1935—1955

Дневник

Начат 4 апреля 1935 года в Порто-Ронко

Порто-Ронко, 04.04.1935 (четверг)

Ясно, ветреный весенний день. Глицинии у дома в цвету. Утром мы с Петер* гуляли по саду вместе с собаками. Самые простые вещи опять доставляют мне чистую радость — светлая, волнующаяся зелень лугов, кадмиевая желтизна примулы, одиночные красные побеги среди прочих крупных цветущих камелий, взлетающие уши молодых собак, которые то тут, то там мелькают в камышах, чистый, свежий воздух с озера, узкая, красивая голова Петер под голубым небом.

Самая чистая радость — но довольно ли этого? Были ли цели более значительными? Пусть даже без радости?

Хорошее, спокойное настроение весь день — как обычно после вечернего заката. Вчера днем видел супружескую пару Фриш. Обоим за пятьдесят. Трогательно видеть жену с непоколебимой верой в мужа — это заметно только по одному взгляду и по одному слову, но захватывает. Замкнутые, скромные, прочный маленький мир, собственно неудачники, но крепко привязанные друг к другу. Книги-переводы; муж пишет еще и романы.

Вечером пригласил обоих. Выпили. Немного. Но оба были после этого несколько навеселе. Музыка. При соль-мажорном концерте можно было по вниманию слушающей пожилой женщины увидеть, как она выглядела в молодости. Даже лицо стало моложе.

После этого бар «Монте Верита». Зубной врач, который выглядел как ветеринар. Из мелких служащих. Пытался выглядеть по-светски. Возможно, из-за своей жены. Красивое итальянское лицо, но с грацией коровы. Тут же маленький итальянский консул, знакомством с которым зубной врач гордится, но на которого он бросает ревнивые взгляды, когда тот танцует с его женой. Быть женатым — это значит всегда находиться в обороне. Обладать — значит терять. Человеком обладать нельзя. Разве что в фантазии. И тогда это только иллюзия. Желание обладать другим человеком — это кощунство.

Человека можно любить — это все. Но как это много!

Порто-Ронко <20.01.1936>

20 января 1936. Понедельник. Серая, сырая погода, четыре градуса выше ноля. В среду вернулся из Парижа. Ощущения дома нет. Может быть, никогда.

Позавчера в полдень звездочет Ламби. Счастливый человек, ибо абсолютно односторонний. Ничего, кроме гороскопов и таблиц. Рассказал о самом сильном переживании своей молодости. Дома был праздник. Двумя домами дальше у соседей лежал мертвец. (Может быть, даже в доме рядом.) Траур. Ребенок не мог понять, как то и другое могут быть одновременно — так близки отчаяние и радость, — как может быть веселье, если у соседа горе. Чудовищная бесчувственность жизни.

Семья — защитное сооружение природы против безбрежной тьмы. Оболочка, отделяющая от проблем человечества. Убежище для посредственности. Человечество? Какое нам до него дело? Лишь бы это не касалось семьи. Горе в доме соседа? Но с нами же ничего не случилось. Война в Восточной Африке, голод в России, наводнение в Китае? Тени против вопроса вопросов: попросит ли наконец этот инженер руки Бетти и сдаст ли Пауль свой экзамен?

Вчера вечером Олли Вотье и эта русская, Барбара Дью, жена пианиста Никиша. Муж лежит уже несколько дней в постели, он уже год как страдает от очень странной болезни. Воспаление желез. Тридцать четыре года. Жена молода, весьма далека от него, с черными глазами, очень живая и импульсивная. Оба в нужде; получают с большим трудом деньги из Германии. На отель приходится занимать у одного, на домашние расходы у другого и т. д.

Среди моих граммофонных пластинок была одна от этой женщины. Цыганские песни, колыбельная. Было удивительно, когда пластинка кончилась, молодая женщина вдруг стала подпевать. Отражение, эхо. Живой человек как эхо.

Письмо от Анни* с рисунками. Девушка без орфографии.

На дворе цветут пальмы под дождем. Пятна снега на газоне. На Рождество шел такой снег, что рвались телеграфные и электрические провода. В саду обломился один из кипарисов. То же самое с ветвями камфарного дерева.

У сучек течка. Волнение у прочих пяти. Больше всех обращает на себя внимание Билли*. Он весь день приплясывает и скулит. Вчера вечером я с трудом спас Гиту от массового изнасилования. Томми открыла дверь в столовую и выпустила сучек. Охота на озере.

Три дня назад вечером Криста Винслоэ и Виктория Вольф. Художественный и буржуазный темпераменты рядом. Обе писательницы. С атмосферой и без.

Криста рассказывала о Флоренции. Подруга, замужем за владельцем отеля «Савой». У мужа была ранее связь с одной очень красивой русской. Год назад признание; брак снова восстановлен; муж объявил, что он порвал с русской. Новогодний вечер с гостями на вилле супружеской пары. Гости были уже там, веселились, отдыхали, муж должен был прийти позже. Позвонил ночью жене: он у русской, не может прийти, она умирает у него на руках. Жена целый год не подозревала, что он продолжает встречаться с русской. Утром муж приходит домой усталый, сломленный. Русская умерла. Он не знает, куда идти, кроме как к своей жене. Она указывает ему на дверь. Окончательно. Навсегда. Несмотря на то что любит его. Несмотря на то что соперница, которую она ненавидела, теперь мертва. А может быть, именно поэтому.

Утром нового года Криста отправилась на поиски гроба во Флоренции.

Из разговора с Ламби: странно, что так много кухарок сходит с ума.

Криста рассказывает. С какой-то американкой во Флоренции в баре. За соседним столом пожилая женщина с отрешенным взглядом. Вмешивается в их разговор. Говорит: «Люди не врут так много, как на Рождество». Это по сердцу Кристе. Она вдруг рассказывает историю. Американка, которая вышла замуж за молодого итальянца, покупает ему графский титул и начинает вести хозяйство в большом доме во Флоренции. Весь город в ожидании, когда муж поведет себя как обычно — начнет гулять, заведет любовниц и т. д. Ничего не происходит. Два года длится их счастливый брак. Однажды жена обедает в баре. Ее подзывают к телефону. Ей надо бежать в больницу. Ее муж мертв. Во время урока фехтования у учителя фехтования лопнула защита от шпаги при ударе в сердце. Мужчина умер практически мгновенно. С этого времени каждый полдень женщина сидит в баре на том же стуле, на котором сидела тогда, когда ее позвали к телефону. Безумие случая.

«Все с ней очень вежливы», — сказала Криста.

19.05.<1936. Будапешт*>

Четверг, 19. Будапешт. Парная, баня, портной, завтрак с Э.* на террасе. Глубокий сон. Вечером к Эдельсхайму, чай, потом к одному художнику, графу Баттиани, на коктейль. Маленькая комната, много картин, стиль вроде Бердслей-и-Ензор, Оскар Уайльд в Пеште. Художник высок, коричневый макияж, красная гвоздика, ботинки из дикой кожи, голубой. Подвел нас к картине «Отравительница» и объяснил, что он нарисовал ее кровью своего сердца. Выражения достаточно. В сумерках за окном каштан и цветущая бузина. В спальне кровать поставлена наискосок, на четырех стойках и чем-то вроде балдахина из красной материи. Туалетный столик. Два гребешка среди вещей. У обоих сломанные зубья. Вокруг в тесноте сгрудилось общество. Глупые вопросы, глупые ответы. Гита Альпар. На этот раз блондинка.

Потом ресторан «Голубь» с графиней Эдельсхайм и Э. На дощатых столах зелень и пиво. Хорошая пивная. Еще здесь Илли, самая юная из Эдельсхаймов, англичанка, тонкая, симпатичная и бледная, и Брунсвик. Э. пьяна. Мило. Забыл все адреса. Затем мы с Э. в баре «Тавиан», рандеву с Борнемиса. Бар оранжевый, красный, зеленый, синий. Ужасно. Великолепный ударник-негр. Через Беппо, который играл на губной гармонике, заняли денег. Знали его по Берлину. Затем «Плантаже», ресторан голубых. Красивая мулатка. Борнемиса объяснил, что это еврейка из Драйтроммельгассе. Потом «Попугай», пыльный, огромный сарай. Бар «Аризона». Внизу за столом первые настоящие голубые. Мисс Аризона с альбомом автографов. Мы с Борнемисом расписались как Арнольд и Стефан Цвейги. Потом пожалели. Расставшись с Э. встретили Риа. Привлекательная. Хочет быть не просто девушкой из бара. Любви. Назад в «Мулен Руж». Там Борнемиса произвел сентиментальную атаку на Э. Сначала женитьба. Потом дружба. Затем рандеву в каком-то отеле с маленькой датчанкой. Погода в Пеште меняется быстро. Е. независима. В пять часов вернулись в отель. Все еще те же буро-желтые розы в утреннем свете, дуновение Бога, влажное от дождя и свежее, забыли обо всем, что было до этого, тихий смех, разговоры весь день, чувство большой надежности друг с другом, и магическое сияние надо всем.

22.05.<1936. Будапешт>

Пятница. Обед у графини Маргит Бетлен. Скучно. Умер Шандор Марай*. Мягкое, полное лицо с меланхолическими темными глазами. По дороге домой немного поговорили о композиции одной из работ. Тон, атмосфера, мужеское и человеческое — это главное. А композиция — это скорее нечто эпизодическое. Верно не совсем, но что-то в этом есть.

Вечером у Эдельсхаймов с Э. Немного выпили, потом с матерью и ее тремя прекрасными дочерьми прошлись по улице на вечеринку у барона Франца Хатвани. Очень красивый дом. Прекрасные картины, мебель, красивые ковры. Хозяйка дома стройна, как у прерафаэлитов, белокура и, скорее всего, до симпатичности глупа. Он — маленький седовласый еврей с очень короткой шеей. Художник. Прекрасная терраса, обращенная на Дунай, с видом на огни города. Какое-то время поговорил с Сиа Ратней, дочерью Эллы Эдельсхайм. Юна, своевольна, благодаря воспитанию полностью лишена представления хотя бы о толике жизни, трогательно. Е. в окружении и осаде мужчин. Графиня Тахер, дерзкокрасивая, блондинка, откуда-то из мрака. Потом сидел за печкой с Эллой Эдельсхайм и молодым махараджей из Капурталы в ателье Хатвани. Пили абрикосовое вино. Большая дружба с индийцем. Вино скоро кончилось. Элла распорядилась принести новое из ее дома. И его выпили. Пришел хозяин дома с ключом, открыл одну из картин и показал под ней нечто свинское, однако настоящего Курбе. Тоже нечто! Пришла Э., рассказала о попытке изнасилования в саду со стороны некоего поляка. Сказала, что еле спаслась. Что я должен был ее спасать. Показала мне этого петуха. Я предложил ему две рюмки вина. Не мог же я его, к сожалению, побить. Я бы этим мог только скомпрометировать Э. Петух что-то заподозрил и пить больше не стал. Только шампанское. Хорошо, тогда шампанское. Я уклонился. Вернулся к тонущему под развевающимися флагами махарадже, который, как стойкий солдат, пил все подряд. Мне весьма понравилось, как он напивался. Слуга уронил стакан с малиновым мороженым на платье Эллы Эдельсхайм. Она стойко вынесла это. Наконец появилась, как коршун, графиня Тахер, чтобы поздороваться с Эллой Э. Уже несколько часов, как индиец изменяет ей с Эллой Э. и со мной. Вряд ли уместно приветствие с кинжальной сердечностью. Тем временем снова возник поляк. Я опять бросился на него. Он увернулся, пил мало, был уже довольно пьян от абрикосового вина, но снова приставал к Э. Я сказал ему, будет лучше, если он пойдет домой. Оттер его подальше. Он еще пытался протянуть Э. руку. Для меня это уже слишком. Я отвел ее ногой, встав перед ним над диваном. Повторил еще раз: будет лучше, если он уйдет. Он ушел. Я и сам был довольно пьян. Увидел трех других детей Пешта с Э. Хозяин дома среди них. Отошел от нее, так как четверо — уже перебор. Когда-то надо уйти. Усталая, белокурая, бравая хозяйка дома. В машине Э. заявила мне, что не надо было так поступать с поляком. Некоторые так или иначе это заметили. Я вдруг взорвался. «Зачем тогда ты мне сказала, что я должен тебе помочь? Если женщина подобное говорит мужчине, с которым она в подобных отношениях, тем более уже выпившему, то должна соображать, что все может случиться!» Страшно разругались. Злость из-за того, что не смог как следует наказать поляка, злость на Э., злость на себя, на Бога и мир. Хотелось все крушить. Крушить все до основания! Любовь тоже. Все поломать. Доставил Э. в отель. Смотрел, как она идет к лифту. Видел ее откинутую голову. Ее взгляд. Знал, это последняя ночь, уже рассветные сумерки, расставание. Тупо стоял. Поехал к парижанке в «Грилль», остров Маргариты. Там встретил махараджу. Там было еще больше народу. Не могу вспомнить точно. Какой-то Николаевич. Пил с индийцем. Большая дружба. Музыка над столом. Две или три девицы из бара. Милый управляющий, который все время удерживал нас от выпивки. Наконец в девять часов в «Палатино», завтрак. Чудесное солнце. Махараджа уже не выдержал, исчез. Зеленый газон, небо. Некоторое стеснение перед официантами. Такси. Злость на Николаевича. Высадил девиц, Николу, он стоял во фраке среди шума улицы, отель, комнату запер, чтобы Э. не могла войти, все еще злость, заснул.

Проснулся, потому что Э. была в комнате, попросила консьержку открыть комнату. Была уже с шести часов все время у моей двери. Уже в страхе позвонила Элле Э. Я не знал об этом. Сказал, пусть она уходит. Все еще зол. Она в слезы. Страшно заплакала. Я протрезвел. Молчал. Взял ее за руку. Не мог ничего сказать. Она громко плакала. Чувствовал, меня проклинала. Наконец поднялся. Спустился с ней вниз. Попытался объясниться. Она тоже. Она уже собралась. Комната пуста, не убрана. Где-то поели. Где, не помню. Искупались вечером еще раз. Снова поднялись. Собрали последние вещи. Поехали на вокзал. Она рассказала мне, что даже хозяин дома наверху при прощании, когда она забирала свой плащ, попытался ее поцеловать за гардиной. Седой Хатвани. Смеялась. Чудесно, что она уже не упрекает, она готова, пытается все забыть, забудет. Я, напротив, задница. Почему только в задниц так влюбляются. Польди* появился у поезда. Расставание. Расставание. Веющая, вздрагивающая, прощающаяся одинокая рука под старым небом, пустым, опустошенным вечером, веющая рука среди многих скользящих, пролетающих черных железных столбов.

Вечером ужинал с Тутчами* в «Геллерте». Цыган играл все песни для себя одного. Без Э. Фрау Тутч* захотела в «Паризьен Грилль». Хотела увидеть, что я натворил. Из-за меня. Бедные люди, они во всем хотят принять участие. Тоска по хорошему обществу. И всегда мимо. В «Грилле» большой прием. Фрау Тутч сияет. С гордостью оглядывается. Мне все равно. Выпил абрикосового вина. Появились скрипачи, играли великолепно. Медленно. Тепло. Девушки танцуют. И те вчерашние. Прекрасная картина. Еще абрикосового вина. Молодой управляющий: «Зачем вы так много пьете? Это же так дорого». Добрый малый. Наконец ухожу. Управляющий проводил до двери со словами: «Если вы придете завтра, мы принесем вам в отель бутылку нашей абрикосовки». Посмотрим. Кивнул. На мосту через Дунай Тутч посадил меня в такси. Поехал в «Мулен Руж». За соседним столом театральное общество. Подсел к ним. Потом остался с каким-то журналистом. И еще красивая, сияющая девушка, которой я послал бутылку, не ожидая ничего в ответ. Мы потом заходили в разные рестораны, становившиеся все меньше, только с одним пианистом. В одном из них мы нашли спящего великолепного ударника-негра из Тавиана. Он спал и, бесконечно устав, не сгибаясь, сидел за своим пивом. Потом проводил домой девушку. Она не хотела. Плакала. Тогда доставил ее к жениху, врачу. Думаю, что это был сумасшедший дом. Она плакала. Была расстроена. Не хотела брать деньги. Что-то с ней случилось. Что-то сломалось. Родители, или врач, или жизнь. Была такой сияющей в ресторане.

26.05.<1936. Вена>

Вена. Позвонил Рут*. Она пришла к портному Книце. С начала 1933 года больше не видел. Нежные воспоминания. Нежное настоящее. Все осталось, только легкая тень лет, которая делает их еще слаще, тенистее, прекраснее. Пошли в бар «Гранд-отеля», пара мартини. Она была легка, воздушна, счастлива, и, как она меня уверяла, в первый раз раскована. «Это конец», — сказал я. «То, что ты здесь, — произнесла она, — сделает меня навсегда счастливой». «Это конец», — подумал я. Она ушла. Я поехал к Шенеру. Обедал в саду один. Цвели каштаны. Потом в отель. Поднялся, кто-то бросился мне навстречу, я сначала не понял кто, потом я узнал ее. Ханзи, дочь Т.* Она запыхалась, решила остаться, хотя собиралась вскоре ехать в Брно, если вечером я соглашусь с ней поужинать. Я согласился. Я никогда не могу отказать, черт возьми!

После полудня Рут. Радостная и милая. Нежное воспоминание.

Вечером ужинал с Ханзи в «Гранд-отеле», потом в разных барах, все мертво, с каким-то легким запахом плесени, усталый, скучающий, радостный, что наконец вернулся в отель. Один в комнате. Устал. Плохо выспался. Слишком много курил.

30.05.<1936. Вена>

30 мая. С утра Рут. Разговор о том, действительно ли это конец. Нет, естественно, да. Расставание с кем-то — это всегда расставание с самим собой. Лодка, с горсткой огоньков воспоминаний, лодка, плывущая все дальше во мрак. Становится прохладней. Но было ли когда-либо тепло? Не было ли это потерей уже двадцать лет назад? И был ли я когда-нибудь богат?

Днем сборы. Новые костюмы и белье вперемешку со старым. Потом через силу позвонил Яне*. Она пришла. Внизу, в зале, Рут, Ульрих* и еще кто-то. Мельком увидел Адриенну Томас*. Понравилась мне больше, чем в первый раз. Прощание. Яна со мной на вокзал. Опоздание на три четверти часа. Прогулка вдоль поезда. Женщина, похожая на Беттину*, в окне поезда. Отдал Яне оставшиеся шиллинги. Отъезд. Вагон-ресторан. Официант посадил за мой стол девушку; рыжие волосы, очень бледная, зеленоватые глаза, удивительно прозрачная и полна привлекательности, сильно напомаженная нижняя губа, большой рот. Артистка. Ирмгард Келль. Едет в Лугано на полмесяца. Выпили вместе немного вина.

03.06.<1936. Порто-Ронко>

Солнечная погода. Усталость, не только в теле. Писал письма, немного. Пишу без охоты. Как письма, так и книги. Послеполуденный сон, потом поехал в деревню. Встретил Викторию Вольф. Посидел с ней перед «Вербано». Разглядывали публику. Поехал домой. Внезапная усталость. Помылся. После этого стало лучше. Кажется, немного простыл. Что-то я слишком устаю для своего возраста. Возраст. Я не знаю, чего я хочу. Цели? Боже мой, что это за цели, в которые надо верить! Если я не знаю, откуда, куда, зачем, — чем могут быть тогда все эти цели, если не блаженным самообманом? Даже героизм может наскучить.

О, какая кожа цвета персика — нежное счастье секунды. Глаза любимой — чужие глаза мира. Любовь — не что иное, как несколько пестрая смерть. Смертельная борьба начинается в момент рождения — прощание с первой близостью. Ах, мы уже так давно это знаем, что устали думать об этом. Голубые мотыльки пролетают над озером. Голубое падение в глубину, в которой сверкает молния, и тихий гром.

Любезной сердцу моему была ты,
Возлюбленной на час!

«Возлюбленная на час» — понимаешь, что это значит?

Не любимой, о нет, но возлюбленной — точно!

12.06.<1936. Венеция*>

Выехал утром около одиннадцати. Комо, Лекко, Бергамо, Бресция, Венеция. Между Бресцией и Венецией тучи и гроза. Дорога от Местра к Венеции очень широкая, новая, красивая. Въезжаешь в Винету, которая выныривает из воды. Современные гигантские гаражи. Потом с багажом в гондолу, и в сумерках, при свете первых фонарей, под дальними вспышками зарниц позади нас, над морем, через Большой канал, хаос малых каналов, перспективы, великаны домов, мосты и мостики, внезапно выныривающие садики у площади Святого Марка, и отель «Даниэли». Красное, красивое здание, прекрасно выполненное в стиле палаццо. Комнаты, впрочем, старые, обстановка скромная. Вечером с Э. на площади Святого Марка — чудесные летящие обрывки облаков в ночном небе, светлые и торопливые над Дворцом дожей, который великолепен, — и таверна на площади. Много вина и омаров. Спокойное настроение после дерганного, вечно полного слишком запоздалого раскаяния настроения дня, когда перед обоими уже мерцал, пугая, вопрос о расставании. Ночью гудки кораблей. Крики и временами плеск воды.

16.06.<1936. Лорана/Истрия>

Солнце. До полудня купались. Поспали. К вечеру поехали в Абазию. Сидели на пляже. Глазели на публику. Не стоит говорить, что у буржуазности нет нюансов. Нет ничего печальней, как видеть пары, над которыми нависает усталость обыденности. Покрытая пылью любовь; огород чувств. Вечер с огромным каменным блюдом горизонта, ветер из тысячелетий, мимолетный блеск чудовищного мгновения. Бытие — кто знает, что с ним делать? Ломовые лошади жизни, вечный сор природы — были ли нужны тысячелетия, чтобы все это нагромоздить? Стоило ли ради неизвестной цели потратить столько усилий? И не набегает ли просто, волна за волной, тысячелетие за тысячелетием на этот пляж, ни на шаг не обгоняя друг друга? Сколько лет этому миру? Тридцать восемь лет — как и мне.

Удивительная ночь и очень беспокойная. Мне снилось, что должен умереть кто-то, кто ее знает. Вечером звонил в Берлин. Странно, что служанке, которая хорошо знает Э., снился такой же сон.

25.06.<1936. Порто-Ронко>

На следующее утро* Э. рассказала, что ей было плохо. Охватил сильный страх, надо позвать слугу спустить чемоданы. Ждал наших друзей. Ходил купаться. В полдень мы уезжали. Управляющий широко улыбался. Мы тоже. И слуга в машине тоже. Был один из друзей. Весь путь до Лугано по автостраде ничего, кроме смеха над деталями этого вечера. «Если бы Энтинг* знал это, — сказала Э. — Он думает, мы провели в слезах наш последний вечер, а вместо этого напились, шум и гам».

Поели в Комо. «Метрополь». «Свиссотель». Очень хорошо. Печень. Смотрели на отдыхающих в узких штанах на подтяжках. Ходили, не стесняясь, молодые, с дамами, уводили их. Озеро вышло из берегов. Лодки примыкают прямо к площади. Маленький мальчик играет в кустах. В Лугано к Лидо. Купались. Затем на вокзал. Э. уехала. Уехала.

До Порто-Ронко один. По дороге въезд запрещен. Назад через Беллинцону. Порто-Ронко. Там Петер с Беттиной. Несколько прохладное приветствие. Собаки. Поиграл с Билли. Вокруг носились три молодые кошки. Посмотрел почту. Рано лег спать. Все несколько странно. Начал читать книгу Каца*. Одинокая жизнь.

28.06.<1936. Порто-Ронко>

Воскресенье. Дождь.

29.06.<1936. Порто-Ронко>

Понедельник. Дождь. Вечером один в «Монте-Верита». Ничего не происходит.

08.07.<1936. Порто-Ронко>

Дождь. Читал пьесы Оскара Уайльда. Отличные диалоги. Немного поработал*. Беспокойство. Думал об Э. Мне ее не хватает. Заметил, как я потерян. Ленив, нерешителен, небрежен, пассивен. Мне нужен рабочий кабинет. Но это, возможно, лишь отговорка. Придется принять снотворное.

15.07.<1936. Порто-Ронко>

Среда. Дождь. Солнце. Позвонил Э. Мне ее не хватает. Кажется, мне очень далеко. Странно, что политика приводит к тому, что невозможно увидеться, когда хочется. Э. ищет для меня животных. Предлагает мне какого-то тукана, — еще ворона, — и победителя имперского конкурса кота Дионисоса. Ворон ворует, тукана сожрут собаки, — и победитель имперского конкурса так одичает, что будет нападать на людей.

Ворон еще как-то интересен, — но у нас слишком мало столовых приборов.

16.07.<1936. Порто-Ронко>

Четверг. Солнце. Эдит, сестра Петер, прибыла с мужем в Локарно. В старом, добром, маленьком «Опеле», через Италию. После полудня Петер отвезла меня туда. Обедали в Вербано. Людей мало. Фройляйн Тухман. Декоративная еврейка. Но не хочет такой казаться. Вечером отослал Беттину спать, доставил Эдит и Шл*. Отношения в Берлине. Смешно, отвратительно и жутко. Новейшая шутка: людей прокатить по книжным полкам и потом избить до полусмерти. И женщин. К олимпиаде прекращена любая антисемитская пропаганда.

07.08.<1936. Порто-Ронко>

Работалось лучше*. Закончил сцену в баре. К вечеру появился Людвиг*. Так легко наблюдать. Поза, тщеславие, талант убывает. Весь вечер проболтал, вот так часто вместо работы.

19.08.<1936. Порто-Ронко>

Среда. Утром звонил Э. Устал. Купался. После полудня эмигрант, референдарий, тридцать четыре года, еврей, Игнац Хайн, говорил, как Э. Франк. Дал денег, приютил, билет в Милан. Весь вечер думал об этом. Печально. Порядочный человек, перед пустотой, быть может, потерян. Был рад, что мог поговорить. Без денег, но костюм в хорошем состоянии и туфли белоснежно натерты мелом. Проклятая банда за границей.

01.09.<1936. Порто-Ронко>

Вторник. Сияющая синева осеннего дня. Вода колышется, еще теплая. В полдень водолазы из Цюриха искали утопленника*. После полудня заглянул в книгу. Радио. «Травиата» из Милана. Военная сводка из Испании. Ночная музыка Бетховена. Полнолуние. Волшебно. Черный остров в синем сиянии. Утром бабочки. Лимонница и павлиний глаз. В Испании стреляют.

Файльхен* купил для меня греческий сосуд и русскую пивную кружку с видом Везувия. В Испании стреляют.

Утром позвонила Э. Но в Испании.

03.11.<1936. Порто-Ронко>

Письмо от Эрны*. Хочет приехать. Что-то серьезное. Ломал голову, что могло случиться. После полудня телеграфировал, что вечером позвоню. По телефону ничего не захотела сказать. Загадочно. Беспокоюсь, какие у нее трудности. Позвонил еще раз — пусть едут срочно, не откладывая на субботу. Хотел уточнить, в чем дело.

04.11.<1936. Порто-Ронко>

Установил новый выхлоп в машине. Вечером с Вальтером* в Лугано, забрать Эрну. Она приехала с мужем*. Все тревоги пустые. Им был нужен только мой счет в марках, чтобы строить дом. Хорошее общество. Из-за этого волнение. В двенадцать с Вальтером обратно. Он вел машину хорошо.

19.11.<1936. Порто-Ронко>

Работал. Все еще не завершил семнадцатую главу*. Телеграмма Клемента*. Написал Уин*. Эллен* с корректурой. В декабре начнется печать. Отправил в «Галлимар»* первые девять глав.

15.12.<1936. Порто-Ронко>

Весь день занят уборкой. Письма последних лет, рукописи. Порвал.

16.12.<1936. Порто-Ронко>

Уборка. Отослал рукописи. Вечером ужинал с Людвигом. Странно. Почувствовал контраст, как бывает редко. Почти никакого контакта. Литератор со всеми слабостями. Хороший рассказчик анекдотов. Оплетен тщеславием и честолюбием, как мертвое дерево плющом. Рассказал о встрече ПЕН-клуба в Буэнос-Айресе. Ну и шуты гороховые, видимо, там собрались. От ужаса выпил почти всю бутылку вишневки.

17.12.<1936. Порто-Ронко>

Уборка. Рвал письма. Все еще. Отличная погода.

19.12.<1936. Порто-Ронко>

Воскресенье. Получил почту, заплатил по счетам, снял деньги. Отличная погода. Синее небо, снег на горных вершинах, белый туман на другом берегу, чайки, гости с севера, легкий воздух. Цветут примулы, мать-и-мачеха, фиалки и зимний жасмин — розы еще цветут. На газоне играют собаки, Пат и Шпац, Дон Кихот и Санчо Панса. Сидел на солнце на верхнем балконе. Через час уже загорел. Сладкая жизнь контрастов. Май в декабре.

