему было не только с чем предстать перед Всевышним, ему было и чем ответить перед ним. Единственное, что нагоняло на него тоску, которую не могла развеять даже Полетт, что на этот раз он подводил окончательные итоги.

В тот день, когда погиб герой его самого известного романа Пауль Боймер, в официальной сводке сообщалось: «На Западном фронте без перемен». Интересно, что напишут, когда умрет он...

Сквозь узкие врата...

...и разворошенную землю, в обитом черно-красным атласом узком деревянном челне вплываешь в вечность, будь ты папа Римский или английская королева.

Эрих Мария Ремарк умер в Лозанне 25 сентября 1970 года. Рядом с ним была верная Полетт. На следующий день все газеты мира сообщили, что скончался автор самого антивоенного романа «На Западном фронте без перемен». Сообщения были сухи и бесстрастны, как газетные листы, на которых говорилось о его смерти. Мир продолжал жить своей жизнью — без перемен. Люди любили и ненавидели и друг друга, рожали и воспитывали детей. Кто-то сходил с ума и прыгал с Бруклинского моста в черную воду Гудзоновского пролива, кто-то радовался синему бездонному небу и безоблачному счастью. Писатели по-прежнему писали книги, режиссеры снимали кино и ставили спектакли. Где-то воевали, где-то договаривались о мире. Одни немцы стреляли на границе меж двумя государствами в других.

Все было как всегда — много лет назад его любимый Рильке в одном из стихотворений написал: «Жизнь — это жизнь»...

Под пение птиц и шелест травы...

Панихиду отслужили в старой церкви в Порто-Ронко, в котором он прожил более тридцати лет. Священник в священной тишине прочел заупокойную молитву, было много цветов и совсем не было речей. В последний путь его провожали Полетт, родная сестра и знакомые обитатели этих мест. Ни одного Schriftsteller. Ни одного официального лица. Правда, соболезнование вдове выразил президент Федеративной Республики Германии известный политик Густав Хайнеманн. Но автору «Теней в раю» всё было уже всё равно...

Хорошо умирать сухой нежаркой осенью, в тихой зеленой Швейцарии, под неугомонное пение птиц и мягкий шелест листвы...

Примечания

1. Первая строка из «Божественной комедии» Данте.

2. Болезненная зависимость от любви (англ.).

3. Дамский угодник (франц.).

4. Милый, привлекательный (англ.).

5. Впервые роман «На Западном фронте без перемен» вышел в издательском концерне «Ульштейн».

6. Строка из стихотворения Рильке «Одна новинка, да, всего одна...».