Купил словарь-разговорник. Вершина буржуазности. Но весьма хорошо при слабых знаниях и с такими пробелами.

Четверг, 18.03.1937, Порто-Ронко

Туман. Мягкий, легкий свет. Слабый дождь. Вечером тренировочная воздушная тревога в Асконе. Светомаскировка в Лаго-Маджоре.

В саду расцветают нарциссы, примулы, мать-и-мачеха, незабудки, первые тюльпаны и камелии и большое японское сливовое дерево. Перед самым домом мимоза.

Две недели в постели. Легкое воспаление легких. Осложнение затянувшегося гриппа. Медленное выздоровление. Температура. Долгая усталость.

Два месяца провел в Санкт-Морице. Вначале гулял, потом больше сидел в баре. Почти забытая карусель из коктейлей, вечеринок и болтовни. Леони Улам, Арпад Плеш, — Галиция и Венгрия в тирольских нарядах; Миша Улам — тихий, мягкий, скромный, владелец отеля «Париж» в Китцбюэле; Кейт Фрезер — обычно пьяный, уже с бредовыми идеями: убить себя или Бланкиту, Бланкита — блондинка, с темными раскосыми глазами, всегда до последнего остается в баре; Луис и Мари Бромфильд; Жорж Хокинс, Генри Бернстайн — с тяжелым, еврейским профилем, с сердечной болью при танцах и повадками старого бонвивана, хорошие повадки; Редди Ремонд, Хальгартен, Элеанор Бордман, Кей Фрэнсис, Дорис Хаултон — розовая, по-венски полная, с седоголовым сыном; Энн Чамей — милая, неопрятная, с отвратительно выглядящим мужем; Роза Уорвик — красивая, спокойная, лишь иногда швыряющая в баре бокалы; главное действующее лицо при битье бокалов — Квинсберри; Фокси, Рене Фоньялаз, Базиль; кегли в Стефании; Дэвид Крейг; Бунау-Варилла со сломанной ногой. Лотфаллах — седой, египетский и ревнивый к блондинкам; Тереза Паллавичини; Жорж Сименон, который пишет только шесть романов в год; режиссер Вилер; клуб «Шаттлекок». Немецкая команда по бобслею: Хахман, Фонхоф, Хильдебрандт; Элла Эдельсхайм с дочерью, Джерри Патай, прекрасная Хум-Хедевари, несколько располневшая; Айно Берго — очень красивая и глупая — с Гансом Потом. Грета Балль-Гольдман — блондинка, очень красивая, Гизела и Хеннинг Кригер. Трагическая миссис Картврайт. Чито Филомарино-Бителло. Марк Курбон и сцена бокса с аргентинцами. Пегги Грипенберг. Хеди*. Паула Штук. Лени Рифеншталь. Бетти, Ральф и Примроуз Харборд. Абед. Мари-Луиза Графенрид. Андре Дурст. Пеги Джойс. Ное — вечный соискатель. Майкл Фармер, Гарри Морган, Мартино, Макэвойсы, Серж и другие.

Уже почти забыл.

07.04.<1936. Порто-Ронко>

Утром у доктора Занолини*, по поводу разрешения на пребывание Петер. Днем лежал на солнце. Позже Хаусдорф*. Вдруг разыгрался прострел. Смоляная ванна. Пластырь. В десять часов вечера слушал коммунистическое радио из Германии. Удивительное мужество передавать это. Коротковолновый передатчик, возможно, установленный в машине. Хорошая слышимость, несмотря на помехи.

Выпил «Накенхаймер 20, Гундерлох». Сладкое, очень полное, букет мечты. Единственная бутылка, сохраненная для Цука. Но кто живет в эти времена, не задумываясь, как обычно.

Поздно вечером гроза.

У писателей задница должна быть в порядке. Прострел — это вовсе не стимул. Славу в большинстве случаев высиживают. В остатке счастье или головокружение — с некоторыми исключениями. О Ли Бо*!

Аромат глициний. Из садов Локарно на всех улицах аромат мимозы. С долин Испании запах крови по всей Европе. И по всему миру смердящий запах разложения тяжелых сердец. Проклятое столетие! В войну вмешались слишком многие в 1914—1918 — теперь слишком немногие и не те. Мир в мире, или, по крайней мере, в Европе, зависит от двух тщеславных клоунов*, которые становятся все наглее от того, что все меньше чувствуют сопротивление.

11.06.<1937. Порто-Ронко>

Тепло. Гроза. Купался. Днем Эмден* в бегстве от налогов. У Петер болит горло. Болят железки. Странно.

Тем не менее, солнце и жажда. Два дня, Люцерн, Цюрих. Встретил Кнопфа из «Метро-Голдвин»*. В Цюрихе вечером Гольдштейн. Потом у торговца коврами Видала. Пил турецкую ракию. Похожа на абсент. Смотрел семейные фильмы. Отвратительно. Потом Вюшерхов. Семья Алкалей, Гольдштейн. К счастью, Оттхен* и Эстер Пидоль, элегантная, в огромной шляпе. Напряженность между женщинами. Гольдштейн с поцелуем к баронессе. Психологически забавно. От безнадежности стал гадать по руке, вслепую. На это последовали признания. Все сходилось. Так бывает. Вечером звонок от П. На следующее утро терраса «Бор-о-Лак». Грейпфрутовый сок с шампанским. Перед этим «Мэрки, Бауман и Жакет»*, Кифер. Звонила Хелен Гессе. Гольдштейны. Постепенно собрались Гольдштейны, он с бриллиантовым кольцом, в светлом костюме, с дорогим галстуком, и она с вопросом ко мне: действительно ли я написал «На Западном фронте без перемен»? В это нельзя поверить при таких переменах в жизни, и не усомнилась, когда я ответил: «Нет, вовсе не я». Регент из Цюриха с женой, их приволокли Гольдштейны, Файльхен и Марианна*, и, слава богу, Хелен Гессе. Все обедали на террасе. Не мог ни от кого отделаться. После всего еще ужасная адвокатка, Вертхайм, прототип развязной полуобразованной еврейки самого дурного пошиба. Коллега Гольдштейнов. Все только странно, по крайней мере. Еще раз все перед поездом. Приятна только Хелен Гессе. Файльхен и Марианна милы.

Вальтер, наш элегантный шофер, в 2.06, после получения своих денег и аванса, удрал. Слава Богу. Оставил после себя множество долгов.

Вчера вечером у Нелли Паппенхайм. Потом с Петер в баре Нелли. Шпек, Мильмина*, Шюрх и кто-то еще. Нелли пьяна и влюблена в поэта де Баля. До пяти проговорили. Шюрх был хорош.

Тем временем. «Три товарища»*, хорошие рецензии в Англии и Америке. Оказалось, что в Швеции, Норвегии, Голландии, Дании напечатали неудачную, предпоследнюю, значительно более многословную вер сию, вследствие халатности и по недосмотру. Чертовски глупо!

29.06.<1937. Порто-Ронко>

Дождь. Солнце, дождь. Как-то раз пил до утра. Еще дважды не так долго. Мало работал. Слишком мало.

Кактусы в саду расцвели. Лимонная желтизна. Циннии. Мальвы. Гортензии. Уже наступает осень, брат. Был один раз у Диспекеров*, катался на лодке. Петер лучше. Прочитал «Пао», роман о неграх, венгерского автора. Хорошо. В Райнсберге читал Тухольского. Странно — Тухольский, который год назад покончил с собой. Прочитал «Мяч» Ирены Немировской. Пронизывающе хорошо, по-еврейски, немилосердно к себе. Из Цюриха привез переводы с китайского Клабунда. Великолепно. Блестяще переведено. Прочитал биографию Аль Капоне. Предшественник современных диктаторов. Только более человечный.

Молодая кошка уже запрыгивает на окно в кухне.

Впрочем, тем временем пришли паспорта из Панамы для нас с Петер.

Вступил в аквариумный клуб Разбора в Цюрихе.

11.12.1937. Париж, «Принц де Галле», суббота

Во вторник с Петер прибыли в Париж. Хорошая комната. Тихо. Читал Фалладу «Волк среди волков». Прогресс невелик. Керменди «Встреча». Слабо и многословно.

Смотрел кино «Дверь на сцену». Хепберн, Джинджер Роджерс. Играют очень хорошо. Хорошее окружение. Сюжет: Эдна Фербер. «Братья Маркс»: очень хорошие номера с варьете, остальное скверно. «Саратога»: Кларк Гейбл. Последний фильм Джина Харлоу. Удивительно: фильм с мертвецом. Все тут: походка, лицо, волосы — некоторые сцены уже играл дублер.

Еще обедал с Руди З.* и Тами*. Новоселье. Вчера сидел с доктором Бергером и его женой у Максима, потом в «Шахерезаде». Жена ужасна. Бросается каждому навстречу. В «Шахерезаде» работница в туалете расцеловала Петер. Русский кабак. Пили только воду.

Сегодня Бергер. Облучаться. Позавчера мне сжег лицо своей кварцевой лампой. Сделал укол против ишиаса. К вечеру в клинике у Беттины X. Ее оперировали. Вырезали матку и яичники.

Ни радости, ни печали. Прошлое и настоящее пересекаются.

Я могу работать* только тогда, когда остаюсь один.

21.02.1938 <Порто-Ронко>

Получил первое немецкое издание «Трех товарищей»*. Весьма хорошо. Но еще с опечатками. Звонок Кнопфа*: подтверждение, что Клеменс выбил в Америке на пятьсот долларов больше.

К вечеру Хаусдорф. Ремонт радио, государственный секретарь Англии Эден ушел в отставку. Счастье для Италии. Возможно, теперь получит от Англии заем, после чего снова встанет в оппозицию по отношению к Англии. Политика Англии: несчастье Европы последних двадцати лет.

Вечером купание, мытье головы, чистка — после речей Гитлера, грязи времени и ожидания еще более мрачного будущего.

Затем бутылка вормского монастырского вина «Либфрау», 1934. Необходимость.

Ночь со всеми звездами — над мучениками, идиотами, дураками, фанатиками, ранеными и убитыми; над Испанией, Китаем; над полями сражений, концентрационными лагерями, расцветающими полями нарциссов, преступниками, преступлениями и XX столетием.

14.03.<1938. Порто-Ронко>

В 11 часов вечера начался захват Австрии. Самая ясная война — без крови, которая лилась уже давно.

В 12 речи, речи.

Никто не пошевелился, как и ожидалось.

В 12 вечера ужинал с Леной Франк. Потом бар Нелли. Один аптекарь, один профессор, одна девушка. Смотрел картины Рольфса*. Около 5 часов у аптекаря. Принесли ветвь магнолии с горы. В воскресенье с Петер и Беттиной поехали на прогулку.

В Вене уже появилась площадь Гитлера. Мир состоит из лакеев. Исключая рабочих и немногих других.

Магнолии из-за этого не будут цвести иначе.

Частная война некоего деклассированного. Чтобы в Браунау кто-то стал думать о нем иначе. Там, где ему однажды было отказано в почетном гражданстве.

09.04.<1938. Порто-Ронко>

Розхен* едет в Геную. Надо проголосовать. Утром на крейсере: адмирал Шеер то ли за, то ли против аншлюса Австрии. «Аншлюс» — очень подходящее слово для этого разбоя. Я не захотел, но тогда, вероятно, больше не получишь паспорта.

Почти самым отвратительным кажется во всех этих делах фарисейское передергивание — теперь они освободили Австрию; спасли; избавили. Пушки им нужны только потому, что они веселые. Так же как в Абиссинии — итальянцы только оборонялись, а японцы хотели помочь китайцам.

Черный кот так и не вернулся. Столько людей убивают ежедневно, так что этот черный, блестящий, прекрасный мех не блеснет больше на солнце — тень, которая ложится на всех нас.

Гроза на дворе. Резкие порывы северного ветра. Весеннее настроение. Светлый месяц. По-над горами, отчетливый. Как долго еще простоит этот дом?

Понемногу начал работать*. Тема кажется слишком тонкой. Ничто не помогает — натиску снаружи должно противопоставить натиск изнутри. Один мир против другого. Но не слишком ли это поздно для меня? Многое упущено безвозвратно. Потеряно напряжение. В каше лени, пассивности и стоянии в сторонке.

Но ничто никогда не поздно. Даже для того, чтобы учить английский.

Но мне нужен еще чужой ветер. Может быть. Здешний сковывает. Я слишком мало нахожусь один. Слишком мало.

26.04.<1938. Порто-Ронко>

Кое-что написал*. Два вечера проболтал с Петер. Время проводил, как обычно. Бернстайн* Новогодняя ночь Базель Самоубийство.

Уже не знаю, как дальше. Еврейка.

21.05.<1938. Порто-Ронко>

В начале месяца Петер уехала в Париж. Отель «Крильон». Через несколько дней в американском госпитале. Хотела сделать небольшую операцию, перевязку. При этом нашли абсцесс на яичнике. Удалили. Осталась там. Тяжело. Рано хорошо заживает.

Клемент появился снова. Сознался в надувательстве. Затем попросил денег на дорогу в Лондон. Вряд ли с ним еще что-то стоит делать. В долгах, в бегах и ненадежен. Заключает договора, получает деньги и тратит их на себя.

Бинг*. Предложил сделать фильм о викингах. Идиотизм.

Прохладная погода. Небольшой дождь. Два раза обедал у Руди С. Марлен готовила. Суп из шампиньонов, рубленые котлеты, яйца всмятку, мясо с рисом по-сербски, клецки с абрикосами.

Три дня провел в Лозанне. Навестил Бриг* и Вольфа*. Снова повидал Ники, сына Томми. Слышал истории о нем и о собаке. Охота на кошек, охота на кур и необыкновенные достижения в прыжках. Ники показался несколько меланхоличным. Он одинок, возможно, поэтому.

Фильмы: «Набережная туманов». Хорошо. «Белоснежка», «Дисней», техническое чудо. Фильм Шевалье.

У Розенберга смотрел картины. Жерико, великолепен. Сумасшедшая, пара портретов и лошади. Один Сезанн. Много Ван Гога без особого впечатления. «Фиалки» Домье; «Дон Кихот», очень хорош. Похоже на набросок, но значительно. Сегодня проданные из немецких музеев доктор Гаше, «Сад Добиньи» Ван Гога, «Каменоломня» Сезанна. Первые проданные нацистами немецкие картины. Фонды. Наследники основателей фондов сегодня в нищете. Государство продает картины. Стоят рядом с фиалками во второразрядной комнате отеля и сияют. Великолепно, но дорого.

Полная, сладкая жизнь, с малой толикой страха, что это закончится.

Работать: как будто начинаешь; терять нечего, но словно обретаешь все. Не думать при этом, будто хочешь защитить репутацию. Начинать со всей наглостью, прямотой и безоглядностью молодости.

12.06.<1938. Париж>

Вечер в «Белле Аврора» с Кольпе* и др. Зарницы. Там и тут. Шнайдер. Пасха. Скиапарелли. Читал «Великую дельту» О'Доннел. Роман о Миссисипи. Длинный, но хороший. Жизнь реки, но другая, отличная от Нила Людвига. Начал «Улисса» Джеймса Джойса.

Позавчера вечером у Петер. Рана на одном месте открылась, о чем предупреждали в госпитале. На Троицу, когда у нее был врач, он счел это просто месячными. Теперь почти затянулась. Не был там целую неделю. По причине, которая скорее уважительна, а может быть, и нет. Сцена. Обвинение в жестокости, безвкусице и многом другом. Она не может смотреть иначе. Исполнена мести, обиды и прочими чувствами. Гротескные и дикие идеи. Несмотря на все сочувствие, так не пойдет. Если я уступлю хоть в малейшем, жизнь моя, как бы это патетически ни звучало, пойдет на нет. Речь идет не просто о женских делах — о свободе решений, жизни и вместе с тем о работе. Так дальше не пойдет, если диктует слабый. Стереть. Засохнуть. Буржуазная мораль не может быть импульсом.

Вчера вечером встреча. Будже-Менцель. Матье-Нелли Ландри. Фильм «Том Сойер». Невзыскательный, симпатичный. Цветной. Еще не убедительно. Встретил Граупе. В баре пил «Пилзнер» с Марлен и Кольпе. Потом домой. Заснул. Быстро.

21.06.<1938>. Порто-Ронко

Воскресенье. В полдень «Фуке». Полуполитический разговор. Обругал Марлен. В размышлениях один. Посетил Петер. Как всегда, в конце. Попрощался. Вечером в квартире Руди. Раки. Отлично приготовленные Марлен. Фруктовый мусс. Вечер среди крыш и каминов. Размышлял о всякой всячине. Об Испании. Надо бы туда. Тихо. Марлен мила. Ставила пластинки, свои и другие, которые я очень люблю. Меня это не тронуло. Попрощался быстро в отеле, захватил Кольпе, сидел в «Пам-Паме»*, потом «Каприче Вьямоне». Сначала музыка, потом у стойки бара. Потом с двумя девицами Клош д'Ор. Чесночная колбаса. Одна была противна. Потом другую домой. Отель Анни*. Поприветствовал ее. Была привлекательна. Кольпе оставил с другой. Ушел. Лифта не было. Странное настроение: чужой в чужом отеле. Домой. Письмо Марлен на постели. Пошел к ней. Она ждала. Была мила. Однако снова ушел. Моя комната. Она пришла. Осталась. От меня разило шнапсом, чесноком и сигарами. Она принесла мне в полдень раков с укропом и рисом. Фруктовый мусс. Не заслужил этого. Остались в отеле. Собрали вещи. Около десяти выехали. Руди и Марлен в Лозанну. Тем же поездом. Рядом друг с другом. Утром в полседьмого расстались. Я дальше в Берено. В половине одиннадцатого там. Солнце. Кениг* на вокзале. Ехали вдоль озера. Розы, лилии на скалах. Порто-Ронко. Собаки. Купался. Поспал. Звонила Марлен. Вечер у Диспекеров. Назад. Беззвучная ночь. Огромный полумесяц над горами. Аромат жимолости. Чужбина; снова эта чужбина дома. Читал. Спал плохо.

Сегодня весь день в купальном халате. Жарко, душно. Читал газеты. Беспокойство. Думал обо всем возможном. Письма от Марлен. Позвонил. Послал цветы. Вино и абрикосовку для Руди. Маленькая, молодая, серая кошка. У старой течка, тигр ходит за ней. Был в саду. Розы еще цветут. Гортензии. Лилии. Перекати-поле. Страстоцвет, Настурции. Почти тропики. Беспокойство.

<23.06.1938. Порто-Ронко> ночью в половине второго

Играет граммофон. Фотографировал комнату. Странно, как будто я больше не вернусь сюда. Как будто все это в последний раз: это лето, этот дом, этот мир, это счастье, Европа, эта жизнь, может быть.

В ночном небе огромная и сияющая Венера. Может быть.

Во всяком счастье уже расставание.

Эти большие белые цветы с тяжелыми лепестками — магнолия грандфлора.

09.07.<1938. Париж>

Холодно в Париже. Облака. Слабый дождь. Все чаще играю с мыслью вернуться. В Порто-Ронко. В тишину, в безысходные одинокие вечера, в которые я буду проклинать себя за то, что уезжал. Все будет тонко, ощутимо и буржуазно. Марлен упрекает меня в том, что я женился*. По праву и не по праву. Петер упрекает меня с диким пафосом из-за Марлен. Она не права. Я объяснил М., что женитьба — это лучше, чем иметь еще кого-нибудь в Америке* и в промежутках кого-нибудь еще. По праву и не по праву. Она заявила, что ждала меня; но человек не может оставаться один; особенно в такой ситуации, в которой она оказалась. Мы оба правы и не правы. Некоторая неразбериха. К тому же семья*. Дружная, понимающая, добрая — но тем не менее здесь, даже тогда, когда она не здесь. К тому же ребенок. Канат, с которым я все же никогда так близок не был, как с М. Это убивает полет, это делает меня пыльным и седым, даже когда нет трудностей. Это делает и М. другой. Даже тогда, когда мы одни. Все вещи звучат по-иному, все опустошается, что должно быть полным. И это не только потерянное время; это потерянное время как пыль в машине: оно разрушает хорошее время, показывает нас хуже, чем мы есть, замедляет реакцию. Даже щука смешна в бассейне с золотыми рыбками. Я совершаю поступки, которые глупы и противны; я знаю это, когда я их совершаю, и тем не менее совершаю. Я должен жить в другом отеле. Я не должен знать свою семью. Излишнее удобство притупляет. И фальшь, и усталость одновременно. Это прилипание порой вовсе не полет. Это слишком семейно. Одна пара спит здесь, другая здесь. Любовь не имеет ничего общего с семьей. Нельзя себе позволять часто быть одному. Это сразу воспринимается как афронт. Как отчуждение. Это злит. Это создает напряжение для другой стороны. Чувствительность, которая взрывается в другом месте. Я должен быть один. Это мне не понравится. Я стал слишком незначительным. Слишком ленивым. Слишком растолстел. Грустные, толстые клоуны производят то же впечатление, смеются ли они или пожимают плечами. Я должен вернуться. Как бы это ни было больно. В безысходное одиночество, которое пугает, разъедает и делает несчастным. Но лучше все это, чем следовать судьбе и преуспевать с нечистой совестью. Назад, во время до Н.З.ф.б.п. Жизнь — Боже мой, жизнь! Это вовсе не жрать, трахаться, впадать в уныние, болтаться и дремать! Это ничто в конце — и все! Но это ничто стоит понять и почувствовать совсем с другой стороны!

Антиб, 20.07.1938

Прибыл сюда позавчера вечером. До этого суетливое время в Париже. Собирался с угра ехать в Порто-Ронко. Потом на «Ланчии» и «Паккарде» из Парижа в Лион. Поспал. Дальше на следующий день. Все веселятся. Пума* счастлива. У Руди небольшое столкновение с грузовиком. После ужина «Ланчия» встала. В зажигании лопнула спираль. Руди уже уехал в Канны. Пришлось остаться. Звонки и т. д. На следующий день выехали в Антиб. Встретили Руди перед Каннами. Пересели из-за ребенка. Дальше один.

Первый вечер в Эден-Рок. Разочарование. Жуан-ле-Пен, кабаре «Голливуд». Хорошее настроение. Поехал на «Ланчии». Вчера искупался. Солнце. Вечером у Максима, Жуан-ле-Пен. Встретил Бетти Харборд, Салли Банбури, Фредди Макэвоя.

Снова немного слишком семейной жизни. Немного сгорел на солнце. Вечером еще купался с Руди. Счастливое, немного зыбкое настроение.

Последний день с Петер в Париже. Тяжело. М. видела нас, входящих к Максиму. И после этого тяжело.

Посмотрим, что будет.

Вечером, во время купания, три больших серых французских военных корабля, уходящих в открытое море. Крабы на скалах. Актинии. Море, мать мира.

04.08.<1938. Антиб>

Старший нацист* оказался прежним знакомым — В. Форст, занимает у себя там некий пост, но ничего не знает.

Тем временем, третий день ничего не пил, не курил. Вынести можно, но скучно. Когда-нибудь снова откажусь от этого терпения.

Прохладное настроение. В один из дней на берегу ночью. Лицо неба. Спешу снова в гору. Ночь мечты. Но, впрочем, скорее концу навстречу. Много незаметных знаков. У меня, у нее. Чувствительность, насмешки, раздражительность. Хотелось бы знать, что это, скорее всего, самое лучшее и последнее. Но ничего не делать — не устранять эти мелочи, которые только омрачают, сейчас, когда большой свет еще горит, и знать, что они его не погасят. Но ничего не делать.

Семья, окружение — каждый привлекателен и мил — гасят его. Не бывает любви в семейном кругу. Странно знать все это и быть самоубийцей.

Вчера и позавчера красный месяц, мрачно тлеющий на горизонте, огромный и дымящийся. Порой море, скользящее по плечам, опаловое. Зыбкие облака в красном свете. Мрачный пылающий шар солнца над морем. Пума, присевшая, прекрасная, и ничего, кроме соблазна. И нечто в ней от ледника.

Письмо от Петер из Порто-Ронко. Кажется, устала. Бедная. Можно помочь. Надо выдержать.

01.09.<1938. Антиб> 7 часов утра

Три часа хорошо спал. Глупости Пумы* сильно меня волнуют.

Сообщение дальше: во вторник утром Пума до обеда не появлялась. Потом взяла все деньги, «Сосьете женераль», Антиб. Пума нервничает. Купила пластинку «Легионер» — на его сердце вытатуировано* слово «никто». У Пумы побежали мурашки, так была потрясена, когда заиграла пластинка. Я нервничаю. Подумал. Мурашки из-за какой-то песни, а я смеюсь, и моя жизнь, возможно, разрушена. Потом домой. Я очень нервничаю. Сказал, что немного боюсь вести машину. Пума в моей комнате. Разговор. Потом спустились. После обеда решили спать поодиночке; один час. У меня сердцебиение. Пот. Я действительно сломлен. Вечером посетили Руди и Тами. Пума исчезла. С неохотой выехал, около половины восьмого. Гала в Монте-Карло. Лиза Картье, весьма целеустремленная, ясная и прекрасная. Лишний килограмм веса — проблема. Неплохо. С Петером обедал в спортивном клубе. Потом в казино. Нервничал. П. очень мила. Около часа назад. В половине третьего приехал. Комната Пумы закрыта. Утром утверждала: она уже спала. Я подумал: она была у Джо*. Немного поспал. Проснулся в шесть утра в среду. Наблюдал за комнатой Пумы. Смеялась надо мной. Нервный, но в хорошем настроении. Попробовал. Все еще закрыта. Играл в теннис. Потом к Руди. Пума уже ушла. Не заметил. Появилась только около двенадцати в таверне. Я был спокоен. Говорили о пустяках. Пума собралась уходить. Потом еще пара слов перед бунгало Джо. Вместе плавали. Пригрозил, что Пума несколько рискует. Потом пошутил, когда нес обед из нашей таверны. Пума немного сердита и нервозна. Поговорили. Потом еще. Затем с Пумой в Канны. Играл в теннис с Тами. Вдруг идея: буду обедать с Пумой, тайком приглашу Джо, буду благодарить Пуму, и все исправится. Говорил с другими. Пума пришла в бар. Очень красива. Все получилось. Обедали в «Голубом павильоне», в Каннах, по-русски, хорошо. Потом «Бастид», ресторан гомосексуалистов. Забавно. Хозяйка, тощая, напомаженная, в невозможных довоенных тонких костюмах, которые она все время меняла. Интересные типы. Атлет с двойным голосом: бас и сопрано. Хороший танцор в дамском костюме. Пума наэлектризована, влюблена, нервозна и т. д. После этого еще немного поговорили. Казалось правильным вести себя так. Есть только это.

Сегодня утром в первоклассном настроении. Вся нервозность прошла.

04.09.<1938. Антиб>

В шесть утра проснулся, вчера. Странная ситуация: пел и начал намеренно и ненамеренно плакать, очень медленно, перед зеркалом, одновременно с иронией и серьезностью, не актерская игра, скорее любопытство, хотел даже вжиться в слезы, в ожидание слез, и это произошло: некоторое спокойствие и сдержанность. Играл в теннис. Потом пришел Руди и рассказал, что Пума уже была у Джо, пакует чемоданы. Я пошел около двенадцати на пляж. Через полчаса появилась Пума, готовая к отъезду*, явно несколько смущенная, как она мне расскажет об отъезде. Я слушал вполуха, был очень оживлен и говорил только о новой работе*, моем великолепном настроении и как все вдруг оживает, и звучит, и молодость пробуждается снова с ее бурями и простором. Все этому соответствует и на это настраивает. Потому что я признаю: мы с Пумой были на неверном пути; и я, несомненно, должен был ее потерять, без этого приключения здесь, которое меня мобилизовало и в любом случае пошло на пользу. Я пробудился, и я бодрствую.

Я привез Пуму обратно в отель. В баре ее ждали два спутника Джо*. Оба немного смутились, увидев меня. Я был полностью раскован и отважен. Пришла Джо, тоже несколько смутилась. Я напомнил о том, что надо взять кусочки льда на корабль, чтобы напитки оставались холодными. Ушел. Пума крикнула мне вслед, что будет звонить.

Под вечер Файльхен и Марианна. Потом теннис с Руди и Тами, затем ужин в русском «Голубом павильоне» в Каннах, который кишел гомосексуалистами. Руди — ценный пример обжоры, который все время недоволен, если что-то не так. Обжоры без духа порой невыносимы. Затем пытался с Тами убедить его, что он должен работать. Избавляйся от зависимости от Пумы. Не верю, что он хочет, несмотря на высокие слова. Слишком ленив, слишком удобен. Заглянул к Максиму и пошел спать.

Сегодня утром встал уже в пять. Непостижимо. Читал. С девяти до десяти играл в теннис. Купался. Слабый дождь. Медленно разворачивается к двенадцати часам синева дня.

14.09.<1938. Париж>

Вчера около половины одиннадцатого пришла Пума; была дома, нашла мое письмо. Телефонные звонки. Услышали от Рези*, что в Германии сегодня призывают на службу рожденных в годы Первой мировой войны. Рези едет в Берлин повидать своего сына. Пума слышала, что во Франции будут призывать на военную службу не имеющих гражданства. Был озабочен, так как я нахожусь во Франции уже четыре месяца и должен был давно получить удостоверение личности. Сидели до полуночи у радио. Ультиматум истек. Одиннадцать погибших. Чешское правительство потребовало перемирия, затем переговоров. Вышли на улицу. Встретили Кольпе. Отправились в «Ле Жур». Потом к «Фуке». Сидели почти до двух. Пума весь вечер строила планы. Хотела отвезти меня в Порто-Ронко; всех нас отправить на корабле, чтобы попасть в американское посольство. Около двух в отеле. Неурядица в лифте. Бой спрашивает: «Четвертый?» Я отвечаю: «Шестой». Пума в тот же момент: «Пятый». Я несколько раздраженно: «Я только хотел проводить тебя до двери. Не будь такой пугливой». Она объяснила, что хотела увидеть Джо, которая перед этим встретила своего брата, выпила с ним и, пока Пума добиралась до отеля, зашла в ее комнату и там заснула. Я ушел. Чистил зубы, когда появилась Пума. Сказал ей, пусть идет спать. Она ответила, что у нее еще есть время. Джо спит в одежде, не надо ее будить. Меня несколько возмутили ее забота и в то же время коварство. Почувствовал себя, прав или не прав, отодвинутым на второе место. Но не из-за этого второго места, а потому, как она вела себя днем, словно все уже прошло, и именно наше проходит, черт возьми, тогда она должна уже решиться и не тянуть. Начал с американского консульства; сказал, пусть она не тратит свое время, — я сам пойду туда. Она обиделась. Меня злила ее нервозность, причина которой заключалась в том, что Джо уснула. Постарался ее успокоить. Недолго лежали рядом на диване в салоне, потом на постели. Пума была осторожна, чтобы не возникла неудобная ситуация; было видно, она хотела уйти. Собралась уходить — ей якобы нужно Руди и т. д. сообщить последние новости. Я сказал, мы можем позвонить. Она: «Нет, если они уже спят, не стоит их будить. Я пойду посмотрю».

Сегодня утром звонок. Хотят в без четверти три идти в американское посольство. Политическая ситуация только обостряется: плебисцит, что значит то же, что отделение, или война. Отношения между судетскими немцами и чехами прерваны. Уже восемнадцать убитых.

Это значит, надо решаться! Прочь от вялых болтунов! Самоопределение! Собраться с силами! Отбросить все лишнее. Хватит коварства, баб и амуров! Возьми себя в руки и займи свое место!

23.09.<1938. Париж> пятница

20-го после полудня Фишер, после Пума. Обедал с ней у «Фуке» на воздухе. Потом Пума привела Мерседес*, и мы смотрели фильм «Катя». Ничего особенного. С Руди, Тами, ребенком и Гриффитом. Несколько натянутое отношение с Руди, который чувствует себя отвергнутым. По праву. Но с другой стороны. Так не годится все же в данной ситуации. Пошел к Пуме. Болтали. Выпили. Абсент.

21-го в полдень завтракал с Пумой; жареная рыба и кофе, в моей комнате. Около двух поехали в Борис. Великолепный сентябрь. Два часа любезничали. Пума рассказывала, как она любит мужчин. Быстро, туман в глазах, не стесняясь, если он на нее кончает и т. д. Потом, что мужчины ей не нужны. Без них можно обходиться в постели. Только женщины — Джо. В этом все дело. Самое волнующее. Долгий разговор. Наконец перекусили у «Фуке», потом я отвез ее в «Скиапарелли». У дверей она сказала: «Давай больше никогда не будем говорить, что на самом деле думаем?» Достал монокль и очки, Леруа, потом с Фишером. Вечером с Пумой ходили в Лувр, просвещенное Средневековье, русский и греческий залы. Ника, в разном освещении. Черная со светлыми крыльями, потом белая на черном фоне и т. д. Потом обедали в баре «Лету-Пари». Домой. Пума вдруг обнаружила, что я перетренировался. Влюбленный. После всей болтовни, вдруг. Я не мог. Бог знает, почему не мог. Спали, прижавшись друг к другу, Пума крепко меня обнимала. Утром опять влюбленность Пумы. Завтракали вместе. Днем Бимель из обозрения принес рукопись для Пумы. Потом Пума. Все еще. Оба охвачены желанием и сопротивлением. К Книзе, мерить костюм для Пумы. Потом ван Клиф, ювелир. Выбрали обручальное кольцо, которое Пума захотела от меня. Пили в кафе «Ритц», пришла Мерседес, увела Пуму. Вечером у Руди; позже с Пумой ужинали у «Фуке», взяли ноты в «Беф-сюр-ле-туа», домой. (Перед этим встретили Рут в отеле «Линкольн», попрощались, был раздражен.) Спал с Пумой. Ночью она спала, обняв меня, до самого утра. Сняла кольцо и браслет от Джо. В пятницу утром позавтракали.

30.09.<1938. Париж>

Полдень. Вчера вечером с Пумой у «Фуке». Никчемный разговор. Пума рассказывала о Штернберге после того, как она ему позвонила. Потом Кольпе. Пума все сидела и сидела. Совсем отрешенно. Около двух домой. Я сказал, у меня такое впечатление, что ты хочешь спать одна. Она ответила уклончиво: «Ты опять все знаешь» — и т. д. Так что не ответила «нет». Я принес ей зубной порошок и прочее. Остался. Сказал, что это у нее так легко не пройдет. Она почти устала, без желаний. Лежала отдельно. Не в моих объятиях. Я позвал: «Иди ко мне». Она легла чуть поближе. Я: «Неудобно? Уснешь? Хорошо». Отодвинул ее. Она огрызнулась: «Надоели эти толчки и перетягивания». Я: «Иногда так приятно уснуть в объятиях». Она была раздражена. Я сказал несколько умиротворяющих слов. Мы заснули. Проснулись утром. Пума немного приблизилась ко мне. Но тем не менее все обезличено. Я пошел к Опелке и Куку, чтобы вернуть билеты.

Настоящий нежный ад. Я действительно поджариваюсь со всех сторон над обжигающим и мягким огнем. Надо уходить. Так не пойдет. Со страхом жду вечера. Это равнодушие ужасно. Надеюсь, что к концу недели вернется Джо, и я смогу исчезнуть. Руди хочет вернуться только в понедельник. Уж тогда-то я исчезну. Вчера еще казалось, что Пума собирается в Англию. Я с ней согласился. Тогда она сказала, что ей не хочется. Кажется, она сама не знает, чего хочет. Жаль, что я при этом остался с ней один на один. При этом я тот, кто здесь, всегда здесь и вовсе ничего не значит. Мне надо было исчезнуть уже неделю назад. Теперь придется выдержать еще пару дней и потом решить. Хочу в Женеву. Неприятное чувство, что Бриг бесконтрольно распоряжается моими деньгами*. Сегодня утром позвонил ей. Никто не ответил. Наверное, она в банке. Надеюсь, что с ней ничего не случилось. Или черт с ними, с деньгами. Если с этим хотя бы все в порядке, то мне больше не на что жаловаться. Работать. Работать. Порвать с Пумой! Прочь, прочь! В этом больше нет никакого смысла. Одно только: я основательно поплатился за прежние грехи.

Великолепный ясный день. Конец сентября. Работай, солдат, забудь все и работай!

27.10.<1938. Париж>

Вчера около семи вечера к Бингу на коктейль. Пума и Руди присоединились позже. С Пумой поужинали в комнате. Огонь в камине. Читал. Пума очень мила, в клетчатой шерстяной блузе, серой юбке, плечи ее великолепны, лицо узкое и живое. Бодрая и, как часто бывало, немного враждебная. Сочинял депешу, злился из-за длинной статьи в «Лайфе» о Кэрол Ломбард, звонил Джо, при этом натирал Пуму мазью, потом она отвернулась и заснула. Я смотрел на это с весельем, во всяком случае, прилег рядом и спал, пока часа в четыре утра не раздался звонок от Эддингтона, агента Пумы в Беверли-Хиллз. Я снова заснул во время телефонного разговора, потом Пума принесла апельсины и виноград, съела, была нежна. Заснула до десяти и снова началась игра, мне не пришлось заботиться о горячей минеральной воде, утреннем халате и т. д. Лучший вид обслуживания — меня развлекало, как она это делает. Я изображал маленького мальчика, она очаровательна. Однако.

Солдат! Если ты в Порто-Ронко в одинокие вечера будешь столь сильно ее желать, подумай о следующем: счастье, что она уезжает. Так дальше не пойдет, вспомни о том, что в спокойные часы ты всегда так полагал. Она должна исчезнуть, и ты должен быть один! Делай с собой все, что хочешь, один! Прими ее как шип, который терзает тебя. Сложившаяся ситуация недостойна и неприятна. Стань ей чужим, стань собой, когда ты снова ее увидишь. Ты должен владеть собой и сам создавать свою жизнь: тогда в тебе появится противовес и все, что ты делаешь, будет естественным и правильным. Ты не можешь оставаться игрушкой кинозвезды. Это привилегия Руди и людей без работы. Тебе надо работать, создавать свой мир и радовать себя; это важно. Если тогда у тебя еще будет и Пума, это хорошо, но не надо жить так, будто все ради Пумы. Пума замечает это и начинает царапаться. Вспомни о притче Густава Сакса о волне и скале. Подумай о том, насколько лучше, заинтересованнее и честнее относилась к тебе Пума, когда здесь находились Джо и Фишер, а ты был занят и доволен. Тебе сорок, солдат. Начни свою жизнь! Ты уже довольно долго равнодушно и нерешительно жил жизнью Петер, не повторяй подобного снова, даже если ты неравнодушен. В тебе заключено многое, что ищет выхода, но ты должен спокойно жить с этим, посвятить этому время и долго это созерцать. Ты уже довольно долго играл роль помощника режиссера и видишь, что это не имеет смысла. Если ты жертвуешь чем-то своим, ты ничего не выигрываешь — только теряешь. Ты находишь это милым, но это ничего не стоит. Ты не мил, тебе надо работать. Будь как Пума — бросайся на все, хватай все, но не давай себя удерживать.

01.11.<1938. Париж> День Всех Святых

Вчера вечером у Руди пили женевер. Появилась Пума, тоже выпила. Говорили о ребенке, Тами, врачах и т. д. Вышли. Направились в кино. Драма о Шанхае, Пабста. Ничего особенного. Хороший оператор, Шюфтан*. Потом у «Фуке» с Кольпе. Хорошее, веселое настроение. Домой. Домой — это значит в отель. Пума взяла соду. Делала все очень грациозно. Достала паюсную икру, яблочный мусс, мясо. Показала свой живот, который выглядел, как у женщин Дюрера. Потом я массировал ей ноги под болтовню и смех, после чего она повернулась и уснула. Я достал пижаму, плед и т. д. и занял свое место, беззаботная Пума меня развеселила и раздосадовала. Спал плохо. В окно, открытое в салоне, дуло, к тому же я должен был защищаться от Пумы, которая теснила меня в постели. Утром Пума нежная, интимная, без секса. Уверяла: она любит меня и будет несчастна в Америке. Я сказал, что она найдет кого-нибудь, кто будет делать ей массаж, расчесывать, болтать с ней и спать возле нее. Вероятно, это правда, что для женщин нежность важнее, чем секс. Для Пумы точно. Может быть, это порыв к однополой любви; но если нежность — это больше, чем секс, в таком случае больше чувства друг к другу и отдачи. Мне кажется это нечто большим, когда я вижу, как доверчиво и доверительно ведет себя Пума — нагая, в моих объятиях, — утром флиртует, словно только в этом и есть секс. Если бы! Я сам в этом не уверен. Сказал ей, что раньше она была другой. Засмеялась, но согласилась с этим, — да, она была нерешительней, всегда готова порвать и сделать больно. Посмотрим. Разлука это покажет. Не чувствую себя несчастным. Для меня разлука тоже все прояснит.

09.12.<1938. Порто-Ронко> пятница

Вчера вечером читал. Музыка. Поздно вечером написал первые слова романа с Равичем*. Сегодня утром гимнастика. Несмотря на неохоту. Телеграмма от Пумы*. В полдень написал первые строки Равича. Типичное настроение — слегка нервозное, расстроенное, угнетенное — уже сомнение по поводу обеих тем; потом над Равичем, следуя за вдохновением.

Новая тема: Мадрид. Одна из улиц, где на одной стороне — кафе, жизнь, лавки, прогулки, женщины, а на другой — окопы, смерть, война.

19.12.<1938. Порто-Ронко> понедельник

В четыре часа вечера у Эмдена обед на острове. Олли Вотье. Анна-Лиза Оппенхайм. Доктор Мелек. Эмден нервничает. Болезнь миллионеров. Страх перед обнищанием, война и т. д. Как Альберт Хан, который уже сошел с ума, потому что ему кажется, что он с его двумя-тремя миллионами скоро не сможет есть досыта; запрещает своей жене купаться, так как это слишком дорого. Эмден собирается продавать свои картины. Очень дорого. Двадцать тысяч фунтов. Я распил с ним одну бутылку от расстройства и по прочим причинам. Хорошее вино двадцать первого года. Больше он уже не захотел поставить. Клиническая картина. У него еще пятнадцать-двадцать миллионов, ему за шестьдесят, и только потому, что он потерял в Германии и в Данциге и, возможно, в Будапеште свои доходы, как и голову. К тому же швейцарец. Как будто ему нельзя жить от капитала. Позже еще одну бутылку выпил у себя.

Пять часов. Изжога. После обеда встретил Файльхена. Вечером Вотье, Вольф Шлебер, Ивонне. До половины двенадцатого. Хвастался, прислушивался, смеялся. Потом еще болтал с Файльхеном.

В воскресенье письмо от Пумы. Наконец. С Файльхеном целый день просидели и проговорили о Пуме, картинах, политике, Жанне, трудностях, паспортах, мире и т. п.

Сегодня днем отправил Файльхена в Беллицону. Купался. Поспал. На улице холодно, около нуля градусов. Волна холода в Европе. Фишер прислал «Корабль мертвецов» Травена. Рецензия Горнона на «Трех товарищей» из Палестины. Послал телеграмму Пуме. Я все еще ее очень люблю.

21.01.<1939. Порто-Ронко>

Дождь. Утром Карла Вителлеши* с переписанной рукописью*. Испортила мне настроение. Меня легко убедить, что я сочиняю дрянь. Спал после обеда. Потом снова писал. Позвонил Файльхен. Сегодня родился сын. Недоношен, семь месяцев. Хочет назвать его Вальтер Михаэль Мария. Что за имя! Послал об этом телеграмму Пуме. Позвонил Бинг. Ведет переговоры с Пари-Суар. Неохотно послал ему первые две главы.

Двойственное настроение. Возможно, я пишу слишком быстро. Эта глупая, ужасно накрашенная Карла!

Сын Файльхена умер в свой первый день рождения.

Письмо от Эрны. Состояние моего отца почти безнадежно. Тяжелейший атеросклероз. Семьдесят два года. И так тяжело работал всю жизнь.

22.01.<1939. Порто-Ронко> воскресенье

Наконец снова ясный день. Лег в постель около четырех ночи, однако спал плохо. Утром концерт Бетховена, Шопена, Грига. Смотрел картины при ясном свете. Они сияли, особенно Сезанн и танцовщицы Дега. Очень устал. В час лег спать, снова плохо. Кофе, волшебный полуденный ландшафт, кошки на стене. Людвиг: читал Гете, начал работать. Снова одна из любовных сцен, от которой у меня волосы встают дыбом, но пошло вполне хорошо. Вечером позвонил Петер. Дружелюбен. Переговоры с Карлой Вителлеши. Все прошло не так уж плохо по сравнению с недавней встречей.

У меня желание поехать в Америку. Мне бы не хотелось появиться там с семьей. И в то же время неправильно так начинать все сначала. Лучше всего приехать одному, как искателю приключений. Сегодня почти не думал о Пуме. Возможно, благодаря совету Карлы В. не делать работу поспешно ради возможности путешествия. Вероятно потому, что работа требует чего-то большего. Я же думал летом о двух вещах: вернуть Пуму и самого себя. Чем больше я возвращаю себя самого и становлюсь более неуязвимым благодаря работе, воле и интересу к работе, тем увереннее я воспринимаю Пуму такой, какой я бы ее хотел видеть. Не как Альфред*, верный и заботливый, как в последние недели перед отъездом, но все снова и снова как я сам! Я должен преобладать! И таковым я могу быть через мое работающее «я». Это создает для меня резерв, который делает меня свободнее. Это цель моей жизни. Она молода и еще свежа, и я должен ее оберегать от моих других «я».

29.01.<1939. Порто-Ронко> воскресенье

До шести утра сегодня у Олли Вотье. Выпивали. Не хотел вчера вечером оставаться один. Когда я был на кухне, на улице залаял Шпатц — и все прислушались, — в какой-то момент показалось, будто лаял Билли*. Его не хватает; по привычке осторожно вытягиваю ноги под столом, потому что он обычно лежал там — и вот его больше нет. По привычке оглядываюсь при выходе, мысленно желая дать ему кусочек хлеба.

Проспал до половины одиннадцатого. Похоронил Билли. Теперь он лежит под стеной Перголы под розами. Под деревьями было бы слишком темно и слишком далеко. Небо затянуто; прохладно; удивительно, как это все принимается близко к сердцу. Вчера я боялся открывать письмо от Эрны; подумал: вдруг мой отец тоже умер. Но, может быть, теперь он еще поживет.

Умер 28-го; в день, когда я собирался поехать на ту сторону на «Нормандии».

11.02.<1939. Порто-Ронко>

Раннее ясное небо перед восходом солнца; единственное облако в чудесных золотых и алых лучах, парящее, предвещает солнечный день.

В полдень эмигрант Май; с перевязанной ногой из концентрационного лагеря. Рассказывал о Париже и т. д. Сто франков.

После обеда работал. Нашел в журнале несколько очень милых снимков Пумы. Вечером звонил Олли В. Фрау Метц, около шестидесяти пяти лет, бойкая, веселая еврейка, у которой был здесь раньше очень красивый дом, покончила жизнь самоубийством. Бросилась в ущелье. Перед этим все привела в порядок: убрала комнату, упаковала чемоданы, заплатила по счетам. У нее был сын, нацист.

С восторгом прочитал «Сказание о Йосте Берлинге»*. Хотел бы тоже писать в таком духе.

Сильное чувство беспокойного счастья: Пума и моя работа. Впервые в жизни воспринимаю работу как нечто позитивное. Благодаря Пуме.

Беспокойство: это время. Война. Преходящее. Нетерпение, прийти к завершению, сделать что-то новое и увидеть Пуму.

23.03.<1939. Нью-Йорк>

Утром очень рано, около пяти часов, панорама Нью-Йорка, серая и массивная под ясным небом, неожиданная и ожидаемая, знакомая по многим фото, но великолепная, как будто друг на друга поставили ящики. Ущелья, тени, тысячекратные переплетения окон. Более темная и более светлая серость света. И затем, пылая поначалу, как мрачный лесной пожар, огромное в бурном багрянце солнце, встающее на горизонте, пронзающее своим светом ущелья небоскребов, сгущающееся постепенно в шар и затем медленно вздымающееся над серыми гигантскими ящиками, отражаясь тысячекратно с восточной стороны в их ослепленных окнах.

Великолепный ужас света над бетоном и цементом зданий.

Длинная линия пирса: множество небольших причалов для усталых кораблей. Паромы с клубящимся белым дымом, барокко моря, со своими фигурными надстройками. Маленькие неуклюжие буксиры, плотно прилегающие к мягким, усталым большим судам, тащущие их вперед, лишенные фантазии, надежные унтер-офицеры. Или маленькие усердные акулы, которые захватили парусник и увлекают его за собой. Или пыхтящий, коренастый, то юркий, то засыпающий маленький жизнелюб и смельчак, охраняющий колеблющуюся, прекрасную нерешительную даму.

Клемент меня разбудил. Подтолкнул вперед. Паспортный контроль. Несколько обеспокоен из-за паспорта. Все обошлось. Пума уверяла, что она об этом позаботится. Я собрался уже уходить, как появились журналисты. Каким-то образом отделался. Так или иначе, мы только через два часа после прибытия смогли сойти с корабля. Далее таможня. Макс и Грета Лион пришли к судну. Таможенные формальности были просты.

Отель «Вальдорф-Астория». Красив и, несмотря на формат небоскреба, интимен. Поучения Греты Лион. Забавно, что именно европейцы хотят кого-то просветить по поводу Америки, американцы никогда себе такого не позволяют. Не забавно, а само собой разумеется. Оставил Клемента в отеле, пошел с Леонами к Эмпайр-стейт-билдинг. Великолепный обзор. Гудзон и Ист-ривер, между ними город, со множеством башен, похожих на соборы. Автомобили внизу как игрушки. Но самое замечательное — это звучание города, подобно сдержанному шуму мотора гоночной машины.

Попрощавшись с Лионами, склонность которых к многословию показалась мне в Нью-Йорке особенно несдержанной, я поехал в отель. С Литтауэром из «Колльерс»* обедал в ресторане «Шамбор». Хорошая французская кухня. Литтауэр гордится своим французским. Похвалил его. Рассказал о книге. Ели рокфор с коньяком. Два арманьяка, три сигары в интересах дела. После обеда в редакцию «Колльерс», познакомился с сотрудниками.

В отель пришел Грюнберг. С ним спустились в симпатичный бар отеля. Кока-кола с ромом: тихая музыка по радио. Очень милые девушки.

Вечером позвонил Идо Хедин. Прочитал в газетах, что я здесь. Клемент пришел со своим другом Шамбруном. Мы пошли в «Парадиз» на представление: милые, ловкие, красивые девушки, публика как в маленьких городках. Вечерние световые рекламы. Позже бальный зал «Савой» в Гарлеме, огромное скопление негров, тысячи негров. Все же немного джунглей. Все цвета: от белого до черного. Волнующие девушки. Подтянутые зады негритянок. Удивительные лица. Яркие платья, бьющие по глазам красно-коричневые чулки на кофейных ногах, пестрые шелковые блузки. Я беззащитен перед неграми. Они другие.

Испарения тысяч. Огромные залы. Толчея. Взгляды, суета, сидящие в гардеробах. По лестницам поднимаются великолепные фигуры с изумительными ногами и лягушачьими лицами. Или звериными лицами, мягкие, чувственные, вызывающие.

Шамбрун высказал несколько умных мыслей: все американские писатели, которые уехали из Америки, стали писать хуже. Не хватало питательной почвы.

Позже в элегантном негритянском ресторане. Казино или что-то подобное. Смотрели отличное шоу. Великолепный певец и танцор в оранжевом шелковом фраке, выступая под аккомпанемент хора кельнеров на заднем плане. Двое юных чечеточников. Ревю с очень красивыми мулатками. Великолепные тела с этой матово-блестящей кожей, очень гладкой и слегка коричневатой. Одна из них за нашим столом. Потом еще скетч, который не стали бы показывать в Париже. Негр, который ругается с женщиной; надсмотрщик с плеткой принуждает одну девушку за другой к танцу живота и т. д. Он их не хочет, они его недостаточно возбуждают. То, что он не мастурбирует, — единственное, чего не хватает при этой игре. Наконец, одна, почти голая, исполняет с ним до бесстыдности бурный танец, который есть не что иное, как неприкрытый половой акт. При этом у него слетают с рук браслеты, девушка в финале склоняется перед ним; ее руки скользят по его члену, на том, что она его все же не достает, все кончается. Весьма реалистично и дико. После этого негр за роялем и негритянская мамочка, которая фланирует туда-сюда по сцене и поет перед столами.

Около четырех дома. Днем позвонила Пума. Была обижена, что я не позвонил ей сразу, была холодна и уязвлена тем, что я не сделал того, чего она хотела, отказал журналистам и т. п. Когда я вернулся в отель, меня ждало сообщение от Пумы: я должен ей немедленно позвонить. Я позвонил. Она была мила. Думала, что я улетел в Беверли-Хиллз. Клемент был прав: она должна проявлять инициативу, мне надо изображать незаинтересованность. Иногда это некрасиво; но это верный способ. Ночью освещенные небоскребы за окном.

27.03.<1939. Лос-Анджелес>

Утром в Сан-Бернардино, шофер к поезду. Одновременно телеграмма от Пумы. Слишком поздно. Дождь. Шофер в Пасадене. Небольшой дождь, но ясно. Чемоданы быстро погружены. Ехали по растянувшемуся городу. Деревянные дома, бензоколонки, виллы.

Пума перед своим домом в желтом костюме. Красивая и смущенная. Показала мне дом; весьма комфортабельный и с бесконечной тщательностью подготовленный для меня. Даже слишком тщательно. Позавтракали. Днем немного поспали. После обеда голубые Твардовский и Кослек, актеры, которые помогали подготовить дом. Ушли около шести. На час в постель. Пуме нездоровится. Позже «Бичкомбер», гавайский ресторанчик, хороший коктейль с ромом, персиковым соком, ананасом и пр. Туземные блюда с палочками, утка, рис и стручки. Встретили Ланга* с туземной девушкой. Потом кафе «Ламазе». Очень хорошая капелла. Затем домой.

30.03.<1939. Лос-Анджелес>

Пума подхватила от меня насморк. Ужасно. В полдень помыл голову у парикмахерши Пумы. После обеда спал с Пумой. Оба простужены. Вечером Пуме стало хуже.

Долгие разговоры о фильмах и т. д. Почти перебранка. Пума страшно разочарована, что я развил эмигрантскую тему*, а не Равича*. Находит книгу плохой. В то же время раздосадована, что я не взял с собой материалы для фильма. Ежедневно заглядывает в газеты, нет ли чего-нибудь о нас. Видимо, ждет этого. И надеется на мою помощь. На какую? Материалы для фильма? Откуда? Звонки от Джо и Тима* из Майами.

07.04.<1939. Лос-Анджелес>

Несколько приятных дней с простуженной Пумой. С позавчерашнего дня тяжелейшая простуда. Спал один. Вчера был врач. Вечером Пуме стало лучше. После полудня Мерседес. Потом обед с Твардовским и Кослеком. Позже, когда я вошел в комнату Пумы, у нее в постели уже лежали блокнот для телеграмм, радио, книга и пр., собралась читать, писать. Я пошел спать один. Сегодня утром Пума заглянула на мгновение. Больше ничего.

Вчера рассказала, что после того, как мы были вместе, ей приснилась Бетт Дэвис. Не очень приятно. И прочее сегодня тоже. Солнечные ванны. Между тем, звонок Уорнера*, мы должны прийти на премьеру фильма «Нацистский шпион»*. Пума озаботилась тем, чтобы я выглядел прилично, не обгоревшим и пр. Тошнит меня от этого, хотя я понимаю ее беспокойство. Я же не выставочный экземпляр. Встретили Франков*, Массари, Томаса Манна. Потом в студии у Бетт Дэвис и Эдди Гулдинга. Милая картина: первый раз увидел киностудию. Пума нашла Бетт Дэвис маленькой. Ну да.

Потом ничего нового; у меня заболела голова, немного поспал. Вечер, казалось, начинался хорошо, мы пошли в «Бичкомбер», но там началась дискуссия — моя семья и мое самобичевание* были мне упреком, все эта неприятная возня, и теперь я сижу здесь и буду уже третий вечер спать один. Если так и дальше пойдет, придется уехать. Хотя Пума появилась еще раз, спросила, закрыл ли дверь внизу, уточнила, почему я пришел к ней, я заявил, что она вовсе не должна спать с таким нечистоплотным человеком, она попросила не вести себя так, и я вернулся в свою проклятую каморку, к которой был прикован, поскольку живу в ней и не знаю, куда мне податься.

13.06.<1939. Нью-Йорк>

Нью-Йорк, отель «Шерри Незеленд». Жарко. За окном Центральный парк, шум, тихо вздрагивающий город. Приехал вчера.

Последние дни в Беверли-Хиллз. Суетливо, типичное для Пумы поведение. Критика, недовольство и пр. Часто приходилось представлять себе, что действительно больше ничего не осталось, так исчезает все от мгновенного импульса. Зуб ребенка, упитанность ребенка, какая-то газетная статья — она на все мгновенно обращает внимание, и все остальное исчезает. Начинает казаться, что этого никогда и не было. Думаю, скоро все закончится.

Последние дни в Беверли-Хиллз. Клемент в своем репертуаре. Появился за пятнадцать минут до отъезда, счастливый, вместо того чтобы прийти за два часа. Невероятно.

9-го июня вечером выехали на Супер-Чиф. Ночная огромная страна, бесконечные степи и пустоши. Одиннадцатого в Чикаго. Полчаса в отеле. В поезде фотографы снимали Пуму. Потом ландшафт, уже европейский, деревья, луга, небольшие горы. В двенадцать часов дня в Нью-Йорке. Руди С., Джо Штернберг на вокзале. Фотографы вокруг Пумы. Отель. Ребенок, бледный, уже не такой пухлый, но пухлый.

С Руди С. и Снибели, адвокатом из Беверли-Хиллз, пошли узнавать по поводу таможенных пошлин.

22.06.<1939> Париж, «Принц де Галле»

Бурные дни в Нью-Йорке. Двенадцатого с утра на таможне оказалось все allright¹. Потребовалось только заявление «Литтл, Браун»*, что налоги выплачены. Обедали в «Колони-клабе». Видели Рона Уорвика. Позже «Французские линии», виза во Францию, по улицам, полным жизни, бурной жизни, создающей такое впечатление, что никто сам по себе ничего не значит. Джо купил мне две соломенные шляпы. Вечером в театре. Пьеса о Филадельфии. Плохая пьеса, Хепберн, красивая, нервная, живая, но довольно скучная. После ужинали по желанию Пумы в «21», весьма знаменитом ресторане, но по-летнему пустующем. Затем в «Монте-Карло», элегантном ночном клубе. Встретили Капуртеха. Потом «Коттон-клаб». Очень хорошее негритянское шоу. Билл Робинсон, шестьдесят три года, бил чечетку (степ), безусловно, один из тех, кто кое-что умеет. Еще очень красивая акробатка, полукровка, а затем пестрая неразбериха поющих негров. Пума не в лучшем настроении, нервозна. Спал не у нее. Слишком узкие кровати.

На следующий день обедали с Литтауэром и Линдлеем*. Ресторан «Шамбор». Обсуждали дела Клемента и сожалели, что он не может взять деньги. Незадолго до этого звонок от Руди из таможни; потребовали отчет о налогах за последние три года. Встревожился. Во время обеда опять звонок Руди — получил бумаги за пятнадцать долларов чаевых. Облегчение. Потом Рубин из «Метро»*. Договор* с инициалами составлен, и надо его переписать на меня, вместо Климента, который опять захотел взять деньги. Какая-то американка заговорила со мной; преследовала до двери моей комнаты; хотела пережить «прекрасные минуты». Проводил ее вниз; сославшись на то, что у меня нет времени. Поздно вечером Пума захотела со мной на экспозицию. Я ужинал с Руди в отеле; поехали позже, попали к концу водной феерии, увидели заплыв Джонни Вайсмюллера, Элеоноры Холмс. Начался дождь, зарядил надолго. Гроза. Надо было переждать. Ни одного такси на улице. Скучные люди хотели показать нам свои комнаты, какие-то директоры и т. п. В каждой комнате находился одинокий скучающий человек и пил виски. Наконец появилась какая-то маленькая машина, которая нас подобрала, высадила под проливной дождь и юркнула прочь. Пересели в такси. Прекрасная езда под дождем через огромный город. В отеле с Руди пили «Том Коллинз», Пума была не в лучшем настроении.

Наутро собрал вещи, подписал документы, вдруг неприятное событие: к Пуме приходили два чиновника из налоговой комиссии Нью-Йорка, потребовали сначала сто двадцать тысяч долларов, потом двести сорок тысяч долларов за депозит в связи со спорным случаем с ее английским гонораром в 1936. Заявили, что чемоданы будут конфискованы и т. п. Большая неразбериха. Позвонили адвокату Джо Штернбергу и др. Руди спрятался, я остался в комнате. Потом снова зашел к ней. Застал заседание призраков. Пума попыталась позвонить секретарю-казначею Моргентау. Тем временем выяснилось, что ни вещи Пумы, ни ее саму, ставшую девятого числа американкой, задерживать нельзя. Решили задержать Руди С. Какой-то человек внизу хотел передать мне заказное письмо, незнакомый, — это мог быть иск или предварительное судебное заключение. Я не знал, что это, и отказался спуститься, но забеспокоился, что человек внизу будет поджидать меня, и опасался, могут ли меня из-за этого задержать.

Около двенадцати часов решили отправиться на корабль и там продолжить сражение. Доставили чемоданы, Джо отвез меня, другие поехали на такси. Я пошел в кабину Джо и закрылся. Почти в три часа, это было время отплытия, появился Джо и объявил, что все улажено. Пума передала капитану свои изумруды и заложила свое американское имущество. Я узнал, что Руди, который был на полтора часа задержан на причале и сфотографирован, наконец пропущен на корабль. Все радовались, что Пума спасла часть своих драгоценностей, заказали шампанское и икру, как вдруг появились двенадцать парней вместе с каким-то комиссаром, чтобы забрать Руди на берег. Пума с адвокатом взбунтовались, таможенники шли на штурм. Пума сражалась, вокруг тем временем аплодировали, смеялись и фотографировали. Пума продолжала наступать, была великолепна. Отплытие задержали на полтора часа. Наконец таможенники отступили вместе с изумрудами Пумы. Мы отчалили.

Исчезающий город. Тягачи, маленькие пароходы. Причал. Силуэты освещенных небоскребов, полных солнца и сияния. Ущелья домов. Статуя Свободы.

Вечером на борту я получил несколько ударов в спину, плевков и т. п. Джо* попытался самоутвердиться за мой счет. На следующий день слабость. Постепенно стало лучше. Все время спал один. Прибытие в Гавр девятнадцатого июня. Военные корабли в порту. Старый, перевернутый, затопленный «Париж». Джо поехал на своем автомобиле.

Руди настолько был озабочен проблемами с таможней, что опоздал на поезд. Мы видели, как он носился вверх-вниз по эскалатору, когда отъезжал поезд, так как эскалатор переключили. Прибытие в Париж. Пума одна отправилась в отель, ее встретил Тами, чтобы уберечь от репортеров. Я ехал с ребенком и гувернанткой*. По дороге луга, сельские дворы, аллеи — уже похоже на европейскую родину.

В отеле жалобы Пумы на все подряд. Через час приехал Руди. Кольпе, Монтель. Вечером все у «Фуке». Пуме захотелось козьего сыра. Его, естественно, не оказалось.

В полдень двадцатого июня Джо уехал. Руди мотался туда-сюда, Пума злилась на него. Ребенок и т. д. Вечером все в кино, потом снова к «Фуке». Появился козий сыр, но недостаточно хорош. Двадцать первое провели с Файльхеном, который явился утром. Я купил у него одного Сезанна, пейзаж, который мне не особенно понравился; зато пришлись по вкусу Домье «Дон Кихот», скачущий на серой лошади, и акварель Сезанна. Вечером в «Кребильоне», где Пуме все было не по вкусу, и она опять напала на меня. Двадцать второго большие волнения по поводу американских денег — так же как и за день до этого, надо их брать или нет, получать ли по аккредитивам или нет. Вечером в кино «Голубой ангел». Очень хорошо. Позже в «Максим». Всякие дела. Пума и Джо. Какой-то незнакомец подошел к столу, хотел пожать Пуме руку, так как у него день рождения. Ирония. Наконец, когда я предложил ему выпить со мной, он отказался, я сделал замечание, Пума решила, что у меня тоже день рождения, и сердилась, что я ей об этом не сказал. Запоздалая императрица. Меня раздражал и ее упреки, выпил пару бокалов коньяка, потом домой, Пума молча пошла в постель, я молча в свою комнату.

26.07.<1939> Антиб

Позавчера выехали из Парижа на «Паккарде» и «Ланчии». До этого ничего интересного — почти нечего вспомнить. Кино, Форрестер, Кольпе и т. д. Джо Штернберг в последние дни словно исчез. Утверждал, что влюблен. Долли Моллингер. В один из вечеров вместе с Пумой пытались его найти. Были уже в «Максиме», потому что там стоял его автомобиль. Он был уже в «Монте-Кристо». Стояли с автомобилем Кольпе и с беспокойной Пумой целый час на улице.

Двадцать четвертого выехали. Проливной дождь. До Вьенна. Пообедали в ресторане «Пирамида». Знаменитое и очень хорошее место. Пили «Коандре», ронское вино 1937 и 1938 гг.; очень хорошее. Днем в «Эсю-де-Франс» пили очень хорошее «Пулли». Прекрасный аромат. Ночевали в отеле «дю Норд». Замечательные обои. Утром веселый отъезд. Открытая машина. В полдень в «Аиксе». По дороге сезанновские пейзажи. Как на моей картине. К вечеру настроение немного ухудшилось. Прибыли около СЕМИ вечера. По дороге «Ланчия» капризничала. Не могли отыскать причину. Карбюратор или распределитель зажигания. Потом поехала дальше. Забуксовала в Эстереле. Может быть, от жары. Умылись. Пума, отсутствующая, усталая, меланхоличная. Поспали. Ночью проснулся. Пума совсем другая.

Сегодня утром на пляже. Чарлз Банбери. Кеннеди*.

Сижу в роскошной комнате. Белые стены. Бело-красная мебель. Много цветов. Для Пумы. За окном Марс, огромный, красноватый, совсем близко к Земле. Гром орудий военных кораблей, которые вечером покидали порт. Зеленые и красные бортовые огни двух самолетов. По радио «Cavallera rusticana». Собака в комнате. Рядом купается Пума. Яркий свет. Мир. Месяц. Нежная иллюзия — хотелось, чтобы она длилась вечно. Лилии, гладиолусы, полумесяц, ночное синее небо, мерцающее море, темные деревья, остров света в комнате. Угроза вдалеке.

16.08.<1939. Антиб>

Вчера с самого утра суета со сборами. Обед с Ченалом и его рыжеволосой женой, чешкой, которая готова сбежать от него. Видели Штернберга с его Долли Моллингер. Около трех в отеле. В воскресенье Штернберг пришел с объявлением войны. Слышал об этом от кого-то из испанского посольства в Берлине. Пума очень встревожена. Ссора с Руди, который не придал сообщению внимания. Пума несколько успокоилась. Прощание с Барберами, Чарлзом, Салли Банбери, встретили Бойерсов, Норму Ширер, потом поднялись в мою комнату. У нас не было даже минуты на себя. В последний момент появился английский журналист, знакомый Пумы, Чарлз Грейвз. Мы отправились. Во дворе прощание Пумы с Котом*. Растерянный вид. Поехали на вокзал только после того, как я в первый раз накричал на эту копушу. Руди по дороге наехал на юношу; задел его, но все обошлось. Маленький, светлый, голый вокзал в Антибе. Голубой поезд. Пума поднялась. Руди обидел ее в последний момент, сказав при прощании, что она могла бы его больше уважать. Поезд тронулся* — прощальные взмахи, — и так закончилось лето.

24.08.<1939. Антиб> четверг

Тревожные дни. Война в воздухе. Двадцать первого ночью говорили с Пумой о «Куин Мэри». Прибыла утром, то есть после полудня по нью-йоркскому времени. Неприятности на таможне, все обыскали; даже конфисковали страховой налоговый полис. Была расстроена. Уже слышала о войне. Двадцать второго утром позвонила еще раз. Очень встревожена, война и прочее. Собиралась перед отходом поезда позвонить снова. Не получилось; видимо, кабель поврежден. Осталась в Нью-Йорке. Наконец дозвонилась; очень встревожена; слышала, что Кеннеди уехал; старался ее успокоить; надеюсь, она уже по дороге к побережью.

Сегодня утром в газетах; во Франции первые призывники. Обсуждал с Руди. Утром поехали в Биарриц. Думал, не стоит ли в среду направиться в Нью-Йорк. Уехать отсюда было бы неплохо. Посмотрим. Как раз узнал, что подписан русско-германский пакт о ненападении.

29.08.<1939> четверг, Париж

Двадцать пятого августа мобилизация. Противоречивые известия. Решили поехать в направлении Парижа. Беттину и Фишера отослали. Беттина считала, что я останусь вместе с ними, потому что мы хотели работать вместе в Порто-Ронко. Заявил, что теперь уже поздно. Затем решил ехать в Париж. Вечером позвонил Петер. Сообщил, что я послал деньги и ей лучше остаться пока в Биаррице. Во всяком случае, она хотела, чтобы мы оставались вместе. Трудно быть непреклонным; Пума хочет того же, и это больше, чем все прочее.

Многие уезжают. Ченал доставил нам бидоны с бензином. Выехал двадцать шестого. Телеграфировал Пуме. Взял Кота в машину. Проехал Канны, в Эстереле машина начала чихать. Ползла в гору. Мы испробовали все возможное. В полдень добрались в де Люк. Обедали в сказочном сельском дворе. Платаны, каштаны, вино розе, — попросили осмотреть машину. Черный, лохматый механик, сделал вид, будто что-то нашел. Но нет. Через десять минут снова начала захлебываться. Довольно неприятно; наконец подняли капот с одной стороны и ехали так. С Руди проверили карбюратор. Заработал дальше с легким шипением и треском. Ясный день. Много мобилизованных. Военные грузовики. Вечером в Монтелимаре. Ужинали в «Реле д'Империор». Но во всей округе в отелях нет мест. И в Валенсе тоже. Позвонить весьма проблематично, и долго ждать. Были уже готовы ночевать на стульях или в автомобиле. Наконец Руди нашел комнату для Тами и Кота, а в другом доме для нас. Вязаные пуфы. Хозяйка, кажется, горбата. Обои с цветами. Кимоно. Показали туалеты. Исчезли. Еще долго говорили с Руди. Тами хочет изменить ему с каким-то русским. Он следит за ней. Встал, закурил — поймал комара. Утром захватил девушек, позавтракали в «Реле д'Империор», около девяти поехали дальше. Машина продолжала барахлить, но шла все же еще сто — сто десять километров. Жаркий день. Повсюду призывники с вещами. Много гужевого транспорта. Цветные солдаты. Вечер почти призрачный. Дичайшие известия. Призывают три новых класса. В свете фар темные колонны. Охваченные спешкой лошади в ночи. На перекрестье дорог перед Фонтенбло огромный белый крест; белое как мел сияние в свете прожекторов. Притихшие леса. Месяц почти полный над равниной, Маттиас Клаудиус. Теснятся мысли.

Въезд в Париж. Огни погашенные — защита от авианалетов. Елисейские Поля, арка невидимы. Отель. Звонок от Пумы; телеграфировали ей из Лиона. Была в хорошем настроении. Договорились отплывать ближайшим кораблем. Пошли к «Фуке», в главную квартиру, обедали. Монтель. Кольпе. Облегчение большого города. Оптимизм. Вечером примирение Тами и Руди. Перед этим поговорил с ней, сначала заехав не туда. Зашел в «Сфинкс». Роланд. Бутылка шампанского. Дома около половины пятого.

Вчера вечером пришли плохие известия. С полудня все телефоны в отеле и телеграф отключены. Машину доставил в мастерскую. Около шести вечера готова. Болтовня в мастерской. Немного по-домашнему. С техниками. В шесть выехали на наконец тянущей машине, которая утром ползла как улитка. Руди тем временем нашел парковку для «Куин Мэри». Люди стояли вокруг блоков зданий. Отвратительное чувство — уезжать. Все этому противится. Много раздумий, много неуверенности в себе и определенная решимость.

С Котом ездил к профессору Абрани. Сделали укол. Мыслитель с красивой головой. Большая квартира с давно не виданной атмосферой — книги, великолепная керамика, персидская, иранская, — и очень красивые коврики для молебна. Немного поболтали — два фаната ковров. В отель. Вечером легкий ужин с Котом, после того как поставили машину в гараж. Перед Триумфальной. Месяц, уже осенний, полный над Елисейскими Полями, немного красноватый в фиолетовых сумерках. Сильное, тихое чувство жизни. Сожаление, что я не взял с собой Петер, размышление и уверенность, что я не мог этого сделать, потому что не хочу потерять Пуму. Мысль, многое в себе сокрыть и многое высвободить. Все нерешительное посредством жертвы исключить. Не ради себя. Я все еще не хочу уезжать. Но Пума в смертельном страхе, она нуждается во мне. Я сидел на улице, уже темнело, я любил этот город и хотел остаться, но знал, что не сделаю этого. Вечером попытался послать телеграмму. Полицейская цензура. Предъявить в префектуру и только на французском языке. Обедал у «Фуке»; все отключено, даже световые рекламы. Странная картина. Официантов мало, все мобилизованы. Руди и Тами уехали раньше; я еще какое-то время сидел и болтал с Котом. Потом в отель. Серебряный месяц над черным городом.

04.09.<1939> Нью-Йорк, ночью

29-го августа тяжелые известия. 30-го в полдень выехали из Парижа в Шербург. С тяжелым сердцем. «Куин Мэри» сошла на набережную. Большая и надежная. В эти дни почти не слушал радио. Без газет. Число пассажиров в три раза больше. Библиотека и прочие корабельные помещения превращены в спальни. Подобно бомбе — известие о вторжении в Польшу. Объявление войны Англии. Надежда, что не возникнет враждебности. Медленно ползущее начало войны. Тишина в салоне, где принимаются последние известия. Заикающийся король Англии. Сегодня утром прибытие. Со вчерашнего дня шли зигзагом из-за подводных лодок и в сопровождении военных судов. Известие о том, что пароход «Атения» торпедирован.

Люди от Джо Кастерс на причале приехали за чемоданами. Звонок Пуме. Типично, после волнений занята мелкими заботами. Где устроить ребенка, что с Тами и т. д. Разочарование. Позвонил еще раз. Хотел с ней поговорить о себе. Я был скован. Говорил о ее знакомых. Ее взволновало известие о том, что Руди без Тами не приехал бы. Не могла этого понять. И не хотела. Если бы он ее оставил, Тами ушла бы с русским, который добивался ее последние месяцы, предлагал ей выйти за него замуж и уехать с ним в Берлин.

Вечером меня охватил гнев по поводу такого приема. Когда Пума позвонила ночью, мы с ней серьезно разругались. Она плакала, утверждала, что я ее неверно понял. Утром еще один звонок. Так называемые оправдания. Почти не спал. Дрожащий город с башнями.

10.09.<1939. Супер-Чиф, Чикаго — Лос-Анджелес> три часа пополудни

Все еще в поезде. Слышал вчера вечером о ливнях в Аризоне. Рельсы на десять километров под водой. Объезд. Предположительно на три часа дольше. Сегодня это значит уже двенадцать часов. Поезд еле тащится. Даже объездные пути сильно залиты водой. Много остановок. В Юме сидящие на корточках индейские женщины. Крупные удивительные лица. Каждое из них — не как в городе, в спешке сделанные по одному шаблону. Великолепные цвета — бронзовые лица, платья такой удивительной синевы, палевой красноты и цвета охры. Сидят на корточках, как будто навечно, а не просто на время присели.

Жара. Всюду лужи на дороге, потрескавшейся от солнца, сырая, песчаная почва. За Юмой руины скальной тюрьмы — живописно, кактусы, среди которых высокие кактусовые колонны. Индейцы, индейцы, с тяжелыми ногами. Жилища из глины — рядом печи, округлые. Кучи старых жестянок, сосудов, шаткие деревянные строения, окна с сетками от мух — жилье негров и индейцев.

Пустыня. Бесконечная. На горизонте горы. Красноватые, синие под ярким солнцем. Вдруг пальмы с толстыми стволами, олеандры, окружают дощатые сараи. Несколько хороших автомобилей. Машины лучше, чем дома.

Шесть часов, дымный закат солнца, красноватый и синий. Пальмы. Кажется, что пустыня за нашими спинами. Зеленые луга, выныривают деревья. Небольшой поселок. Мы останавливаемся и чего-то ждем. Такое чувство, что мы никогда не доедем. Как будто и здесь тоже начало войны. Юноши в синих комбинезонах окружают поезд. Один из них в желтых штанах, при этом в красной как киноварь шапке. Удивительно, как многообразно у них у всех чувство цвета. От самого простого до самого яркого.

Много думал. Много упреков к себе, со многим смирился, многое забыл. Не знаю, что будет. Нет ясности — даже в самом себе. И слишком много энергии.

С 1-го сентября больше не курю. И в это тревожное время.

13.10.<1939. Лос-Анджелес>

Простое объяснение: причина тревоги — Пума, которая мне нужна и которую не люблю. Ее отношение ко мне более нестабильное, чем мое к ней, — это тревожит. Она более эгоцентрична и более эгоистична — это напрягает. Все это исчезает в тот момент, когда я действительно властвую над ней. Но кто хочет к этому стремиться? Это мне уже известно из прежнего опыта, так зачем хотеть еще? Я чувствую, что с ней все идет к концу. Я могу с самим собой, возможно, жить — Пума не может, даже с другим долго не может. Все это приведет ее к Руди С.

Последние дни еще можно терпеть. Все терпимо, если я ее не воспринимаю слишком серьезно и нахожусь в хорошем настроении. Пума хочет, чтобы ее воспринимали очень серьезно и очень несерьезно. Позавчера и до этого я был на теннисе; Пума довольна. Вчера вечером Пума не в духе — ее раздражало мое хорошее настроение, и ей не понравилось объяснение, что мое состояние вызвано работой. Она читала газеты и заснула на софе, позже я ее перенес.

От Петер ничего. Снова дал ей телеграмму. Также Файльхену и Розхен. Удивительно — такое чувство, что все это больше не вернется.

Война затягивается; но становится темнее. Возможно, я заблуждаюсь, но надежды мало. Даладье и Чемберлен отклонили предложение Гитлера. Этого следовало ожидать.

27.10.<1939. Лос-Анджелес>

Несколько дней подряд Пума на ночной работе. Приходила между часом и тремя домой. Начал снова писать книгу об эмигрантах*. Между тем, моя собственная эмигрантская судьба. Петер еще на Эллис-Айленде*; наши паспорта признаны недействительными Панамой; Петер свой забрала. Попытаюсь получить разрешение на пребывание на один-два месяца и еще что-нибудь предпринять. Только выяснил, что об этом уже стало известно одному из информационных агентств. Постараюсь добиться результата через Мехико.

Пума вчера вечером в первый раз ушла одна из студии обедать со своим партнером*. После этого рассказывала, как очарователен, великолепен и прочее этот Альфред. Там были эти голубые* и Клемент. Пума стояла еще какое-то время несколько нерешительно, когда уходили голубые, но Клемент остался, чтобы послушать пластинку Логтона с ролью Рембрандта. Пума исчезла, я был несколько безучастным и холодным. Наконец, ушел и Клемент, и мне показалось, что Пума еще блуждает вокруг дома, как призрак, и слушает. На самом деле она, скорее всего, давно уже спала со спокойной душой. Я ее еще не видел, так как она ушла рано утром и ко мне не заходила.

Головная боль. Боль в области сердца. Все-таки страдаю от того, что все так уходит, все! Не то, что есть кто-то другой, так волнует меня, но то, что так уходит чувство. От него едва уже что-то осталось.

31.10.<1939. Лос-Анджелес>

Вчера утром промелькнула Пума и исчезла в студии. Днем звонок от Клемента: адвокат Леви из Нью-Йорка, который занимается нашими иммиграционными делами, сообщил, что появились трудности с приездом Петер, поскольку в департаменте Вашингтона над этим поработала Пума. Считаю это невозможным, но Пуму я еще не видел. Вечером поделился этим с Этторни Вилл О'Коннором. Он сегодня улетает. Пума позвонила в десять вечера — должна еще работать. Обещала вскоре прийти. Но она уже в половине восьмого попросила принести ей тайно в студию платья и до половины пятого ночи не была дома. Я был несколько возмущен, огорчен и в то же время испытывал любопытство. Около четырех часов услышал ее машину, шаги под моим окном, как будто кто-то ее провожает, вновь шаги, и машина отъехала.

06.11.<1939. Лос-Анджелес>

Жизнь идет дальше. Пума опять отсутствует дома. Всегда возвращается около одиннадцати. Был весь день раздражен, потому что Ст.* не позвонил. На следующий день успокоился. Сегодня снова раздражен, потому что он позвонил ей только утром, послал цветы, но вечером не позвонил. Развлекаюсь и отвлекаюсь. Работаю*. Сегодня она весь день была раздражена, спускалась к ребенку, вернулась, села, говорила о Ст., пыталась сорваться на мне, прошла вместе со мной к себе, сбросила фото Стюарта, наговорила глупостей, вышла из себя и легла спать. Меня это уже не трогает.

Петер вырвалась. Трения с адвокатами. Придется ехать в Мехико. Возможно, она получит месяц-два на пребывание. Говорил с ней по телефону вчера и сегодня. Вчера еще была подавлена, сегодня уже повеселей.

22.12.<1939. Лос-Анджелес>

Пума еще в постели. Пытался что-то выяснить через Мехико*. Старался примириться. Избегал дружелюбно и открыто любой дискуссии. Сижу, болтаю, забочусь о ней и пропускаю мимо ушей ее попытки предложить себя. Вспоминается ее отвратительная болтовня с Цуком* по телефону, когда призналась, что, если так уж нужно, может сама себя удовлетворить в постели. Бравая сучка! Сокол Юсуфа*. Вчера купил пластинку. Концерт для скрипки и фортепьянный концерт ми-мажор Бетховена. Родина. Странное божественное чувство: попасть домой из чужого, будоражащего, порой постыдного приключения к себе самому, и таким образом к миру, к жизни, которая сияет и ждет. Все было правильно — болтовня, возбуждение, обманы, скука, халтура для кино, неудачи, — чтобы это увидеть, проглотить, познать. Но теперь довольно. Это еще не кончилось, но с этим надо кончать. Я все это выдержал, и жизнь снова передо мной с тысячью дверями, короткая и великолепная. К чему сидеть в супружеской келье, как вечно верный второй, когда всего столько в мире ждет тебя, чтобы произойти с тобой впервые. Сокол Юсуфа, расправь крылья и лети! Не трепыхайся больше!

21.01.<1940. Лос-Анджелес> воскресенье

Дни идут. Пуму пока можно терпеть. Вчера вместе с ней прошел первые восемь глав книги*. Кое-что изменил. Она была очень заинтересована. С четырех часов утра до двух часов ночи. После работы еще болтали. До четырех часов ночи. Она сказала, что я могу спать у нее. Я нашел отговорки. Позже сама пришла ко мне.

05.02.<1940. Лос-Анджелес>

Спал хорошо. Весь день в порядке. Днем выходил послать цветы Зорине*. Видел белые и алые орхидеи, в первый раз после Парижа, где они ночью хранились в ванне; послал их Пуме, как маленькое, светлое воспоминание.

Позвонил ей, потому что у нас была договоренность с Вики Баум. Она захотела пойти со мной, хотя я вел себя, как будто она вовсе не хочет этого. Зашел за ней. Она созвонилась с Руди С. Узнала, что Тами беременна. Однако Свинти говорил, ей сделали перевязку яичников. Новые проблемы с разводом, женитьбой и т. д. Стала говорить об этом. Я отмалчивался.

Милый сельский дом. Вики Баум. Отцвела, но не отчаивается. Нечистокровный ирландский терьер с хорошим окрасом. Видел много вещей с Бали. Много новых. В. Баум рассказала мне о своих путешествиях, книгах и т. д. Появился ее лысый муж; выразительная пустота в лице музыканта; не совсем так, но все-таки. Сын, племянники и пр. Дом полон. Странно, давно такого не видел.

Вечером к Бэзилу и Уиде Рэтбоун. Вечеринка с Рубинштейном и Стоковским*. Много народу. Очень хорошо обустроенное место. Столовые подбиты золотыми материями, снуют музыканты. Ноты из полонеза Шопена. Стеклянные столы с зеркалами, стеклянными канделябрами, длинные листы с нотами Шопена, куда вписаны имена гостей. На главном столе стеклянный рояль, наполненный ландышами, стеклянные скрипки и т. п. Все подготовлено с отменным вкусом. Рубинштейн днем играл Шопена.

К моему удивлению, у меня оказалось место хозяина дома. Рядом со мной Бет Дэвис и Пума. Кроме них, Кей Фрэнсис, Кендел Майлстоун, Бромфилд, Мамулян, с которым болтает Пума, Оливия де Хэвилленд, объект в разной степени нашего с Пумой интереса, Регги Гарденер, Бойерс, Стоковский, мягкий, старый мим, и Илона Мэсси, блондинка из Венгрии, которая сказала, что любит меня, еще не зная моего имени. Играл Рубинштейн, одержимо, хорошо — выглядел немного уставшим, напряженным, Чаплин сидел возле него на полу, рассказывал случаи из своего фильма «Диктатор». Позже Дороти де Фрассо, веселая, циничная, беззубая.

Около четырех Пума разделась, стала читать газеты, была довольно спокойна. Я устал, разболелась голова, ничего не хотелось, ни терпеть, ни спорить, поцеловал ей холодно руку и ушел. Чувствовал холодное дуновение за спиной — гнев, удивление и что-то еще. Может быть, ничего.

Во всяком случае, мне все меньше нравятся ее сцены. Может быть, она думает, что все уже позади благодаря цветам и тому, о чем мы говорили. Но для меня все это еще ничего не значит.

04.03.<1940. Мехико-Сити*>

Вылет. Незаметный. Машущая Пума в освещении. Потом город. До горизонта ковер световых орнаментов. Тьма, шипящая в капканах пропеллеров. Мехикали. Освещенное летное поле. Мои документы. Телефонный звонок с американской границы. Я перешел. Показал визу в панамском паспорте. Назад. Красная линия горизонта. Мы взлетаем. Солнце встает над голубой равниной. Синие тени гор, как волны. Справа всплывает побережье Тихого океана. Завтрак в самолете. Часы перевел на два часа вперед. В полусне. Следующая остановка. Забыл название. Пограничный контроль. Добродушный чиновник сказал мне, что я в Мексике популярен. Два очень красивых индейских ребенка в белых грязных платьях. Девушка, идущая от станции по песчаной улице навстречу невидимому селению, — крепкая, неторопливая, как зверь, тревога природы, ловушка, плечи, покачивающийся зад, равнодушная надежность земли. Я смотрел ей вслед, думал о Пуме, освобожденный, и чувствовал: многое открывается, стоит только преодолеть толику тоски по родине. Индейские юноши в синих комбинезонах. Ясный солнечный воздух пустыни. Звон колокола — команда на борт. Второй — для пассажиров. Внизу — город. Серые глиняные дома, среди них квадратные, синие, розовые. Долгий полет над Сьеррой. Не видно ни человека. Горы. Колет в ушах и горле. Обед в картонках. Хорошо. Океан. Синий. Побережье. Мазатлан. Посадка. Двадцать минут отдыха. Смена пилотов. Дальше. Горы. Гвадалахара. Кожаные кресла, пестрые. Сигареты. Жаркое солнце. Короткие остановки. Увидел первый сосуд с текилой. Дальше. Полтора часа. Внизу широко раскинутая, серая, под ставшим вдруг серым небом глубина Мехико-Сити.

Петер в аэропорту. Тонкая, немного жалкая. Кармен Фигуэрас, подруга Долорес*, с незнакомкой тоже здесь. Хотела встретить меня. Увидела Петер. Решила, я в хороших руках. Я в этом не был уверен. Предъявил паспорт эмигранта. В отель «Ритц». Только одно название. Жалкий ящик. Две ужасные комнаты, но тем не менее. Телеграммы Пуме. Одна уже в пути. Две в аэропорту. Вечером она позвонила. Завтрак с Петер. Рассказывала о своих делах. Все жалобы и огорчения.

Вчера шатался везде. После обеда к знакомым Петер. С ними в «Буллфайт». Третий ряд. Пришли как раз вовремя, чтобы увидеть парад. Первый бык. Черный, растерянный. В его спину воткнуты несколько пестрых лент. Знаки владельцев быков. Матадоры Луис Карлос, по прозвищу Солдат, Гарца, лучший в Мексике, и третий, в ярко-красном. Кастро, голубой. Увидели восемь быков. Ярко-красные накидки с желтым подкладом. Бандерилльерос. Гарца ничего не показал. Был страшно освистан. Лучиано Контрерас, немного толст и неуклюж, очень хорош. Солдат показал первоклассный бой. Неподвижные вероники². Убил быка классически; кровь полилась из пасти, и он рухнул на землю. Некоторые быки снова поднимались на ноги. Даже после удара в затылок. С последним быком Солдат и Контрерас обменялись верониками. На коленях гипнотизировали быка, повернулись к нему спиной, отползли от него, выполнили веронику, пропуская быка на волосок мимо себя. Поцеловались, показали театр, прошлись картинно по широкой арене, публика бушевала — вдруг бык оказался позади них, они галопом перескочили через барьер, снова вернулись, снова бык, и опять прочь от него. Солдату достался последний бык. Он упал, выполняя веронику, бык над ним. Солдат захромал и все же под аплодисменты взял шпагу, чтобы убить животное. Сделал несколько вероник вплотную к барьеру. Появились бандерилльерос. Последний бык принадлежал Контрерасу. Солдат получил за классно убитого быка хвост и оба уха — высшая награда.

Матадоры хорошие, смуглые, мужественные лица, элегантные. Красивые костюмы. Пикадоры — один, с центнер весом, Санчо Панса; лошади защищены, но все же одной разорвали заднюю ногу, поломали ребра и нанесли другие тяжелые внутренние повреждения. За нами сидели американцы.

Выпивали у знакомых Петер. Смотрели снимки Кэрри под блюз. В отель. Еще выпили. Обедали в отеле. Позже позвонил Пуме. Не было дома. Вернулась только около часа. Сказала, была с ребенком в кино.

Сегодня в полдень в Министерстве иностранных дел. Синьор Петета. Младший государственный секретарь. Отправил нас к своему секретарю в Министерстве внутренних дел. Небольшое здание; в него можно войти, обойдя по веранде. Сфотографировался в индейской лавке. Отложили секретаря. Придется снова идти к нему в четверг. Пили в баре текилу-коллинз. Хороша. Крепка. Перекусили слегка. Петер все еще как стекло, неестественно. Поспал. Писал. Вечером были в соборе. Нищие. Старая женщина с удивительными глазами.

Дополнение: Беверли-Хиллз. Один день у Фелиситас Резничек. Позже присоединилась Пума. Но ничего не говорила. Один день у Рут. Цветы в день рождения. Оба, впрочем, в один и тот же день. Бриг отправился на Гавайи. Отель «Ройал Гавайан». С удовольствием отправился бы вместе с ним. Но снова не удалось.

06.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера в пять часов вечера страховка и полиция. У Петер украли большое бриллиантовое кольцо и одну клипсу. Еще до моего возвращения. Позже пили чай в американском посольстве. Посол Дэниэльс. Толстая пожилая женщина. Приветливая, сидела в удобном кресле. Потом с Петер в баре. Произошла неизбежная ссора; ее рассказы об Эллис-Айленд всегда заканчивались одним: пока она страдала, я развлекался в Голливуде. Я пытался ей объяснить, что это не так. Что мы заключили брак, чтобы она могла получить финансовую и прочую поддержку, которую она вовсе не ценила. Серьезная ссора. Первый развод якобы не должен был произойти и т. д. Я сказал ей, что мы больше не будем жить вместе; но мы можем, тем не менее, оставаться друзьями. Черт знает, что творится в ее голове: она не хочет оставаться одна, боится этого, но я не считаю это причиной для совместной жизни. Она упрекнула, что с тех пор, как я здесь, я не сказал ей ни одного доброго слова. Это верно.

Я позвонил Пуме. Она была сердита, потому что я за день до этого не дал знать о себе. И что я с Дженни. Заявила мне, что я мягок и т. д. Так теряют женщин, если не могут решиться на развод и т. д. Она уйдет от меня к Орсону Уэллесу. И в том же духе. Холодно попрощались.

Типичная ситуация. Две женщины. Обе имеют претензии. Ссора с обеими. И, собственно, я ни к одной из них уже не стремлюсь. Даже к Пуме с ее характером Ксантиппы³. Падальщик сказала мне: «Ландграф, будь стоек!» Мне надо быть таким, но по отношению к ней. И работать.

07.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера в одиннадцать часов полиция у Петер. На этот раз начальство. С хозяином отеля. Потом у меня. Что я думаю по этому поводу? Ничего. Подозреваемый Цапперт, который живет здесь и время о времени встречался с Петер. В полдень на солнце в саду на крыше. Завтрак. Кофе, хлебцы, ливерная колбаса, сыр. В пять часов снова полиция. Взяли предоплату. Предположительно в счет затрат. При этом заверили, что готовы сделать для нас и в других делах все возможное.

Просмотрел дневники. Трюк Пумы: шесть месяцев бегать на сторону и возмущаться тем, что я живу в одном отеле с Петер.

Вечеринка. Коктейль в баре. Хороший бармен. Петер, Милдред, имена других мне неизвестны — некий Багги с женой, Джон и еще какие-то милые люди. Потом ужинали в «Маноло». Судя по всему, один из лучших мексиканских ресторанов. Ужасный сарай. Дурная музыка. Пусто. Дурная еда. После этого в «Патио». Ночной ресторан в патио старинного дома, очень красивого, с эркерами, углами, террасами, на которых можно сидеть. Все заполнено. Надо всем этим черное картонное небо с золотыми звездами. Оживленная атмосфера. Танцующий великан, юный, задумчивый, с детским лицом, на голову выше танцующих. Женщина в чем-то кричаще-красном, ниспадающем волнами; ее кавалер размахивает платком из такой же ткани. Много туристов. Мексиканцев. Хорошее шоу. Цыгане. Семья Штернов: Кармен Амайо или кто-то похожий. Андалузские цыгане. Считается лучшей танцовщицей Мексики. Великолепно. Танцевала с одним из гостей, который оказался тоже великолепным танцором, она его выбрала из публики; ему пришлось снять пиджак и танцевать в подтяжках, потом ему повязали шарф вокруг шеи, так несколько очень быстрых танцев. Ее трое братьев составляли капеллу. Гитаристы. Кроме того, сестра, которая танцует. Кармен танцевала с одним из братьев очень медленный танец с очень быстрой, дробной чечеткой — почти незримо, только тихий стук из-под развевающегося платья. При этом она медленно проплывала, с лицом, застывшим, подобно трагической маске, — эта сила земли, которую она попирает, — никогда такого не видел, такое почти трагическое, с такой необыкновенной серьезностью. Милдред рассказала, что семья зарабатывает много денег, поэтому построила на территории своего племени огромный дом с мебелью, сделанной под заказ, но жить продолжают в шатре; дом пустует. Поведала, как она в саду угощала цыган обедом, которые избегали солнца — боялись загореть, что весьма трудно сделать.

Очень хорошая певица. Пела «Кватро видас». Два усатых гитариста во фраках; жуткие говнюки. Симпатичная пара, исполнявшая танец с сомбреро. И Кармен.

Потом с Петером* (мужем Милдред) дальше. В американскую забегаловку. Одни мужчины. Капеллы. Становились вокруг, три, четыре, десять — у каждого стола своя. Вокруг одна из восьми мужчин. За каждую песню семьдесят пять сентаво. Пели и играли с великолепным ритмом. «Вереда тропикаль». Сифилитик-скрипач. Индейцы в серапе и рваных юбках. Юный чистильщик обуви, который, получив пятьдесят сентаво, поднимал монету и показывал ее всем, прежде чем побежать разменивать, чтобы все убедились: он не обманывает. Оборванные женщины проходят мимо. Петер рассказал, что раньше здесь дважды в неделю происходила стрельба или драка; за двадцать песо, данных охраннику, можно было урегулировать убийство. Поехали в «Леду». Бордель с танцем и баром. Хмурые лица. Танцующие, торгующие, маленькие индейцы в пончо. Проститутки. Петер подозвал одну. Пили в баре. Отличный ресторан; обыкновенный, не для туристов. Взяли проститутку с собой. Она даже была мила. Решили ехать в публичный дом. Подъезжали к некоторым. Почти все закрыты. Было уже шесть утра. Рассвет в авто. Хлопающий дверью шофер-индеец. Наконец нашли один. С патио, где цвели каллы. Нежное синее утро. Салон. Две пожилые американки, которым принадлежит публичный дом. Бандерша Ева Адамс. То еще имя. Портье. Очень милая девушка-индианка, которую непременно надо называть Ольгой. Коньяк. Радио. Обе американки в пестрых купальных халатах. Скорее всего, прежде были лесбиянками. На стенах три красивых ковра. Синих. В восемь утра домой. Ясное утро. Много выпили, но почти не опьянели.

В десять часов подъем. В одиннадцать у секретаря Пететаса, Гризе. Передали ему фотографии; зачем — я не знаю — это Министерство внутренних дел? Вряд ли. Заполнили бумаги. Должны прийти снова во вторник. Домой. Позвонил Пуме. Она была холодна и настороженна. Заявила, что не будет мне писать или телеграфировать, пока я живу в том же отеле. В чем-то права. Пожаловалась на Штернберга, который о ней не заботится.

15.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера немного писал*. Впрочем, мало. Слушал испанские истории от Кати. Родилась в Венгрии; замужем за неким Поста, который живет в Англии; участвовала в гражданской войне в Испании. Там и познакомилась со своим мужем. Испанец. Рассказала об одном случае: самолеты франкистов сбрасывали продовольствие, просмотрели, что их войска отступили, там уже был народный фронт, сбросили кусок ветчины, которым убило человека в одной из частей. Когда об этом рассказываешь, всегда жадный вопрос: ветчины? Рассказала об Эбро; на обоих берегах враждебные части: ее муж — отличный гитарист, на другой стороне какой-то певец, ночью играли и пели вместе. Войска также по реке обменивались продовольствием. Однажды решил кто-то из народного фронта принять солнечную ванну; крикнул той стороне, чтобы не стреляли, ему ответили, что будут целиться в ногу. Он принял это за шутку, они же подстрелили его. Он за это ночью застрелил певца.

Рассказала о семье своего мужа. Отец во Франции; один сын погиб; другой сын в тюрьме; один в Мехико, был в концентрационном лагере во Франции; младший бежал из франкистской тюрьмы во Францию, искал отца, нашел в концентрационном лагере в Каркасонне; мать, старая, брошена в тюрьму из-за беглых сыновей. Все считали ее погибшей. Она вышла через месяцы, сразу же написала поваренную книгу: как без масла и жира тушить мясо. Научилась этому во время гражданской войны. Большой успех. Два тиража за три месяца. Обеспечила этими деньгами себе существование. Рассказала, как снова нашла своего мужа в концлагере. Искала его несколько дней, ночью с карманным фонариком в лазарете, светила в лица раненых, лежащих на земле, звала: «Хоза! Хоза!» В один из дней у ворот лазарета кто-то из выходящих упал перед ней. Ее муж. Без сознания. Не узнал ее. Тогда она его выкрала. Жили полтора года в Париже. Без прописки. И вдруг полицейский увидел ее мужа. (Не оформила брак, так как другой еще жив.) Спросил, кто это. Она: «испанский эмигрант». Она так рада, что полицейский пришел, теперь он сможет помочь ей, даст совет и т. д. Все время благодарила. Он в конфузе, не мог более вынюхивать. Направил ее в городскую управу. Оба пошли. Хоза был доставлен в испанский отдел с полицией. Там решили, что он протеже французского отдела и дали ему разрешение на двухнедельное пребывание, пока он не отбудет в Мексику. Он представил девицу Кати как свою жену. Назвал ее иначе — Фернандес. Теперь она в испанском отделе как мадам Хоза-Фернандес, проживающая у мадам Поста, то есть у себя самой. Дикая неразбериха. Полицейский во французском отделе отнесся к ней по-отечески: наказание в качестве трех месяцев тюрьмы за укрывательство испанского беглеца отменил, пожелал ей всего хорошего в Мексике. Она решилась поехать в Мексику, поскольку знала там некоего полковника Гийома. Он мог бы им помочь. Отъезд. Гавр. У нее не было разрешения на выезд, так как она получила таковое как фрау Поста от французской полиции, а не как Фернандес. Пароход ждал до вечера. Она напилась, пока ждала решения. Наконец ей позволили уехать. Эллис-Айленд. Хоза так часто менял свою дату рождения, что запутался. Они назвали полковника Гийома как поручителя. Произвело впечатление. Их следовало депортировать, так у них был только второй класс до Веракрус, но все места оказались заняты; виза истекала в этот день. Наконец, их пустили и поместили в первый класс. Попытка пароходной компании взять с них последние деньги. Прибыли в Веракрус. Отель. Крысы. Провели ночь на стульях, поджав ноги. Мехико. Полковник Гийом. Твердо убедились, что он обманщик. Но поблагодарили его за доверие, благодаря чему они прибыли и стали мексиканцами, считаясь мужем и женой. Зарабатывали хорошо. Рассказала об Эллис-Айленде, на котором жила карлица, задержанная в Нью-Йорке без документов. Ее должны были депортировать. Сопротивлялась, но при этом ни слова не говорила. Не говорила, откуда она. Поэтому не знали, куда ее следует депортировать. Получила десять месяцев тюрьмы. Должна была отсидеть в Эллис-Айленде. Потом ее, возможно, выпустят и отправят в Нью-Йорк. Время от времени ее навещал в тюрьме похожий на циркача человек; жестикулировали, как глухонемые. Не говорили.

На улице дождь. Мокрый снег. Серое небо. Вчера телеграфировал Пуме — писал письма. Об Альфреде и здешней жизни. Не хотелось бы мне, чтобы падаль использовала ситуацию в свою пользу.

06.04.<1940. Лос-Анджелес>

Вечером читал. Потом к Р.* Была мила, привлекательна и заботлива. Взял с собой пакет книг. Маленькая комната. Маленькая жизнь. Намного порядочнее иных. Ее никогда ничем не заменить. Но она здесь, и любит. Не мог ее оставить, даже стремясь к Пуме. Как будто я здесь никогда не был. Подумал вдруг, что у нее с кем-то есть связь*. Обняла меня. Ушел. Еще раз оглянулся, свет оказался выключен. Как будто не был.

Сегодня утром решил снять небольшой дом. Подозреваю, она так много говорила обо мне с парикмахершей*, какая я величина и т. д., что теперь настроена против меня. Я сделал ошибку, раскрыв свои карты. Мой первый план был верен: казаться привлекательным и равнодушным в отношении постели. Это было неправильно, но верно в одном: я мог бы равнодушно относиться к ней, чего она не хотела.

Солдат, в тысячный раз! Возьми себя в руки! Будь любезен и делай точно то, что ты хочешь! Не поддавайся никаким аргументам! Будь самим собой. Думай о том, как стать независимым. Думай о Кармен, которая, чтобы себя защитить от разбитого сердца, тут же привязывала к себе еще кого-нибудь. Думай о том, что эта стерва имела наглость тебе сказать: если кто-то боится потерять кого-то, то он уже потерял! Она настолько уверена в себе, что может позволять себе все, что хочет! Сделай так, чтобы она впервые потеряла свою уверенность! Сделай правильно! Без особого умысла! Отвыкни от нее. Не делай трюков. Отвыкни от нее неспешно и спокойно. Не поддавайся больше ни на какие компромиссы.

Только что нанял себе слугу. Японца. Первый шаг к самостоятельности.

Во второй половине дня осматривал дом. Потом появилась Пума. Я был беспристрастен. Говорили. Я рассказал о готовности части книги*. Она говорила о Спенсере Трейси. Я заметил, что уже видел его и т. д. Сказал, что я закончил, теперь в ее распоряжении. Она засмеялась. Я тоже. Я заявил, что вечером опять буду работать. Она сказала, что, возможно, зайдет позже. Я согласился. Она стала звонить. Позвонила Дюрану. Потом мы говорили о Равиче*. Я объяснял, что он уже проник в меня. Она слушала. Я говорил, что деловитость скоро должна умереть; разыгрывание; комбинация деловитости и романтики: Равич. Изображение негативного уже устарело, маленького человека, слабости. Она соглашалась. Казалось, что-то понимала. Имела в виду типы. Я соглашался.

Джо сказал мне вечером: «Смейся! Смейся над этим. Высмей ее. Только так!» Независимость. Смеяться! Никаких дискуссий!

03.05.<1940. Вествуд*, Лос-Анджелес>

Вчера вечером Штернберг и две девицы. Пошли в мексиканский ресторан; мамба и тому подобное. Чувствовал себя несколько гадко. Потом стало лучше. Направились во «Флорентинский сад». Немого потанцевали. Было хорошо. В половине третьего по домам. Прострел в правом плече.

Считаю, вчера выдался тяжелый день*. Один в доме.

Сегодня утром хорошее самочувствие. В раздумьях. Все больше раздумий. Что только не пытается вытворить эта штучка.

Днем урок танцев. После полудня чуть больше беспокойства. Но намного лучше, чем вчера. Вышел на улицу. Увидел новую страну. Без эскорта. Пума хотела ради своего удобства сделать меня посмешищем. Лучше всего взять себя в руки и покончить со всей ерундой. Участвовал в этом кто-то еще или нет — всегда были неурядицы. И слишком мало действительно хороших дней. Джо, например. Лучше за ней не тянуться. Пусть Пума идет в свой курятник.

20.05.<1940. Вествуд, Лос-Анджелес>

Пума вчера на вечеринке, на которой Бетти Дэвис хотела представить гавайскую танцовщицу. Позвонила мне перед этим; сообщила, что идет с Чаплином и Дюрантом к Казенсам и дает мне знать об этом на тот случай, если ее увидит Клемент, который обязательно мне об этом доложит. Я писал немного, рано лег спать; кое-что передумал.

Сегодня в полдень она мне позвонила в танцевальную студию. Хотела меня увидеть, прежде чем пойдет к Баллокам. Поехала со мной к портному, в машине позади меня. Я нашел это внезапное предложение несколько подозрительным. Во второй половине дня позвонила еще раз. Была прервана своим водителем. Посмотрим, что она имеет в оправдание. Скорее всего, ничего, лишь немного чувства вины. Или что-то на вечер.

Немцы в Лаоне. Святой Квентин. Кажется, не удержать.

Как нелепо учиться танцам в такие дни и писать: эти занятия годятся, чтобы поберечь нервы, даже по пустякам. Возможно, они еще пригодятся. Тогда все будет зависеть лишь от того, насколько они в порядке, а не от того, до чего их довели.

Гитлер в Париже — каково представление. Конец культуры.

11.07.<1940. Вествуд, Лос-Анджелес>

Пара вечеров с Рамбо*. Наброски для Пумы*. В один из вечеров Людвиг с женой. Пятнадцатого мая выехал из Мосции. На нервах. Пума смеется. Черная шелковая пижама. Людвиг отдохнул, рассказывает истории. Один вечер. Ясные дни. Аромат леса. Жующая, пишущая Пума. Четвертушка луны. Известия: Фейхтвангер, возможно, схвачен в Париже гестаповцами. Маленькая гавань в Португалии, в которой в ожидании отплытия в Америку находятся Шевалье, Ротшильды и многие другие на парусном судне; беженцы в Испании делают попытку достичь Португалии; нищета и тишина, парящая, пожирающая жизнь, вечером кроны темных деревьев, за ними по-летнему нежные, розоватые полосы облаков и далеко бомбардировщики, птицы смерти. Темные боевые корабли с торчащими плавиками — неоновый флот, тлеющий, синий, красный; дыхание ночи — все на обозримом краю смерти.

Вчера вечером у Робинсонов. Стравинский, маленький, жеваный. Хедда Хоппер рассказывала о своем романе в Париже. Пума, которая хотела меня увести от этой журнальной кобры*, с большими серыми цветами на белом платье. Адриана, высокая рыжая девушка, которая нашла хорошей игру Пумы в роли проститутки в моем фильме. Сэм Зальц. Золотые рыбки на столе в больших коньячных бокалах. Штернберг со своей тягой к Пуме.

Ждали картины*. Наверное, их не могут выслать. Большая неразбериха. Никто ничего не знает. Видимо, никогда. Страховка ненадежна.

Пума начала работать. Пробы.

Солнце. Синий бассейн. Выборы в Мексике. Кто сейчас знает, что такое покой?

16.07.<1940. Вествуд, Лос-Анджелес>

Ясные дни. Пума вечерами репетирует. Сна нет. Писателем быть лучше. О картинах ничего не слышно. Декларации о въезде. Зелень и синева в деревьях за окном спальни. Белый дом на склоне горы. Порой кажется, будто за окном прованский пейзаж Сезанна.

Что останется? Твои глаза, солдат, то короткое время, пока ты живешь, красота, желание быть собой.

Авторитет паузы — авторитет, найти из нее выход. Авторитет выхода никогда не достаточен и потому достаточен. Откройся — чем старше становишься, тем больше открываешься; тем больше проходишь насквозь; в молодости ты сжат, как кулак.

По радио играют европейские песни. Венские песни. Мягкие, как вешний луг. В прошлом? Море в Антибе? Озеро перед Порто-Ронко? Улицы Парижа? Солдат, ты их видел. Не жалуйся.

24.08.<1940*. Вествуд, Лос-Анджелес>

Послал вчера Пуме последнее персиковое вино. От нее ни слуху, ни духу. Слышал, что она просила доставить ей подушки и пр., чтобы спать на комплекте, потому что ей рано утром выходить. К вечеру Зальц. Говорили о картинах. Потом хорошо поработал.

Письмо от Карлы Вителлеши. Эмден умер. Что теперь осталось от всех его страхов! Меня касается; он так хотел жить красиво. И все у него для этого было, кроме бесстрашного сердца.

Надо иметь сильное сердце, чтобы жить без корней.

Письмо от Гризи. Три неразрешенные допечатки* в Мексике.

Пару дней назад позвонил Петер. Лонг-Айленд. Обрадовалась. Хочет писать пьесы.

13.09.<1940. Вествуд, Лос-Анджелес> пятница

Вчера утром на таможне*. Картины, ковры. Прибыли к вечеру. Зальц пришел с каким-то коллекционером картин кока-колы Стенли Балдуином. Мы распаковали. Стали развешивать. Я разложил ковры. Вдруг здесь возник кусочек Порто-Ронко. Тот Ван Гог, те Сезанны — ковры с драконами, Ушаки, Поляк, Гольбайн.

Вечером явился Зальц с какой-то француженкой. Развешивали дальше. Потом пошли к Киросу. Небольшой праздник. Потом с Фельдманом к Армстронгу, поужинали. Около четырех часов с Клементом домой. Удивительная синева.

Сегодня Зальц. Развешивали дальше. К вечеру Робинсоны и Джо Шт. пришли посмотреть картины. Зальц попрощался. Уезжал в Нью-Йорк. Позже Катер и Ви*.

Чувство родины от вещей.

26.09.<1940. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера с Гитой Альпар к Уорнерам. Милая вечеринка. Я впервые был один и стал осматриваться. Жан Фельдман. Салли Эйлере. Красивые спины. После столь долгого времени нашел обстановку праздничной. Великолепно. Поболтал с Барбарой Хаттон о коврах. Посидел с Салли Эйлере и слушал истории Чарли Чаплина. Она дала мне свой телефон. Точно так же и Барбара Х. Ухаживал за Элзи Мендл, которой около семидесяти или восьмидесяти. Нинон де Ланкло. Пил много водки, как и Элзи Мендл. Был доволен и пьян. Потом поехал к Киросу и в «Интернациональ». Там встретил Жан Фельдман. Она была симпатична. Кто-то был с ней. Встретил Клемента. Поехал домой.

Похмелье. Устал, но доволен. Нежная кожа Этель*. Болтовня. Позвонила Барбара Хаттон, позвала меня на ланч. Секретарша Энн* на коктейль — послезавтра. Я позвонил Салли Эйлере.

Много всего происходит, но в то же время ничего. Чувство, будто Пума в Калифорнии, а я в Порто-Ронко.

Рут послала мне вчера дюжину роз. Трогательный теплый день. Пылающие облака. Тоска по родной Европе.

Берлин уже три дня бомбят, Лондон уже девятнадцать.

Пума позвонила вечером. Я сделал самое простое: говорил ей приятные слова — почему бы не делать так чаще. Но чаще они вовсе не хотят. Видел это на вечеринке. Осыпай ее комплиментами и делай все, что ты хочешь, — и ты очарователен. Скажи им, что они божественны и чудесны, не докучай им аргументами, скажи им, что они — манна небесная. Растопи их. Они лунные существа. Им нужен свет. Без света они темны. Собственного, света у них мало. Скажи им, что они мечты. Накидывай на них слова, как сеть. Улыбайся. Играй. Но, черт возьми, не веди себя серьезно. Не суетись. Действуй. Неужели я никогда этому не научусь?

03.11.<1940*. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера вечером звонок Ви. Я должен прийти через двадцать минут. Зачем? Должен позвать к телефону Пуму. Отмененная вечеринка все-таки состоится. Встретил Бергнер и Чиннера перед бунгало. Катер прошел вперед. Обедали в «Кок & Булл». Поехали к Штернбергу. Милый вечер. Я выпил примерно две бутылки вина. Делал глупости. Шт. хотел подарить мне трость из-за моей ноги; легкое отравление никотином. Пума воспротивилась: к чему отдавать такую красивую трость. Через пару дней моя нога и так пройдет. В любом случае кусок дерьма. Активно жестикулировала. Домой. Доставили Бергнер. В бунгало ссора. Я обидел П., когда ответил на ее вопрос по поводу моего курения: «Сигареты хороши для отравления никотином». Мы пошли в аквариум. Перед этим я вновь ее задел по поводу отъезда Бергнер с другими людьми. Я: «Грэфенберг сказал мне об этом на следующий день». Она к телефону, звонит Бергнер; естественно, ответила, что ни о чем не знала. Ругались дальше. Снова упреки. Я: «В последний раз». Она: «Когда женщина хочет спать с мужчиной, а он пьян. Импотент». Я: «Надо оставаться мужчиной, когда приходится презерватив смазывать в желе и вести об этом разговор с той, что потом лежит в постели, как рыба». К дверям. Я держу одну, она другую. Я ее обозвал проституткой! Если сравнивать, то проститутки привыкли получать плату за то, что они дали. Она же хочет, напротив, спать с теми, о которых она бы могла сказать, что она хотела этого. Это так — если кто-то появился из сточной канавы в Оснабрюке, то он может только обливать дерьмом. Типичное плохое настроение. Ага! Дочь майора Дитриха вновь проявила себя. Обоюдное хлопанье дверями.

Сегодня позвонила Лисль Райш. Пума дала согласие на вечер; надо с ней поговорить, она сама должна меня спросить, пойду ли я. Нет.

10.11.1940 <Вествуд, Лос-Анджелес>

Воскресенье. Ясно. Осенний ужин. Эти дни. Далеко и близко от Европы. Война — это уже что-то само собой разумеющееся. Ужасно.

Вчера звонил Опельс. Собирается сюда. Звонил Леонард Франк. Он с «Уорнерc». Небольшая работа. Не знает английского. Сказал, Шпанн теперь в английской армии.

Звонила Бергнер. Была немного пьяна и мила. Утверждала, что Пума ревнует меня к книге* и Петер. Находит забавным, что спит в комнате для меня в Палм-Спрингс*.

03.12.<1940 Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера вечером Рут*. Несчастна, взволнована и слепо влюблена, а потому немного странна. Я наблюдал за ней и делал выводы. Отвез домой. Стелется ясный вечер. Новолуние.

Сегодня и вчера разговаривал с Р. Нашел основную идею Равича. Густав Зак. Мужчина с проблемами и бесхарактерная женщина, которые соприкасаются друг с другом. Оба ничем не связаны. Один выбрался из глубины; другая держится на плаву. Привлеченный этим — мужчина в расстройстве и сомнении. Он хочет, чтобы все оставались свободными, твердость остается в нем одном, но он так не считает, поскольку в этом противоречие между мыслью и чувством. И в результате терпит поражение. Интенсивность чувств он принимает за твердость, но это лишь интенсивность перемены.

Что говорил отец? Никогда не связывайся с артистками.

Известие из Берна: благодаря Занолини удостоверение личности продлено еще на год. Уже шаг.

Звонил Петер. Пытался заняться чтением, чтобы успокоиться. Позвонила Бергнер. Сказал об этом Пуме при трех свидетелях. Пума отрицает, будто я ей это говорил.

Маргот* позвонила вечером. Аннемари Шварценбах в санатории.

13.12.<1940> пятница, Нью-Йорк

Вечером седьмого с Клементом в «Интернационале». Видел сцену с пощечиной между какой-то лесбиянкой из Потсдама и еще кем-то, видимо, из-за некой Махарани, которая восседала за столом. Услышал от фотографа Сесиль Девис: «Ужасно проснуться утром рядом с кем-то, лишенным юмора».

Восьмого сборы. Получил еще один синий костюм. Звонок от Пумы, после одного из ее замечаний я сказал, что порываю с ней, всего хорошего, она ответила тем же.

Вечером пришли Ви и Катер. Принесли письмо от Пумы. Она хотела таким образом попрощаться. Она на меня никогда не нападала, потому удивлена. Она всегда была полна только любви, заботы и страха, но теперь она полна любви и печали, потому что ей не удалось сделать меня счастливым. Она будет молиться Богу, чтобы он меня хранил. К этой несусветной глупости она прислала золотого Христофора — и я узнал, что в прошлом году его ей подарил Джо Кастерс.

В понедельник девятого выехал. Пумы не было на вокзале. Одиннадцатого в полдень в Чикаго. Дюжина устриц и дальше. Читал «Генриха IV» Генриха Манна. Двенадцатого в половине девятого в Нью-Йорке. Никто не встречал. Отель «Шерри Незерленд». До обеда Маргот Опель. Пошел в полдень отправлять в санаторий Аннемари Шварценбах, которая требовала морфий. Вечером Петер. Живет удобно в «Сейнт-Реджис», отличный вид, освещенные небоскребы. Профессор Франкл из Урании, Прага. Переговоры в баре «Плаца», как быть с неквотированной иммиграцией. Потом о Петер. С ней все то же самое. Когда я встретил перед отелем Эльзу Максвелл, она поморщилась. Сверхчувствительная. Увидели Грету Мосхайм с ее маленьким лысым Гулдом. В отеле около трех.

Сегодня утром некто выпрашивал деньги для Райфенберг, которая ругала меня за то, что я не предупредил ее о том, что послал ей деньги. Позже Маргот со своей собакой. К обеду Руди Зибер и Тами. Болтовня о Голливуде. Потом с Франклем в школу, директор, доктор Бон, держал речь, должен стать там ментором, передал чек на полторы тысячи долларов на школьные нужды. Говорил по телефону с Петер, она была обижена, что не взял с собой. Будет время, когда я от этих обиженных баб отделаюсь.

18.12.<1940. Нью-Йорк>

Ясная погода. Свежо. Позавчера вечером с Маргот Вуазин. В тумане под дождем на красном «Чао Джиме» через Центральный парк. Маргот хотела пойти со мной; я отказал. Странно, как четко секс дирижирует теми, с кем уже некогда был, — и насколько сам бываешь лишен выбора.

Вчера утром снимали отпечатки пальцев у иностранцев. Сотни людей: негры, филиппинцы, граждане, рабочие — почти нет добрых, одухотворенных лиц. Что бы ни говорили — добро не написано на лице. Мне пришлось дважды давать отпечатки. Видимо, тонкие, неясные линии. Как и мой характер.

Днем, наконец, попал к парикмахеру. Потом к Зальцу и с ним к Кнедлеру*. Хеншель показал два портрета мадам Сезанн, реку с прачками и мост, Ван Гога, мать и дитя, зеленое на желто-зеленом фоне, Мане, «Скачки в Лонгчамп», Гогена, один Греко — и пр.

Потом у Зальца сидели перед пейзажем Сезанна. Болтали.

Вечером с Петер в «21». Рассказывала об Эллис-Айленд, Суинти и т. д.

Равич* оперирует Маду, не узнавая ее. Она под простыней, он как негр-оператор в последний момент. Узнает ее во время операции по шраму, когда сдвигается простыня.

Легкая тревожность. Надо ли что-то послать Пуме к Рождеству и ко дню рождения? Цветы? Или ничего.

Позвонила Ви. Рассказала, что Пума была с Дюраном Превью. Набрал Брауну*, чтобы встретиться с Гарбо. Звонил Бергнер. Всех спрашивал по поводу Рождества. Все более полон решимости ничего не делать. Бергнер передала вопрос Пумы по поводу моего присутствия на Рождестве. Я объяснился, Руди С. встал на мою сторону. Бегнер собирается приехать в Нью-Йорк.

Дега сияет на стене.

23.12.<1940. Нью-Йорк>

Массаж, сон, мытье головы. На Пятой авеню. Люди, машины, окна. Купил трех маленьких плюшевых тигров. Передам Пуме через Розу* с письмом ко дню рождения.

Фейхтвангер рассказал: в лагере на трех тысяч человек четыре-пять уборных. С утра торг за лучшие места в очереди. Немцы все ближе и ближе. Мало надежды на бегство, так как бумаги в комендатуре. Ожидание поезда. Ночью, за день до прихода немцев, покончил с собой Хазенклевер, веронал. Утром поезд. Три дня стоя в поезде. Дизентерия. Многие делали в штаны. Их избивали. На остановках поезда выскакивали. Поезд трогался, натягивали брюки и догоняли. Если чужой вагон, безжалостно выталкивали. В Байонн. Прибыли, известие, что немцев ожидают на следующий день. Комендант дает свободу, без документов, объявляет отъезд поезда назад на следующий день. Треть бежит. Остальные опять в поезд. Ночью поезд уходит в туннель. Мимо немецкие моторизованные колонны. В Ним. Высокое плато. Концентрационный лагерь. Мало еды. Эмигранты ночью в Ниме все скупили. Жизнь в лагере: церковь, рестораторы устраивают на стволах деревьев кафе. Зазывают: «Отличные польские паспорта для господ от сорока до пятидесяти, восемь тысяч франков!», «Лучший шоколад!», «Настоящий венский кофе!» Одна часть лагеря вразнос торгует с другой. Побег при купании по реке. Машина американского консульства. В лагере, другом, часто днем немецкое гестапо. Допрос Фридриха Вольфа. Снова выпустили. Заставили его задрожать. В Марселе беженцы, немецкие офицеры вместе. Аресты должны быть согласованы с французской полицией, которая посоветовала всем социал-демократам не светиться в уличных кафе. Два месяца скрывался. Попытка побега на лодке с двадцатью пятью людьми. Штампфер и Брайтшайт и старые социалисты с ними, не захотели сами тащить на лодку провиант на восемь дней, пришлось шкиперу, попался, лодку конфисковал итальянский контроль. Наконец к отелю «Терминус», через выход отеля к вокзалу с охраной из двух американцев (охраняют главный вход) поезд в Нарбонн, восьмичасовая остановка, посетили собор, дальше в Сербер, граница. Охрана, вышли, как американцы, через границу пешком к испанской пограничной охране. Представитель «Кемел». Объяснили, что белорусы дали взятку, разменяли восемьсот франков. Поезд в Барселону. Мадрид. Португальская виза, которая истекает каждые четыре недели, поезд в сторону границы. Американская журналистка, которая спросила фрау Ф., не является ли она женой известного Ф. Если да, то ее ожидают в Лиссабоне и т. д. Нет. Борьба какого-то швейцарца, чтобы она могла получить сидячее место. Обед на португальском вокзале. Центнер долой! Он через сутки на корабле, она через две недели. Он до Лиссабона под именем Ветчек.

Пьеса: ночное кафе. Начало: сцена между официантами, гардеробщицами, девушками в баре. На этом кончается. В то же время вокруг гости, ревность, выстрел, старик, пьяный, бармен и т. д.

Скетч: «21», стол, заказ ужина, голодные англичане, справа стол с американцами, толстыми пресвитерианцами. Во время заказа: Лоран так счастлив, жена спасена.

Марион Премингер с серьгами в виде короны, огромная корона на груди, милое общество, кладет серьги на стол, сует корону в пирожное («надоело держать!»), падает грудью на стол, украшение врезается в нее.

Дрейфус, автогонщик, летчик, отправляется на гонки во Флориде, коллапс Франции, — теперь ресторатор в таверне «Морган Ред-Коач», Нью-Джерси, столы у пылающих каминов, французское вино, мечты.

Венгр, сестра, двадцать один год, нанимает немецкий военный самолет, летит с ним ночью из Будапешта в Венецию, назад возвращается одна.

Луиза, чешка, мастер игры в гольф, бегство на автомобиле, золото в мешке для гольфа, акции и т. п. в чемодане, через Германию во Францию. Америка. Эллис-Айленд. Замуж за англичанина, Макинтош, открывает меховую лавку. Замуж выходит по расчету, первую неделю он импотент, потом резкая перемена — он должен вернуться в Англию, она через неделю, полная любви, следует за ним. Одна на грузовом корабле. Прибывает, длинноногая, по пустому пирсу бежит назад, кричит: «Петер, все замуровано!» Пушки, пушки, замуровано, как гроб, — одна с командой. Прибытие.

Днем в магазине игрушек. Эрих Гольдшмидт встречает Ротшильда, седой. Рассказывает среди плюшевых медведей, что в Сан-Доминго потерял тринадцать килограммов (был в концлагере). Так, к слову.

04.01.1941. Нью-Йорк, отель «Шерри Незерленд»

1-е января. В три часа дня с Зальцем и Сальмони у Уинтропа. Частное собрание. Комната, полная рисунков Энгра, два Домье, адвокаты и любители живописи. Рисунок Домье, женщина с младенцем. Акварель Мане, сцена скачек. Великолепная акварель Делакруа, тигр, львы и т. п. Дега, Ренуар, два рисунка Ван Гога, портрет и пейзаж с синим вагоном. Среди всего этого много слабых работ, американцы, современники, работы дочери. Отличный Хорус, бронзовый сокол. Две собаки. Бронзовый дракон. Несколько китайских бронзовых сосудов, довольно хороших. Еще два больших гонга, очень красивых. Зеленая патина, изящная форма, невероятное литье, тончайший орнамент. Невероятно, как это можно было вылить из бронзы. Дужка вверху в виде двух драконов, их крылья изящно распростерты над верней частью гонга, воздушные, как египетские крылья времен Тутанхамона. Великолепные бронзовые зеркала, рельефы морских водорослей, все из одного кургана, значительные и исполненные грации. В прихожей еще два огромных гонга.

Уинтроп, нарядный старик, с поседевшей эспаньолкой, с брюшком, в тихом воздухе античности и буржуазности квартиры коллекционера. Какой-то искусствовед, Уотерберри, со щетиной, тонкой шеей, тяжелым телом, в чем-то напоминающая динозавра. Очень страшна — осторожно осматривает бронзу.

Пешком по Пятой авеню. Ясный воздух, зеленое, широкое небо над небоскребами, новый месяц, первые, холодные огни улицы, аэроплан в ущелье между домами.

В кафе Пьер пили чай и болтали. На улице тем временем наступил теплый вечер.

Вечером ужинал здесь с Петер. Просматривали рукопись*.

2-го января немного поработал. Вечером с Зальцем и какой-то девушкой в «Пьере», в «Мартинике», где-то пили ром, Джордж Рафт, и потом в «Эль-Морокко», где сидела Марджори де Гир, пьяная, призналась мне в любви и со слезами на глазах попросила вдохновить ее.

3-го января с утра массажистка. Обед с Наташей Палей*. Послал Эльзи Мендль лилии, Наташе ветку орхидеи. Две китайские танцовщицы прибыли из Лоо*. Очень красивые; милые, умершие лица, тела застыли во вневременной грации.

Во второй половине дня Лили Шпорер. Была утром на допросе у господина из ФБР. Не понимала почему. Расстроена. Возможно, что ничего страшного, по чьему-то идиотскому доносу, который был направлен на ее друга. Она выпила коктейль, ушла утешенная и послала мне наверх розовые гвоздики.

Вечером с Петер ужинали в «21». Прогулялись по улицам. Сырой туман, мерцающие огни высоко над ним, пестрые купола «Уолдорф-Астории» подобно парящему воздушному шару над городским шумом. Небо над огромным городом пронизано желтым и серым.

Новая ностальгическая песня «Последний раз я вижу Париж».

Сегодня с Фейхтвангером и Петер обедал в «Шамборде». Беседа о литераторах. Как один доносил на другого в Париже. Нищета круговой поруки. Когда мы вышли, уже наступил вечер. Словно мы вышли из парижского ресторана зимой.

Звонил Бергнер. Был вне себя от последних выходок Пумы. Она в понедельник начинает сниматься в фильме. Режиссер Брюс Кэбот.

Возможно, начинается санаторная история*: машина Кая, потом кто-то выкрадывает истории болезни, приносит их на вечеринку, читает вслух, четверо безнадежных, настроение умирает, и теперь эти четверо...

06.01.<1941. Нью-Йорк>

Спал плохо, как всегда в последнее время. Электрический город. Все искрится, дверные ручки, руки гардеробщиков, кнопки лифтов. В полдень Бутц Элькан. Смешливый, ребячливый, к тому же по-берлински крупный. Черные, грозные брови. Позже Наташа Палей. Томик Ван Гога — Рильке. Хотела его услышать по-немецки. Прочитал с большой неохотой несколько строк. Красивое, ясное, очень собранное лицо, стройное тело — египетская кошка. В первый раз чувство, что еще можно влюбиться. Хотя Пума блокирует все пути. Безвыходно, окончательный разрыв, это точно. Но все злое, вирильное, требовательное, влекущее имеет силу. Привел домой красивую, стройную, рожденную в Париже, смятенную русскую душу. Она притягательно прекрасна.

Вечером у Яна Кляйнкампа в хранилище. Купил одного Вэй-верблюда и одну Хань-вазу. Выкопал среди вещей. Ископаемое, нагое, бесприютное. Шарм и величие прошедших эпох, вынутое из могил, в холодном свете электрических ламп. Кляйнкамп подарил мне еще одну танцовщицу. Я принес ее домой. Не танцовщица — музыкантша. Поставил ее к танцовщицам. Сел рядом. Внутренне устал. С тихой боязливостью ребенка, который потратил слишком много денег, а, собственно, должен экономить для трудных лет, которые предстоят. То и дело становишься снова мальчиком из Оснабрюка, который не понимает, как можно покупать то, что он и так здесь может найти.

Роза и гвоздика в одной стеклянной вазе. Много телефонных звонков. Когда несчастен, притягиваешь людей, как магнит. Но я только кажусь таковым. Издалека. Больше сам себе. Как жить иначе? Будь тверд со своим прошлым и сентиментален со своим будущим. Не наоборот. Не грустишь ли ты по той картине, которую сам себе нарисовал? Ее не было здесь никогда, и она здесь всегда. Модель уходит прочь, а отливка остается. Водопад времени. Капель часов. Печаль красоты. Они поддерживают желание, по крайней мере, они. Лаис, Фирна, Аспазия — могилы гетер. Аромат предания. Однажды сверкает молния здесь, даже тогда, когда слуга обладает хозяйкой, — на секунду она пробивается, молния богов, глубинное сияние зверя, этого чудовища, которое в первый раз выдвигается из кристалла и тверди — становится движением, в первый раз из оцепенения. Что такое первый полет по сравнению с этим! Усовершенствование — но не рождение.

Синий час висит, как гроздь в наших ладонях.

Сумерки серым дождем нисходят с небес. С далеких пепельных лугов умерших и упавших звезд.

13.01.<1941. Нью-Йорк>

Ясный день. Светлое небо; небоскребы сверкают в лучах. Ветер свистит на Пятьдесят девятой улице.

Вчера вечером заехал за Наташей. Милое кошачье лицо, черное, короткое платье.

Руки, которые умеют, вовсе не маленькие. Поехали в венский ресторан «Габсбург». Встретили старую Сальверте, несокрушимую клячу, которая рассказала Наташе, к ее удовольствию, как я доставил ее в Мехико домой из патио и как она говорила и о том и об этом, чтобы меня отвлечь, — я якобы был вне себя. Небесное тщеславие. Наташа захотела в бар Греты. Уютно устроилась в своем углу и была спасена. Даже пила вино. Потом появился Хаузер с Дагмар Годовски. За вечер до этого она рассказывала о нем. Знает его уже десять лет — аферист. Вечер закрутился, запели. Запел тоненький ребенок, русский, вдруг вступила Наташа, русские, французские, венские песни исполняли без слов, переводили, переиначивали, молодежь, ветер сближения, рука в руке, соприкосновение плеч, оба, вспоминая, через долгие годы, оба, забывая, играя, тоненький ребенок, ива и дамасский клинок одновременно, отдаваясь, сдерживаясь, склоняясь, стесняясь — как давно нет уже этого. Взять это, отбросить годы, смеяться, мечтать, не верить в это, с болью склоненное большое, темное лицо матери-времени.

15.01.<1941. Нью-Йорк>

Долго спал. Звонок Наташи. Расстроилась, что не может прийти сегодня. Она больше не хочет видеть сад бара Греты. Я послал ей камелии, мать-и-мачеху, две нераспустившиеся розы. Я был как раз там, сад стоит на месте, и послал ей цветы как доказательство. Потом пошел со старой Сальверте на идиотскую вечеринку с коктейлем, Миссис Дрей, отель «Гайд-парк», очень хорошо, как-нибудь опишу. Много жалких баб. Ушел оттуда. Нашел телеграмму от Наташи: «Мой самый дорогой и благословенный волшебник. Я знаю, что ты обладаешь властью над словами, но очевидно, что и природа подчиняется тебе. Как это странно, но я верю и вижу, что наш прекрасный сад расцветает. Я буду жить со своими такими редкими, но важными воспоминаниями. Спасибо за то, что ты жив».

Я записал это, чтобы не потерять. Тонкая фигура, лицо с горящими глазами, свет, который не угасает, летучее сияние из неведомых пропастей и глубин, касающееся земли лишь изредка, как луч прожектора, встречающий ночью среди облаков одинокий аэроплан.

Ты так беззащитна — и это не позволяет мне взять тебя.

Гете: нет большой чести в том, чтобы меня обмануть, ибо обмануть меня легко (примерно так).

16.01.<1941. Нью-Йорк>

Вчера вечером еще один «Том Коллинз» в Монте-Карло. Наверное, надеялся встретить Наташу. Видел Хильду Вест. Потом в «Гретас». Инвальд раздобыл «Пеперл плауш нет». Болтовня. В два ночи домой. Статья в английском журнале: «Иллюстриус» против сорока штурмовиков. Прибыл своим ходом после семи с половиной часов боя в порт.

Сегодня утром небольшой снег. Рассеянный свет. Воспоминание о прошлом годе, когда снег лежал в Беверли-Хиллз.

Чудесные слова Беттины фон Арним: «Я спрашиваю себя, даст ли мне это решение умиротворение, позволит ли отважно преодолеть беды, поскольку мне казалось недостойным говорить о своих бедах, которые я уже однажды смогла преодолеть».

Один из сонетов Гете

Был жаден после тысяч поцелуев
И лишь с одним был вынужден расстаться...

становится потом, к сожалению, слабее из-за мысли (вместо чувства), которая далее следует.

Во второй половине дня Наташа. Дал ей надеть мои домашние тапочки. Она застала меня полуголого во время телефонного разговора. Поболтали. Она в ужасе, как мало для всего времени. Две недели. Боится, что все будет забыто, когда я уеду. Ушла в семь.

Ветер, мокрый снег, холодная погода. Долго спал. Длинные, стройные ноги, испуганное детское лицо, одеяло, глава перевода, сигареты и тепло другого человека. Что-то из того, что бывает упущено во время с восемнадцати до двадцати лет, когда на нас надели мундиры. Первое цветение, балкон с видом на сад, лес при луне, синяя цепь Деренских гор и Тойтенбургского леса, Вертер, вино, в котором золотом отражается лунный свет и множество мечтаний восемнадцатилетнего о любви, будущем, работе, жизни, которые вдруг обрываются в казарме и в реве унтер-офицерского рая* Химмельрайха.

22.01.<1941. Нью-Йорк>

Вчера вечером звонок Бриггса. Был в «Гретас». Напился с незнакомцем и супружеской парой. Слишком громко. Муж в этой паре был солдатом во Франции в Первую мировую войну — очень хотел повеселиться. Пара за соседним столом ждала два часа; молодой человек и девушка, около двадцати. Его проблема — милитаризированные организации евреев в Палестине. Мрачный, серьезный, собранный, хотел все высказать об этом.

С дамой из гардероба, безмерно глупой блондинкой из Польши, Инвальдом и Кассьером поужинали у Ройбена.

Сегодня утром проснулся от невралгии в глазу и в зубах. Таблетки. Почти не помогли. Только после полудня.

В «Юнайтед-артист». Смотрел фильм. «Так кончается наша ночь». Не плохо. Несколько затянуто и даже скучновато. Но, может быть, только для меня. Главные исполнители: Марш, Салливан, Фрэнсис Ди и Гленн Форд хороши. Сценарий, скорее всего, был труден для воплощения.

Ошибки, которые следует устранить: проститутку и вид из окна поезда с женой Штайнера убрать; охота на человека излишня, как и стрельба Лило в эсэсовцев.

Позвонила Наташа. Придет завтра. Вечером Петер на один час. Посмотрел папку с Сезанном, Дега, Тулуз-Лотреком. В папке с Сезанном, вероятно, моя акварель с горой Сант-Виктуар.

10.02.<1941. Нью-Йорк> понедельник

Вчера вечером Наташа. Ели, смеялись, дурачились. Филе морского языка с креветками. Мартини, кофе. Среди глупостей страстная серьезность маленького личика. Звонил Броуни*. Встретились в четверть десятого. Поехали к отцу Дивину. «Пэлас-Рум» или что-то вроде. Полно народу. Курить запрещено. Мирные воскресные негры. Хижина дяди Тома. Толстые мумии. Яркие краски: пылающе-красный шелк, дикие блестящие батики, провинциально пошитые. Лица, лица. Мы были на верхнем этаже. Внизу община. Выделена одна часть с длинными столами, за ними сотрудники и в центре отец Дивин, коренастый, невысокий, откормленный негр в тесном облегающем костюме. Бог-Отец и Иисус в одном лице. Говорил в жестяной микрофон. Плохо слышно. Сопровождалось выкриками собравшихся. Время от времени крутился на месте. Сел. Начался обед. Бог-Отец с большой скоростью раздал в обе стороны тарелки. Ели, в то время как один из братьев произносил речь, возле которого стоял плакат, восхваляющий его фирму по продаже земельных участков.

Мы пошли пить кофе, надеясь, что это негритянская булочная, но местом владела толстая хозяйка из Франкфурта. Сырные пироги. Хаузер одарил куском пирога какого-то старого негра — тот приблизился с протянутой рукой, — я дал мелочь, чтобы защитить Гарбо. Вернулись. Отъезд отца Дивина. Наплыв толпы. Удивительно доверительная, фамильярная атмосфера. Поехали в другое место. Мамаша Холм или Холмс. Отлично. Зал на втором этаже дома. Внизу сигаретная лавка. Вверху распорядитель с бантом. Стулья и скамейки. Почти все занято. Сцена, довольно широкая. На ней капелла, все сидят рядом, некоторые во всем белом, — в центре чудовищно толстая мамаша Холмс в белом фантастическом костюме, на голове что-то вроде докторского белого колпака, размахивает тамбурином. Еще двадцать-тридцать женщин вокруг сцены, ангелы в белых костюмах. В вязаных белых шапочках, некоторые из шелка. Собравшиеся пели в четком ритме религиозную песню. Рукоплескания, рояль, ударник. Появился крепкий негр и начал проповедь. Взволнованный, порой едва мог говорить, с частым «аллилуйя» в паузах, долго, иногда бессмысленно, часто повторяясь, подпрыгивая, вращаясь, перемещаясь туда-сюда, — время от времени возгласы, словно зачарованные, в трансе, пение на сцене и в зале. В заключение он проповедовал под аплодисменты, закончил почти в изнеможении, упав на колени. Два диких ангела пошли собирать деньги с тарелками, потом молитва — все встали на колени за стульями. Мы тоже склонились. Музыка. Песни. Все сильнее рукоплескания, барабанная дробь, тамбурин, рояль, все громче пение, крики, наверху — белые ангелы закружились, первые вздрагивания распростертых рук, — на сцене на коленях, в экстазе, оглашенная, пылающая, в окружении сестер и ангелов, которые пели, обращаясь к ней, рукоплескали, жестикулировали, как будто хлестали ее невидимыми плетками, — и вдруг обвал, вздрагивание, свитки на полу, — где-то набросили серое покрывало, на него еще одно и далее. Юная негритянская мадонна, взмокшая от пота, на коленях, вытягиваясь, толкаясь, — напротив нас в ряду стульев старое, полное лицо, луноликое, искаженное под белой шапочкой, словно булочница, покачивается туда и сюда, — элегантная в шляпе, вздрагивает, морщится, как от уксуса, — и старая, вечная мать на коленях, руки простерты вдаль — словно негритянский Эль Греко, удивительна в выражении, вся боль, вся просьба, все жалоба, вся доверие, — неподвижна, только поднята левая рука, глаза приоткрыты, голова вскинута, — падает вдруг, тотчас выпрямляется снова, могучая одержимость молитвы, — пока она не падает назад и ее не накрывают платком. Мощная, дикая мамаша Холмс с тамбурином, еще кружащийся негр, сестра в пенсне, записывающая адреса, рука с карандашом движется в такт с музыкой, рядом в белом кассир или кто-то в этом роде беснуется, чтобы довести кого-то до падения, в углу неподвижно на стуле во всем этом бесновании белая фигура на коленях; негритянские дети играющие в экстазе — совсем маленькие дети, куклы.

Позже с Гарбо и Хаузером в отель. С Броуни, Наташей у Джимми Даниэля. Слушали, как он поет. Бланш Данн*, прекрасная креолка.

Рождественские ели небоскребов, вечером зажженные под побледневшим, уходящим все выше, серым, седеющим небом.

Книга «Любовь к Нью-Йорку»*. «Искра жизни», Э.М.Р., среди миллионов световых лет тьмы, влекущая в Багдад двадцатого века. С воспоминаниями о Париже, вновь обретая Париж, ибо вечное и прекрасное всегда интернационально. Чудесный комод восемнадцатого века в современном доме с рассеянным светом. Друг другу подходит все, что велико и подлинно. Раскройте свое сердце! Жизнь — любовь к жизни, к малому, к счастью, — эмигрант, который все потерял и говорит: можно сидеть тихо — что это за счастье — именно во время, когда все рушится, бесчеловечное время. Кто же сохранит этот тихий свет, если не вы? Калейдоскоп из уличных сцен, голуби на площади, старые картины, забастовки, аэропланы, какая-то собака, хижины негров, Гретас, венские песни и танцующий конгу ко всему этому.

Предпочтительное название «Нью-йоркский дневник».

Здесь же «Воспоминания о войне», «Бабочки над Соммой», «Смертельная идиллия»*, «Месса летчиков»*, «Прожектора над Верденом».

Жизнь, вечно обновляющаяся, невинная, виноватая, что только не творит человек, чтобы ее разрушить!

Радио: последние известия о войне с рекламой мыла в паузах.

03.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Первого апреля в полдень звонил Гарбо. Как раз занималась прической и т. п. Позвонил позже еще раз. Позвала меня в кино. Фильм Гамильтона. Ели попкорн. Она плакала, когда умер Нельсон. Прогуливались в сумерках. Она снова узнала всех собак. Доставила меня домой. Перевезла в другой отель. К Ратбонесам. С ними на концерт Рубинштейна. Шопен. Альбанес, де Фалья. Шопен не очень хорош. Играет его лучше с оркестром. К Чазенам на обед, потом в «Шахерезаду». Пригласил один француз, но не заплатил. Весьма типично.

Вчера позвонил Гарбо. Встретились у Ботанического сада. Сумерки. В гору, потом через долину. Дома, несколько печальные, в долине. Поехали домой. Заводили пластинки. Венгеров, Таубера. Пообедали у огня. Гамбургер и мороженое с горячим шоколадным соусом. Пластинки. Гладкая, мягкая кожа. В десять часов позвонила Пума. Не хочу ли я навестить ее. Я не могу. Гости. Кто? Наконец ответил, что Гарбо. Как бомба. Сказал ей, что я позвоню ей позже. Вернулся с некоторым удовольствием. Гарбо в саду. Темно. Звезды. Отвез ее домой. Ворота в сад. Дорога. Темный дом. Сидели на террасе. Горы. Месяц в облаках. Спустил к бассейну. Она отвезла меня назад. Медленно пошла обратно. Позвонил Пуме. Три часа проговорили. Она сказала, что у Гарбо сифилис и рак груди. Она грязная, хвастунья и т. п. Разряд ревности, злости, слез, признаний, что она для меня делала и как она меня любила. Я смеялся довольно много. Сказал, что готов принести ей опталидон. Она лежала в постели. Усталая и бодрая. Снова ожила. Пошла на кухню, сделала сэндвичи с курицей, шампанское. Для меня ей ничего не жалко. Сварила турецкий кофе. Была нежна. Я ушел в пять.

Сегодня в полдень она позвонила. Не зайду ли я в студию. Пришел. Все посмотрел. Обед в «Литтл-Хангери». Домой. Она меня проводила. Поцеловала.

Наташа прислала письмо.

19.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес> суббота

Пришла Гарбо. Пили кофе. У нее с собой куча витаминов. Смеялась. Назвала врачей рэкетирами. Поцеловались. Отправились в путь. Дорога через кустарник, почти лес, шли в гору. Собаки — пара французских бульдогов; какой-то юноша на лошади ехал рядом с машиной. Сильный запах земли, растений, мяты. Цветущий кустарник, трогательный, с белыми метелками. Ясный закат солнца, безо всяких фокусов. Дом какого-то архитектора, воздвигнутый из дверных ручек и дерева. Понравился шведке. Назад едем в сумерках. Глаза во мраке автомашины. Белые зубы и загорелая кожа. Сияющее, мимолетное, неясное.

Вечером ужин с Паулем Циннером. Потом с ним к Бергнер. Там Сэм Берман, драматург, еврей, толстозадый, скучный собеседник. Потом площадь, газоны, деревья, звезды. Снова чувство жизни, как в тот вечер, когда я один ехал от Гарбо и кто-то исполнял по радио Чайковского, а затем сообщал последние известия о войне. Несмотря ни на что — именно поэтому, несмотря ни на что! Найти то, что останется! И пытаться потом это воссоздать.

В «Шахерезаду». Поел в одиночестве под музыку. Несмотря ни на что! Именно! История: некто, многое переживший и совершивший во Франции, Испании и Португалии, наконец, в безопасности, — и он, выдержавший самое страшное, разбивается о безразличие, веселую скуку и нетерпимую добродетельность, с которыми его слушают в этом мире.

Нашел известие: звонила Мерседес. Сегодня звонок повторился. Долгий разговор. Когда я уже хотел закончить, вопрос о Гарбо. Я ответил полностью безразлично. Она успокоилась. Я тут же перевел разговор, стал ей долго объяснять, как важно найти себя, те слова, которые останутся, и что это разрушение вызовет к жизни новую религиозность. Теперь она, скорее всего, перескажет наш разговор Пуме.

Фривольность с истиной — драгоценное преимущество серьезного человека.

В Пуме столько витальности, что она уже почти стала личностью.

22.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Солнце. Газеты. Шок, почти каждый день. Мир превращается в руины.

К вечеру получил рецензии*, посланные неотвратимым Руди. «Таймс» и «Геральд» — вполне прилично. Невольная ошибка — не Штайнера, а Керна принять за главного героя. Чистая выдумка всегда кажется более правдоподобной. Керн жил в Порто-Ронко до меня — это отодвигало ясную картину вымысла. Одна из рецензий очень злая: от некой дамы*, которая, как сказал Клемент, пригласила меня два года назад на обед, и я, естественно, не откликнулся. Она, однако, посчитала, что я испортил ей историю о беженце, которую она однажды предлагала Пуме.

Звонила Хедда Хоппер. Говорил с Гиттой*. Бергнер. Позвонил Руди. Зальц.

30.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера люди с радио*. Вечером с Клементом просматривал глупые высказывания. Критика в «Нью-Йоркере»*. Плохая. Не находит действия и интересных людей. Второстепенные персонажи интереснее главных. Это верно. Я этого и хотел. Хотел представить Керна и Рут как заурядных людей. В этом, возможно, лежит ошибка сочинения. Должен был взять другие типы. Несомненно! В этом слабость. Учиться.

Сегодня днем смотрел экранизацию «Майор Барбара»*. Хорошо. После этого короткометражный фильм — восьмидесятипятилетний Шоу за письменным столом. Говорил. Произнес последние слова. Прощание. Бергнер плакала. Сказала, видит его определенно в последний раз. Крупный, хороший череп. Старые глаза. Жизнь высокого духа.

09.05.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера поехал в Сан-Диего*. Клемент, как обычно, не готов. Крах. Нефтяные вышки. Море. Самолетостроительные заводы. Шумный Сан-Диего, что совсем не созвучно его названию. Обсудил все с Хадли. Сегодня в девять утра на границе. Проверка документов. Через границу. В американское консульство. Пообедал, потом снова туда. Консул Мокма. Из предосторожности взял два экземпляра «Возлюби ближнего своего». Хорошо. В три часа все готово. Обратно, в полчетвертого на границе. Около пяти часов все в порядке. Еще один бокал, потом назад. Вечер. Усталая Петер. Клемент простужен. В половине десятого в Беверли-Хиллз. Ужинал с Петер. Все прошло быстро. Определен срок пребывания.

30.05.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера вечером нашел основную идею «Триумфальной арки». Похожа на полную отчаяния некую автобиографию последних лет — эмоционально.

Днем с Штернбергом — удивительно, как он раздувается от самодовольства. Во второй половине дня звонок от Гарбо. Спросила меня, как все прошло. Когда я ответил: «все отлично», она не очень обрадовалась. Вечером к Бергнер. Семьи Райш и Бауэр. Призрачная соната буржуазности. Потом еще один час с Циннером и Бергнер. Обратно в открытой машине.

27.07.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Двадцать шестого с Бергнер у профессора Бауэра. Обследование. Вазомоторные расстройства. Необилиус, желчный пузырь, печень, сердце. Прекратить курить и пить.

Двадцать пятого вечером приходила Фрэнсис Кейн*. Мила, привлекательна, молодость, все прекрасно. Ясный, молодой вечер.

Вчера вечером у Рубинштейнов. Захватили Грира Гарсона. Болтали с его матерью. Привезли ей рыбку, последнюю из нашего аквариума и абрикосовый мармелад Розы. Приятный дом. Столы в саду. Освещенный газон. Французы, Пьер Лазарефф, шеф Пари Суар, который рассказал, что, когда пришли немцы, шеф отдела прессы Дитрих обнаружил на его столе книгу «Возлюби ближнего своего». Далио, актер, Бойеры, помятый Деваль и его загорелая жена Сильвия*, к моему удивлению, не поехала в Нью-Йорк. Залка Фиртель, Чаплин, который рассказывал о Полетт Годдар, пытаясь из комплекса интериоризации вывести философию превосходства. Заявил, что не имеет ничего против, если она будет получать в подарок камни от других мужчин*. Он не дарил ей драгоценностей. Залка рассказывала о Штайнрюке: он, будучи директором мюнхенского театра, приударил за некой юной статисткой или артисткой, которая потом подала на него в суд за то, будто он обещал ей роли, но не выполнил этого. Когда его призвали к ответу, он посмотрел на нее, покачал головой и сказал: «А для меня это было просто прекрасно». Малышка в слезы, от обвинения отказалась.

Я много пил коньяка и дымил сигарами. Реванш Бауэру. Потом Рубинштейн играл Шопена; русская певица пела; Данилова и другие из русского балета (Монте-Карло) танцевали; в простой одежде, в туфлях и без. Также Нелла Рубинштейн. Среди них Чаплин. Позже с Любич и Марион Брен к Армстронгу. Стейк. Под утро домой.

Сегодня днем Ви прислала две китайские чашки. С умыслом. Не позвонила; полагаю, хотела мне намекнуть на то, что пора ответить Пуме. Вероятно, кто-то в пятницу вечером рассказал ей об этом.

К Сильвии Фэрбенкс. Прощание. Ланч. Спокойное, открытое настроение. Фред Астер пришел с одним из мастифов. Сильвия в сером костюме с фиолетовыми обшлагами. Красивая, легкая, как перышко, отважная. Спал. Звонок от Гарбо. Устал, никого не хочется видеть. Бергнер и Циннер в гости. О рукописи*, где болван Глацер почти ничего не изменил.

29.07.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера во второй половине дня Кляйекамп с машиной, полно китайских вещей. Красивая бронза. Огромный колокол. На дворе перед домом все было заполнено зеленой бронзой, танцовщицами, вазами. Надо всем этим закат солнца с красными кучевыми облаками на бледно-синем небе; молодой месяц. Часть этой бронзы оставил здесь.

Вечером у Барбары Ревентлов. Скучная вечеринка. Долго сидели. Пили. Кэри Грант, Рональд Колман с женой. Безумный разговор об актерстве, ролях и т. д. Потом один в Эугене. Мдивани и русские. Почти поругался с одним из них. Но был слишком спокоен. Сидели долго. Под конец уже с персоналом; еще две негритянки. Карточные фокусы. Ясное утро. Одну негритянку, очень светлую, взял с собой; отвез назад. В машине перед рестораном «Бакьярд». Абсурд. Она все время жует резинку. Абсурд. Абсурд.

Сегодня голова. Вечером, как обычно, прошла. Надо прекратить. Рассматривал с Харрингом бронзу. Ясный день. Сумасшедшая жизнь.

21.09.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес> воскресенье

Вчера днем в отеле. Стригся. Сияющий сентябрь. Ветер. Фрэнсис* и ее партер показывал новые шаги. Хорошо. Надежда молодости. Вечером телефонные звонки. Наконец с Лупе*. Заезжал за ней. Красива в своей белой комнате, в своем вечернем аквамариновом платье с обнаженными плечами. Разрез сбоку — хорошо выточенные ноги. Великолепная грудь. Фигура как стальное перо. Хотел узнать, что за мех. Песец. Поехали к Бергнер, которая позвонила раньше. Почти до часу дня там. Смех. Истории Лупе. Почему она не может ходить в церковь. Семилетний мальчик, который ей во время молитвы корчил рожи; органист, который слишком хорошо выглядит. Как она в «Тижуане» напилась, подписала чек на три тысячи долларов, проиграла в рулетку — плакала на следующий день. От Джо Шенка получила в подарок полторы тысячи долларов и заревела еще больше, потому что теперь, не проиграй она, у нее было бы четыре с половиной долларов. Точно так же, когда Вайссмюллер, ее муж, дал ей совет, — у нее было бы шесть тысяч долларов, и она могла бы купить себе на это браслет, который она и получила позже. Подслушала, что о ней говорили женщины в «Литтл герлсрум», пробравшись в туалет. Когда остальные вошли и собрались сплетничать, осторожно пригнувшись и заглянув вниз, не видно ли чьих-то ног, — не увидели, решили, что никого нет, и начали обсуждать, — и тут вдруг появилась Лупе, готовая к схватке, и загнала их в угол. Красивый, дикий, хитрый, добродушный, ловкий ребенок. Вскакивала, между прочим, копировала Пуму и была неотразима. Позже с ней на обед в «Мокамбо». Вурмбранд сказал, что где-то сидит Пума. Я тут же пустился танцевать с Лупе румбу. Тем временем драка. Эррол Флинн подрался с журналистом Фидлером. Большой шум. Музыкой старались заглушить. Мы с Лупе танцевали; я заметил бледную Пуму. Она отошла. Я не мог пробиться к столам. Когда мы закончили танец, я вернулся под руку с Лупе к нашему столу, который стоял у выхода. Увидел, что Пума с Габеном, Фельдманом и Максом Хенкелем идет позади. В момент, когда она проходила мимо нашего стола, заиграл американский национальный гимн. Все поднялись, замерли. И я напротив Пумы с ухмылкой. Мы ничего не могли поделать. Она смотрела по сторонам, загнанная, музыка умолкла, и она ушла. Фельдманы позже вернулись. Пума со мной не поздоровалась. С Лупе в бар, где были ее знакомые; Купер, прежняя любовь, который с откинутой головой прошел мимо — почти копия Пумы — со своей женой; Тэйлор, который вертелся, чтобы бросить взгляд на Лупе и поздороваться так, чтобы его жена не заметила. И так далее. Рассказ Лупе о том, что Пума лет десять назад пыталась с ней заигрывать, из-за чего произошла ссора с Купером. История о том, как Пума пыталась соблазнить Купера. Лупе спряталась в шкаф в своей уборной, а Пума вошла голой под меховой шубой, но Купер не поддался, так как был влюблен в малышку. Ехидные замечания Лупе о груди Пумы. Позже малышку отвез домой — она несколько лет не спала с мужчиной, боялась и воплощала собой секс. В восемь утра под сияющим солнцем и теплом домой.

Днем землетрясение. Звонила Бергнер. Рассказала о событиях ночи. Возле «Мокамбо» портье подрался с каким-то гостем. Возмущенный владелец тут же его уволил. Лупе отвела владельца в сторону, прогулялась с ним туда-сюда. Увольнение надо отменить. Надо было удержать ее подальше от драки в «Мокамбо». Ясный, ветреный день. Телефонные звонки. Солдат — солдат.

05.10.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес> воскресенье

Вчера вечером с Лупе. Поужинали в «Мокамбо». Смеялись. Как всегда истории. К ней. Остался у нее. Тонкая, боязливая и отважная, мальчикоподобная. Танцевала в своем каучуковом поясе. Газеты. Порножурналы, которая она все смотрит.

Сегодня вернулся в пять вечера. Говорил с Бергнер. Звонила Маурин*. Рассказала мне, что сделала это сегодня. Усталость. Сон. Сновидение. Призыв. Следуй ему, солдат, барабанный бой все ближе.

Вчера вечером звонил Наташе.

Скоро ли будет покой? После этого бегства, которое снова возвращает к Пуме? Этому самому-себе-доказательству, что еще можешь летать, возбуждать, убеждать, очаровывать? Глупое сердце! Не холод ли, несмотря ни на что, в тебе?

He дай себе уйти с горизонта, мягкому, с флейтой одиночества, не дай себе.

Не трепещи, душа.

16.10.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Теплый день. Вчера вечером с Лупе в Биаррице; прежде кафе «Ламаз», где два с половиной года назад я часто бывал с Пумой. С претензией на французскую кухню. Поужинали. Лупе около половины первого домой. Должна сегодня выйти в шесть утра. Не провожал.

Русские в тяжелом положении. Немцы в шестидесяти милях от Москвы. Чем дальше отодвигаешь, тем мрачнее становится на горизонте, что делает повседневную жизнь немного более торопливой — быстро ухватить, пока тьма все не поглотила.

31.12.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>

Двадцать девятого отослал Ван Гога. Или это было тридцатого? Это было тридцатого. Не использовать на радио короткие волны. Предписание. Поздно вечером к Лупе. Ночь там. Вчера вечером с Лупе в кино. «Г.М. Пульхэм, эсквайр», Хеди Ламарр; слабо. Ночью снова к себе под холодным, свежим ветром. Полная луна, очень яркая, облака с серебряной каймой, черные пальмы, ясно, резко. Путь домой, анонимно.

Читал письма Гете.

Желания сегодня? Мало. Будет ли их всегда все меньше?

Сердце, стой.

Название для книги. «Spark of life». «Искра жизни».

01.01.1942 <Вествуд, Лос-Анджелес> четверг

Вчера вечером к Лупе. С ней потом к Бергнер. Фейхтвангер, Брехт, его жены, Гранах и кто-то еще. Лупе как райская птица среди них. Позже в «Кирос». Лупе молилась в двенадцать. За меня и за себя. Пума со своим Габеном. Потом до шести в «Мокамбо». Домой к Лупе.

Сегодня дождь. Слышал гром во сне. Гроза. Холодный воздух. Болтал с малышкой. Звонила Бергнер. Довольно глупо. Говорила что-то о долге и вине в политических событиях. Эмигрантские заботы. Брехт. Заявил, что Пума стала зрелой. Он звонил ей: почему я с Лупе, а она с Габеном. Мы же подходим друг другу. Все возможно, потому что Габен не заказал ей шампанское; только незадолго до двенадцати полбутылки, а у меня на столе была полная. Он не пьет вовсе. Что за мир!

Позвонила Гарбо. Одна. В печали.

06.01.<1942. Вествуд, Лос-Анджелес>

Вчера разбирал вещи. Читал. Звонил по телефону. Потом к Рут М. Болтали. Комбинация: Люси Бертрам* — Пума. Обе одного типа. Обе меня довели. Та же самая потерянная картина, встающая еще раз из прошлого, из которой можно черпать силу и еще большее насилие.

Мысли: Адель Бертрам — гражданская школа на Хакенштрассе, Йоханнескирхе, Бернард Тобергт, первое свидание, добрый день, тетя — и прощай. Эрна Эдлер и поля, пустыня, за Оснабрюком. Юность.

23.01.<1942. Беверли-Хиллз>, отель «Беверли-Уилшир»

Вчера обедал. В ожидании. Стремление работать. Поздно вечером к Лупе. До половины пятого играли в карты. Днем понял, что было не так в «Возлюби ближнего своего»: Штайнера не надо было делать главным героем. Причина: Керн, который появился в Порто-Ронко, повлиял на меня. Как в «Возвращении»: лично пережитое и кажущееся более сильным в описании слабее, чем вымышленное.

16.02.<1942. Беверли-Хиллз>

Вечером в субботу с Лупе в «Сатедэй-клаб». Кинопросмотр. Энн Уорнер, Джоан Фельдман, Норма Ширер, Хеди Ламарр, Сильвия Фэрбенкс и др. Хенрид с женой, слепо влюблен в Лупе. Пили «Клико» двадцать первого года — одно из редких удовольствий, которые скоро кончатся. Воскресенье дома. Мыл голову. Оба в паровой бане. Обедали у камина. Морской краб, баранина с чесноком. Огромная сигара. К Бергнер. Играли в карты. Бимбо* рассказала мне, что у Пумы с Габеном все налаживается. Спустились к станции. Свежий воздух. Множество звезд.

Сингапур пал. Легкий шум штурмовиков в голове. Позже на почте регистрация* как эмигранта. Ситуация Джекила-Хайда. С одной стороны — «вражеский иностранец»*, с другой стороны — «субъект регистрации».

21.02.<1942. Беверли-Хиллз>

Дождь. Первый после долгого времени. Ветер. Хлопают окна. Равич*, переписал рукопись до того места, где я был, когда получил нелепый список Бергнер*. Здесь застрял. Не знаю, что дальше.

Гордость женщины, поскольку ее так любят, перламутровый осколок, который бахвалится, будто он жемчуг, — он бы стал таковым, если бы не мешала устрица. Но и как жемчужина он ничего не стоит, потому что содержит в себе перламутровые осколки.

Священник, обманщик, который выманивает у женщины деньги, за то что он ей так блистательно описал огонь чистилища. (Кальдерон, Сервантес.) Тип для пьесы.

Любить — значит подвергать себя опасности.

27.02.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера во второй половине дня позвонила Пума. Собралась в «Ла-Квинту». Занесла по пути канареек. Села. Говорила. Пили водку. Я довольно много. Она постепенно разваливается. Лицо. Ждет своего Габена, который ей, вероятно, звонит каждый день. Но все еще не хочет верить в его любовь. Она опять собирается развестись. Сдаться. Всему научилась. Очень устала. Злобствовала между тем по поводу Лупе. В принципе не изменилась. Постарела. Сидела довольно долго. Наконец ушла — уже забыл, когда и как.

Странное чувство, призрачное. Не человек, которого когда-то любил, время, годы, которые прошли, которые не возвратить, часть жизни, которая прошла. Она постоянно беззвучно витает, но иногда слышишь или видишь ее, эту призрачную печаль.

28.02.<1942. Беверли-Хиллз>

Пил водку двадцать шестого, когда Пума была здесь. Лечит меня таким образом от простуды. Поздно вечером к Лупе. Вечером под солнцем обратно. К вечеру Грета Диспекер, которая привезла фотографии из Асконы. Цветные, синие, белые облака, заснеженные горы, пьяцца, колокольня, часы, которые показывают двадцать минут третьего. Ясный день. К тому же сегодня письмо от Марианны Файльхенфельдт из Цюриха. Тоска по дому — мы, отчужденные, на доброй чужбине, у нас опять тоска по родному дому — Швейцарии. Германия уже слишком далеко.

Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством в Рио-де-Жанейро.

Защита от воздушного налета чувств. Возвожу. Забвение, верность, работа — очень странная комбинация.

Вечером на той же вечеринке, что и вчера. Бэби Аризменди. Все равно, какое хобби себе вбираешь, — лишь бы что-то было. Главное — выстоять.

Позвонила Бергнер. Утверждает, что она отправила ко мне Пуму. Очень ей хочется всюду дирижировать. Пустая жизнь, если к этому стремиться.

Внизу под моим окном цветут мимозы. Теперь мой дом в Порто-Ронко должен в них утопать, уже и глицинии наливаются голубизной, как виноградные грозди.

Звонок Энн Уорнерс. Все подавлены. Известия о войне. Сингапур пал; Рангун близок к тому, Бирма в большой опасности; Ява, Суматра, Бали под серьезной угрозой. Конгресс обсуждал, может ли в подготовке молодежи иметь какое-то влияние танцовщица или актер Мелвин Дуглас. Весь день. Танцовщица отступила.

Таинственно и по-матерински наполняет снова землю темнота. Под полным южно-морским месяцем воюют японские конвои с голландскими и американскими военными кораблями. Известия еще лишены деталей. Но цветы расцветают.

03.03.<1942. Беверли-Хиллз>

Вечером снова смотрел «Золотую лихорадку» с Чаплином. Чистое, сказочное восхищение. Беспокойная ночь. Лупе нервничает, беспокойна. Чует, подобно зверю, может, это намерение уехать в Мексику. Решил меньше говорить, оставаться спокойным, стать лучше.

Ясное утро. Солнце. Читал письмо Стефана Цвейга. Слишком стар — ему было шестьдесят, — чтобы начать новую жизнь. Стал англичанином — денег достаточно, слава. Думаю, это были плохие известия о войне. Отчаялся, что больше никогда не вернется назад.

По дороге в отель меня уже не сопровождали обычные бабочки-траурницы, сидящие вдоль дорожки для верховой езды и вспархивающие, — вместо них ласточковые клопы, желтые и золотые, в погоне друг за другом.

Звонила Пума. Я перезвонил ей. Долгий разговор обо всем подряд. Говорил с ней хорошо, ничего злого. Следствие моих вчерашних решений.

Огромная, оранжевая, полная луна, одинокая лампа Бога, поднимается над красной световой рекламой, искусственной световой лентой города; древняя свидетельница Рима, Вавилона и Вифлеема, над Явой и Смоленском, над ледяным океаном со смертельными, черными рыбами подлодок, над безымянным, вечным безумием человека, для которого культура является лишь практическим руководством для разнообразного и все более страшного убийства. Наше сильнейшее, точнейшее изобретение есть оружие. Все остальное — побочный продукт. Всегда каким-либо образом используемый для того же. Ученые, исследователи, умнейшие головы, однажды пойманные петлей насилия, — ограблены, порабощены.

05.03.<1942. Беверли-Хиллз>

Умирает солдат*, перед ним фиалка — она становится значимой в этот вечер его жизни, заполняя невеликий горизонт его поверженного тела, последнее, что он видит, вдыхает, обоняет — сжимающийся мир перед ним — утешение в таком малом: в цвете, в форме, в листьях, и переход, в то время как он становится все больше и больше и заполняет собой все небо.

Вечером захватил Лупе в кино. Фильм с Логтоном и Диной Дурбин*. Очень милая. Лупе до трех утра читала «Трех товарищей». Возвращались под теплым солнцем. Траурницы, лисы и ласточковые клопы вдоль дорожки для верховой езды в Н. Родео.

Фрэнсис приехала, чтобы попрощаться. Едет в Ванкувер. Красивая, живые глаза, легкая, гибкая фигура. Прощаемся. Вечно прощаемся. Задумчивая боль — болезненные раздумья.

Э. Людвиг никогда не совершит самоубийство.

Вечером Рут М. Поболтали.

Странное чувство днем — как будто Пума зовет меня. Как это можно — сегодня возвращается ее Габен. Свежие фрезии на столе, все словно на подбор. Заменить — как это просто.

24.03.<1942. Беверли-Хиллз>

Золотая крона дерева за окном. Солнце уже ушло, но листва ловит последний блеск.

Странная тревога в последние дни. Вчера вечером Лупе. Проговорили до четырех. Мило, как она на кухне управляется с курицей. Она не хочет пользоваться ножом и вилкой — иначе ей это кажется званым ужином, — просто обдирает птицу пальцами. Ощипывает половину курицы. Увидела в кино французское пирожное — захотела такое же. Жалуется: почему в фильмах всегда так много едят, это пробуждает у нее аппетит, и диета насмарку.

Предписание генерал-лейтенанта Де Витта. Японские, итальянские, немецкие иностранные подданные — с пятницы комендантский час* с восьми вечера до шести утра. Находиться дома. Днем удаляться от дома не более чем на пять миль.

Как мал становится мир — прежде от горизонта до горизонта, но теперь без Германии, Австрии, Италии, Швейцарии (Европы), Мексики — только Америка; ездить только с разрешением и пять миль от Голливуда.

Вчера, когда мы могли посещать Штернберга или поехать в нижний город, несколько недель назад, когда мы могли еще поехать на побережье, — что были за времена!

Завтра — в концлагерь, вероятно, что это за времена, когда наш мир сжался до пяти миль!

14.04.<1942. Беверли-Хиллз>

Утром решительно распаковал старые подштанники, которым я придавал магическую силу. Думал удивить ими Пуму, вспоминая о других, которые я во Франции использовал против Джо Кастайрс. Сейчас о них как раз противоположное мнение.

Вчера вечером Эрих Г. Ротшильд рассказал мне о том, что он был в гостях в новом доме Габена. Пума находилась там же в хорошем настроении и попросила передать мне, что я должен устроить вечеринку и всех пригласить. Не знаю, думала ли она при этом о Габене — на нее это вполне походит. Не выйдет у нее. Такого безрассудная стерва от меня не получит.

Днем взял машину и поехал вдоль по Сансет. Остановился там, откуда было видно море.

07.05.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера вечером читал пьесу Лилиан Хеллман «Стража на Рейне». Недостаточно сильная, исключение — Битчиген*. Хороши клер Бут и другие. Кроме того, прочел «Королевство незнания» Милдред Крэм — симпатично, романтично, талантливо.

Не сочинял; не курил.

В обед Лонг* и Стикман. После обеда в школе у Шарлевиль. Получил карточки на сахар. Первые продуктовые карточки.

Коррегидор пал. Р.А.Ф. бомбит Штутгарт после Любека, Ростока и Гамбурга. Без сомнения сильное впечатление на Германию. Если англичане продержатся. Народ может стать правительством?

Японцы входят в Индию. Англия и Америка — до сих пор только поражения, несмотря на оптимизм. Американское вооружение с американским размахом. Почувствуется, несомненно, к осени. Все сильнее впечатление, что война в течение года может закончиться — возможно, уже в ноябре; если русские до этих пор где-нибудь удержат фронт.

Этот комендантский час делает все несколько менее реальным, как некое стеклянное ожидание: я читаю, передвигаюсь, не работаю, сплю — все как-то отсутствующе, без сопротивления, без возмущения, просто принимая факт того, что мы не живем в Германии потому, что мыслим демократически и оказываемся заперты в этой демократии, поскольку мы выходцы из Германии.

Лилиан Хеллман «Детский час». Я бы на такое простое не мог бы решиться. С постоянно лгущим ребенком в качестве движущего момента.

14.05.<1942. Беверли-Хиллз>

Читал в стеклянной клетке*. Уподобляюсь старухе, которая одержимо читает. Вассерман «Маски Эрвина Райнера». Позвонил Джейн и Нэнси. С Бриггом. Днем прокатился с Рут Мартон по прежнему маршруту — бульвар Сансет. Обгорело лицо. Ездил в Европейский фонд кино*. Лисль Франк передала пятьсот долларов для нуждающихся писателей.

Русские вернулись в Крым, но отступили под Харьковом.

08.06.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера вечером ужинал с Рюшем. Рассказал о своем бегстве. Швейцарец. Июнь 1940 года в Бордо. С Лизой Картье. Транзитная виза через Испанию. Отклонился от курса, чтобы увидеть Мадрид. Контроль в поезде его задержал. Лиза К. вызволила его благодаря своим связям. Он также помог американцу с подобной судьбой. Оба, американец и Р., отправлены обратно. Поезд с беженцами: четыре дня без сна. Почти без еды. Один раз, когда поезд стоял, не могли пройти в ресторан; вход закрыт, так как там обедала великая герцогиня Люксембурга, тоже беженка. День на португальской границе. Кричащие люди. Ждал в Лиссабоне Лизу. Пароход в Нью-Йорк. Мексиканский консул продал фальшивую транзитную визу через Мексику. Сотни. Люди на корабле. В «Вера Круз» не были отпущены на берег. Пришлось вернуться. Супружеская пара совершила самоубийство. Пароход должен был загрузить уголь в Норфолке. Был из-за жалоб и исков против капитана задержан, пока Америка не разрешила беженцам сойти на берег. Среди них Лиза К. Теперь в Нью-Йорке. Без визы.

Р. самым скверным казалось, что он в этой массе людей на границе, где все с деньгами, все одинаковы, все безразлично, мог утратить свою индивидуальность, потеряться в каком-то лагере, сдаться.

Сегодня Лонг. Цены. Звонок Катере. Получила вечернее платье, заказанное Пумой у Ирены. Поблагодарила. Возможно, Пума отреагировала на письмо и поделилась. Микки Латте.

09.06.<1942. Беверли-Хиллз>

Спал плохо. С некоторых пор. Шум рано утром. Вывоз мусора. Чувствителен к звукам. Днем с Рут Мартон ездили к океану. Вернулись. Немного поработал. Иногда тошнит от комендантского часа. Нельзя даже посмотреть кино.

Вечер. Конец этой войны может привести к мощному взлету литературы. Политическая литература. Мощнее, чем русская после революции. Силы, чувства, натиск будут нацелены на взлет. Политические драмы.

Материал. Осецкий. Диктатор. (Трилогия.)

Материал. Мальта. Пьеса.

Уже сейчас набросать. Быть готовым к этому. Кто еще не сдался, не исписался, должен стремиться к этому. Даже как беженец. Кто был в стороне. Если он только достаточно прочувствовал и меньше всего болтал.

04.08.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера вечером с поклонниками Зориной-Анханг*. Потом с Клементом. Сегодня днем ланч у Энн Уорнер. Сидели у бассейна. Энн — серые глаза, почти без зрачков, нежная, полная наркотической привлекательности, возбужденная, забывчивая, отсутствующая, импульсивная. Прелестная Джоан Фельдман в костюме цвета мимозы, мягкая в прикосновениях. Джон Гюнтер, писатель, грубый, высокий. Эльза Максвелл, подурневшая, похудевшая и постаревшая (вспомнил вечер в Каннах на террасе ее небольшого дома, один из последних европейских вечеров). Михаил Штранге. Мать Дайан Бэрримор. Эльзи Мендль с маленькими собачонками. Стравинский, пивший со мной самый старый коньяк. Артур и Нелла Рубинштейн. Все полно сердечной абсолютной бессвязности, лета и мира, некий оазис посреди пушек и конца света. Ирен Селзник, несколько меланхолическая.

Прими это, прими это, солдат, эти вечера, которые могут быть последними.

13.08.<1942. Беверли-Хиллз>

В одиннадцать часов утра к Дагмар Годовски. Северский, русский, специалист по летному делу, — кого только нет. Ланч в саду. Пили водку. Людвиг и его жена. Она обижена, потому что я ни разу не позвонил, потом воспоминания о былых временах. Он до конца оставался обиженным. Только в машине смягчился. Бабетта Деваль*. Я был до восьми часов весьма пьян. Шведка Эриксон пила со мной. Мягко опустилась на газон и мирно заснула. Ее муж улыбался, не нашел в этом ничего особенного. Вальтер Дюранти разговаривал с дочерью Бернардины Фриц. В конце прекрасная Бабетта предо мной. Сидела в машине, синяя, прозрачная ночь, и вдруг, склонясь, быстрые слова, запах сена от волос. Дорога домой. Дома мать Хартвиг приготовила баранину с фасолью. На десерт пудинг. Поболтал с обеими. Поссорился с Зориной. Вечера, когда алкоголь начинает тяжело давить на затылок.

Вчера вечером. Бабетта. Бездыханное сближение. Отшатнувшееся как молния тело. Потом с Зориной в белых мехах, в рубинах к Оскару Хомолке. Празднование дня рождения. Брехт, Фейхтвангер. Собрались до комендантского часа. Верфель и его жена*. Жена, дикая блондинка, грубая, пьющая. Она уже свела в могилу Малера. Была с Гропиусом и Кокошкой, которые, кажется, избежали ее влияния. Верфелю не удалось. Мы напивались. Она высвистывала Верфеля, как собаку, кичилась этим; он откликался. Это меня обозлило, под парами водки я высказал ей свое мнение. Я наплевал на комендантский час. В какое-то время, поздно, я обнаружил себя с Гетценами* и Гомолкой. Домой. В ночном воздухе надо мной пары водки. Машину занесло на улице, понял, что не в порядке. Занесло даже за белую линию. Почти столкнулся с другой машиной, переднее крыло поцарапало покрышку. Проехал какой-то отрезок. Остановился. Кто-то ехал за мной следом. Дал ему свой номер. Сегодня утром появился Норманн Маннинг, владелец машины, с которой столкнулся. Пришел уже из полиции. Я обещал все уладить. Дал ему бутылку шампанского, коньяк и автобиографию для его дочери. Надеялся этим все решить. Еще не хватало — в комендантский час. Без водительских прав. Пьяный. Однако. Решил, больше не повторится. Истинно, не повторится! Лучше такси. Постепенно пришел в себя за день. Утром звонок. Назвалась Пумой. Позже позвонил уже пьяный сам, сказать ей, пусть прекратит это. Она ответила, что это была не она. Возможно. Может быть Бабетта, которой я вчера вечером, страдая, не позвонил. И теперь надо уже кончать с пьянством. Легкий прострел.

19.08.<1942. Беверли-Хиллз>

Звонил Циннер; спрашивал о дне рождения Бергнерса. Позвонила Зорина. Отказалась. Потом Бабетта с двумя ирландскими сеттерами. Один тут же сделал на полу кучу. Хорошие звери. И с ней хорошо.

Утром прочитал: Оснабрюк превращен в руины пятьюдесятью тысячами зажигательных бомб и двухтонными бомбами. Эрна и Эльфрида* там. Ничего не поделать. Думал о многом. Насколько больше должен был сделать для них и моего отца. Город, собор, зеленая церковь Катарины, стены, мельница, школы.

Полевые цветы и письмо с акварелью ее террасы от Эльги Людвиг. Ностальгия. К тому же ее стихи.

Вчера вечером приходили Катерс и Вис.

Иди дальше, сердце.

Иди дальше, солдат. Несмотря ни на что.

13.09.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера вечером Рут Альбу. Тонкая, красивая; когда опускает голову, милое лицо; когда она откидывает ее, прислушиваясь, вдруг становится жестче, старше, мудрее, как будто тысяча лет опыта, страданий и репрессий проходят сквозь нее, — невинность и страстность. Тридцатитрехлетнее дитя человеческое и ее испанско-еврейская прапрапрабабушка. Приехала жена человека по имени Моргенрот, с которым она жила. Хочет вернуть мужа. Муж кажется мягким. «И если это еще случится...»

Напомнила мне*, что я с ней сделал десять лет назад. Сделал и забыл об этом. Дурные дела. Не думаешь об этом, потому что не любил. Мне это аукнулось со стороны Пумы.

Легкая нервозность. Бабетта отвлекает меня от работы*. Как ей намекнуть на это? Осень. Перемены. Одиночество.

Битва за Сталинград. Молитва за осенний дождь, за снег. Первые павшие на Кавказе.

Все еще нет изменений. Только оборона. Бомбили Дюссельдорф. Наступление Роммеля в Египте провалилось.

19.09.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера после обеда Бабетта. Потом с Гарбо и Хаузером к Бэби Г.Р.* смотреть картины. Вечером холодно и серо, через серую мрачную зелень высоких деревьев один пошел домой. Около восьми Дагмар* с Гарольдом Юнгом, ассистентом вице-президента Уоллесом, Чарлз Марш, Вашингтон, друг Уоллеса, Ойген Лайонс, издатель журнала «Меркьюри» и какой-то русский пианист. Хотели меня увидеть. Пригласили меня в «Плэйерс» на ужин. В первый раз за многие месяцы в ресторане с людьми, вечером. Говорили о том, что я мог бы сделать в Вашингтоне. Марч разъяснял, как они представляют себе новый порядок: основанный на Христе, Конфуции, Будде. Вице-президент придерживается того же мнения. В «Плэйерсе» появился Северский. Молодой, огромный человек с добродушием великана, сухим юмором, поведал, что можно что-то познать в жизни только тогда, когда познакомишься с женщиной и недели через три проснешься где-то, не в силах вспомнить о своем бизнесе, офисе и т. д.

Цветная, пестрая картина. Мошенники, гомики, певички. Дагмар ревновала, когда появлялись другие девушки. Всюду удивленные лица, где я гордо появлялся, с одной стороны, как бы законно, без ведома и разрешения полиции, однако под протекторатом Юнга, с другой стороны, как сбежавший с уроков школьник. Я устал уже к трем или четырем. Около пяти домой. Обедал с Фрэнсис Кейн. Она выглядит усталой и несколько увядшей, подобно красивому цветку под палящим солнцем. После обеда позвонила Бабетта, которая не смогла вчера меня застать.

09.10.<1942. Беверли-Хиллз>

Драфтборд* спрашивал, могу ли я поехать в Нью-Йорк, — да, пожалуй. Парикмахер; костолом; Лонг; Гильберт с ортопедической растяжкой. После обеда Бабетта.

Вчера вечером работал*. Такое чувство, будто кость проглотил.

Милитаристские, милосердные, патриотические женщины. Маленькие актерки, как капитаны; глупые, как пробки, домохозяйки с важными лицами; приказы и т. д. Сотни различных мундиров. Мужчины вместо того, чтобы быть на фронте, моют посуду в фартуках в солдатских казармах, полные горячих патриотических чувств. Ярмарка тщеславия. Наша Пума среди них. Фрустрация находит себе выход: ВААК* и ВЕЙВЗ* — женские организации в армии и на флоте с полными воинскими званиями. Наконец, штатский Джонс стоит навытяжку перед своей женой, лейтенантом Джонс, которую он постоянно унижал.

Тихо веет осенний ветер по улицам, принося воспоминания о сборе винограда и зрелых ореховых деревьях.

Читаю рассказы Хемингуэя. Настоящий мастер.

Жизнь становится приятнее и все короче.

20.10.<1942. Беверли-Хиллз>

Вчера военный комитет и старый федеративный республиканский банк, дела почти сделаны. Жара. После обеда получил последнее разрешение в отделе полиции — могу ехать на вокзал и дальше к калифорнийской границе. Позже Бабетта. Несколько недель не спал с ней — не знаю, что она думает.

Днем катался на машине. Каньон Бенедикт. Голые горы; вдруг с высоты вид на Сан-Фернандо-Вэлли. Очень странный город, который напоминает о Швейцарии, Австрии. Проехал мимо бунгало в Беверли-Хиллз, Хилтс-авеню, 1050*, мимо тополей, которые с желто-бурой листвой стояли под шелковой синевой жаркого осеннего неба; мимо пустого проданного дома, дверь в который была открыта, и виднелась белая лестница. Думал о красном клубке собачьей жизни* без имен, о многих днях и ночах в ступоре и в блуждании в самом себе. Пума звонила днем, я не стал с ней разговаривать. Думал о годах жизни, снова промелькнувших мимо. Не так давно я должен был в воскресенье надевать в церковь шерстяные носки, они кусались, и уже так бесконечно давно мои собаки в последний раз лаяли в Порто-Ронко! Бледно смотрится будущее, лишь прошлое кажется жизнью — чем оно дальше, тем ярче и недостижимее становится. Ностальгия летит, как цапля. Будущее — черно-белое кино без желаний. Ностальгия, беловато-желтая, — это все, что остается. Мы — шелковичные черви, которым в коконе не суждено стать бабочками! Мы только ткем. Где-то далеко остается мягкий кокон прошлого, которое никогда не станет нашим, наше только «я», только это единственное «я», и каждое отлично от другого, даже если остается все тем же.

Видел в отделении полиции огромный цветной календарь. Какой-то ландшафт каньона с водопадом. Надпись: «Вечная красота!» Подпись: «Кладбище, крематорий». В центре великолепный ландшафт. Издание похоронного бюро и церковного погребального предприятия. Издают вполне невинно ежегодно такой календарь, чтобы вывешивать и испытывать от него радость.

11.11.<1942. Нью-Йорк*>

День прекращения огня. Взят Оран. Бои в Касабланке. Дарлан взят в плен. Приказ Дарлана: прекратить сопротивление. Приказ Петена: продолжать борьбу. Приказ Гитлера французским колониальным войскам: продолжать борьбу. Немцы и итальянцы вошли в неоккупированную Францию. Подкрепление вылетело в Бизерт из Сардинии и Сицилии.

Несколько дней назад слушал речь Гитлера. Говорил о том, что он не отступит.

Вчера на всякий случай послал Долорес* цветы. К вечеру Наташа. Позже с Зальцем в кафе «Рояль», еврейская кухня. Рубленая печень, селедка, кошерная утка. Потом у него купил рисунок Дега. Танцовщица, уголь и немного пастель. В «Уи-паризьен». Ночной клуб с баром; милая мюраль* фон Ламотт, парижские улицы в стиле Утрилло. Луис Бромфилд. Джордж Хоукинс. Энн*... Ламотт, как апаш в свитере, белый платок вокруг шеи. Габриэль*. Публика. Лайори Холман, певица, низкий голос, широкие жесты, с Улцерном, на которого она жаловалась.

Благодаря Наташе узнаю многое о здешних французах. Все довольно драматично. Сент-Экзюпери, который мучился от того, что же делать, но не верил в де Голля. Для ветеранов эмиграции немного ребячливо. Напоминает Пуму с ее Габеном. Французская борьба — французская болтовня. Что случилось с ними и Францией? Война проиграна с наименьшими потерями. Это честь Франции? Об этом нечего говорить; надо что-то делать. Эти эмигранты одного года. Речь идет обо всем мире, а не о Франции. Но они видят только свое.

Сегодня ланч с Линдлеем и Сенери в университетском клубе. Говорили о рассказах* и о романе*. Звонила Наташа. Была растеряна. Собиралась в церковь поставить свечку. Больше нет свечей для жертвы; Бог не милосерден. Он скорее всего целеустремлен.

Время брать себя в руки. Единственный путь все это выдержать — работать. Твердо и собранно, без потерь. И потом начать. Для того что сейчас происходит, есть другие.

23.11.<1942. Нью-Йорк>

Молодые розы от Райнер. Возвещая лепестками все природное — сосуды с пыльцой и форма расцвета. Призывают: «Возьми меня». Никто не может этого сделать. Большая часовая стрелка Господа, который ничего не продает. Пухлые воскресные газеты. Целые книги. Воскресные полудни с ними на диване. След родины. Родина — это расслабление. Вечером с Петер в «21». Немного больше доверия. Бемельманс на другом берегу. Покинул свое общество и пришел к некому Марку. Рассказывал. В пьяном состоянии как-то в тридцать седьмом или тридцать восьмом в Мюнхене обругал компанию нацистов и их фюрера. Еще один человек сидел вместе с ним, ему незнакомый. Оба схвачены. Б., как американец, был отпущен, — неизвестный в концлагерь. Оба в тюрьме; Б. вспоминает большие ладони незнакомца, просунутые через решетку: «Я хочу еще есть». Он отдал ему свой чечевичный суп — это было последнее, что он о нем знает.

Русские прорвались под Сталинградом: пятнадцать тысяч немцев убито; тринадцать тысяч взято в плен. Если это правда, то это поворотный пункт. До этого как будто немцы не попадали в плен. Англичане перед Эль-Агейла; американцы перед Тунисом и Бизерте. Не решаешься в это верить. Но то, что они уже не могут как следует обороняться в Африке — значит, что они точно знают о грядущих наступлениях.

12.12.<1942. Нью-Йорк>

Вчера отнес первые двести страниц* Коллерсу. Цветы — белые, маленькие орхидеи — для Эстреллы. Вечером с Петер ужинал в «21». Позже звонил Наташе. Заехал за ней. В «Морокко». Болтали. Старая игра. Она не хочет верить в истории о реинкарнации. В Египте, раб и белая женщина, в России в 1812 торопливая встреча в Москве, французский офицер, молодая русская, которая потом увядает в огромном дворце с каким-то бородатым великаном, вспоминая иногда о том французе, который печально и одиноко умер под Березиной. «А теперь? Теперь наконец вместе?» Нет, только наполовину. Одна половина жизни. Полностью она осуществится в следующей реинкарнации. Мы, дети, будем расти по соседству. Мы будем играть в саду, где не сможем видеть друг друга, только слышать, так как забор слишком высокий. Я буду несколько лет перепрыгивать с ящика, на который я буду вставать, чтобы заглядывать через забор. Ты будешь разочарован, когда позже увидишь меня на улице, потому что тебе казалось, что я намного выше. Мы поженимся в семнадцать и двадцать четыре. Доживем до восьмидесяти и будем все еще любить друг друга.

19.12.<1942. Нью-Йорк>

Вечером ужинал с Петер в «Брюсселе». Владелец из Асконы. Великолепная копия Сезанна, пейзаж в Эстаке, в баре. Сразу домой. Петер рассказала историю блондина, еврея из Парижа. Его семья в Варшаве. Он выдавал себя с фальшивыми документами за арийца, француза. Нацисты ушли. Откликнулся на призыв сталелитейных заводов Мангейма, которые искали рабочих для Варшавы. Был принят. Работал несколько месяцев. Завел знакомства среди нацистов. Однажды ему удалось вместе с ними побывать в гетто. Так несколько раз. Месяцы. Наконец на одной из улиц. Какой-то дом. Странный дом — ему захотелось заглянуть внутрь. Сделал это. Увидел в квартире своих родителей уведомление: еврей X, еврейки Y, Z — расстреляны по распоряжению такого-то... Произошло несколько дней назад. Работал дальше. Через восемь месяцев отпуск. В пломбированном вагоне через Германию. Париж. Бежал в неоккупированную Францию. Марсель. Пришел в американское консульство. С ним были фотографии преступлений в Варшаве. Его не приняли, не поверив. Он остался в Марселе. Пытался через Испанию сообщить о себе, чтобы бороться.

Молодой Эттингер здесь. Мать из Парижа отправил в Варшаву. Не хотел оставлять ее квартиру в Париже. Возможно, он был выдан какой-то старшей арийской возлюбленной Эттингера, которая приехала в Марсель посетить его, спала в его комнате, все перерыла, обнаружила, что он собирается жениться, угрожала ему. Когда он получил визу, состоялся семейный совет. Решение: он должен ехать, постараться, чтобы его невеста и семья могли последовать за ним. Рассказывал о евреях, которые торговали на черном рынке на руинах Варшавы, в Марселе.

11.01.<1943. Нью-Йорк>

Вчера заехал за Наташей. Обедали в «Шерри Незерленд». Сидели в комнате. Возникнет ли снова в этом городе нежно, пьяняще, незнакомо любовь, в котором по ночам из подземных катакомб поднимается дым, в котором убивают театральных критиков на Пятой авеню, в котором едва ли возможно выйти в сумерках на прогулку, возникнет ли она снова, когда уже умерла, похоронена, раздавлена под обломками? Возникнет ли она, когда мы, наконец, спали вместе в эти нежные часы два дня назад? Как чудесно, что это, чего так часто не хватает, может стать для человека всем, изменить образ мыслей, заставить чувствовать кожей.

15.02.<1943. Нью-Йорк>

Дома. На улице очень холодно. Вчера вечером звонок Джун Блейк. Симпатичная девушка-лифтерша. Около двенадцати. Поднялся. Кто-то послал ей коньяк. Болтали до трех. Потом не знал, как пройти так поздно мимо портье в гостинице. Остался. До полудня.

После обеда Наташа, немного загорелая, блаженная, на один час. Звонок Р. Зибер. Пума будет вечером с дочерью на радио. Бравый массовик-затейник перед ярмарочной лавкой. Передача: когда-то в гитлеровской Германии. Я теперь слушал по радио все передачи о войне. Тошнит от них. Как только что-то произойдет, это тут же передают мимы в радиобудке. Точно так же как в Голливуде мимы и продюсеры, которые это — еще теплое — перерабатывают под флагом патриотизма в бизнес. Как только где-то падет город, на его имени, еще полном крови и проклятия, ставят свой знак копирайта, чтобы конкуренты его у них не перехватили. Чтобы не убили.

Отвратительное замечание Клэр Бут об Уоллесе, «глобально» мысля, проявил чувства. Дерьмо эгоизма брызжет сквозь тонкое покрывало общей аварийной ситуации. — Ленд-лиз*, авиабазы, будущие авиалинии: в Англии строят слишком много истребителей, в Америке, напротив, бомбардировщиков, которые легко после войны можно будет переделать в транспортные самолеты. Ответная реакция Англии: английские авиабазы, которые сейчас используются Америкой, после войны больше не будут предоставляться Америке. Америка: больше не будет поставок по ленд-лизу. Милая склока, в то время как они почти не участвуют в войне, а русские тем временем сражаются и внимательно слушают. Какая еще будет война после войны! Какая жадность, жажда власти, жажда денег. И война, и возможная победа подвержены риску, уже есть препятствия, — звучат предупреждения в Англии и Америке об опасности русского наступления и победы.

16.02.<1943. Нью-Йорк>

Вчера вечером читал. Сборник Хемингуэя «Человек на войне». Немного снобистская идея и установка; писатель, который однажды побывал на войне и теперь говорит как знаток о танках, калибрах орудий и т. д. — представляя из себя то ли Клаузевица, то ли военного корреспондента для военного еженедельника. Читал «Семь столпов мудрости» Лоуренса, что превосходит всего воинственно надутого Хемингуэя.

Мечты: о драматических действиях. Кто-то объяснял мне, что каждое действующее лицо должно быть носителем какой-то идеи, которые потом должны сталкиваться друг с другом, друг друга прояснять или разрушать. Это показалось мне слишком простым. Таким простым, что я уточнил у других: не слышали ли они подобное — тогда каждый бы мог писать книги.

Этот Хе-мен-вздор — Хемингуэй — показывает границы, которых я не видел прежде. Которые теперь постепенно проясняются. И в частой жизни: охотник, спортсмен и т. п. Иначе у какого-нибудь Рембо — он никогда не писал новелл о своей жизни. Слишком много путешествий — это подозрительно. Ослабляет.

Ручей — много лет не видел уже ни одного. Ни одного родника. Никакой осени. Красного цвета.

20.02.<1943. Нью-Йорк>

Вечером учебная воздушная тревога. Серые громады домов в лунном свете, в потоке весенней ночи. Невидимые самолеты угрожают. Мир и покой учебной воздушной тревоги. Все движение остановлено. Мягкий свет сине-серой ночи. Тренировка смерти. Тишина.

Теплый день. Ранняя весна. Прогулялся по Пятой авеню и Мэдисон. После обеда Наташа. День рождения Р. Зибер. Позвонил ему. Ничего не послал. Странно для меня. Размышлял о себе.

04.03.<1943. Нью-Йорк>

Еще дома. Вечером читал. Сегодня Наташа. Размышлял о деньгах. Столько, сколько я трачу, я не смогу никогда заработать, если учитывать потребности Петер. Налоги слишком велики. Думал, война скоро закончится. Но кажется, что она затянется, по крайней мере, до конца 1944; если не дольше на Тихом океане.

Два часа ночи. Подо мной какая-то вечеринка. Американцы. Орут — и поют. Народ, который, веселясь, поет хором. Иногда часами. Громко. Не знают ничего другого.

Это самое простое. Тотчас гонит меня прочь. В этот момент они ревут над прерией.

22.03.<1943. Нью-Йорк>

Вчера поздно вечером у Людвига. Фердинанд Циннер с женой, Унру с женой. Унру читал главу из своего романа. Фантастично и визионерски, по-немецки. Страстно хотел признания. Кажется, что дела его идут очень плохо. Тяжелые времена, концентрационный лагерь, бегство во Францию. Никто не помог ему здесь, потому что он не еврей. Пошел с ними вместе в «Морокко». Позвонил Реве. Она пришла. Все ко мне. Пела. Людвиг заснул, поскольку не мог больше говорить. «Ройбенс». Доставил всех по домам. Далеко вверх по Гудзону. Перед этим высадил Реву*. Она упала, повредила колено. Вызвал врача. Доставил ее в пентхаус. Мужчина в купальном халате выскочил, извинился, исчез. Потом с Унру. Один обратно. Серая река с кораблями. Утро.

В воскресенье вечером к Верфелям. Райнхардты, Хюбш, Гинзбург, Кларисс Ротшильд, Джерей, Дарвас и др. Выпил снова бутылку, на этот раз с остальными, коньяк. Позже с Райнхардтами, Хюбшем, у которого был день рождения, Клариссой к Кабаху. Несколько пьян. Не помнил о том, как отвез домой Реву. Один в «Ройбенс». Там поужинал с Артуром Лессером и его женой. Потом шофер такси Эйб. Пришлось ему представиться агентом ФБР. Наконец он отвез меня к какой-то даме в черном бархате по имени Би. Престарелая мадам. Позвонила. Я уже почти спал. Приехала девушка Тони, наполовину креолка, которую я принял за еврейку. Тем временем Би заварила кофе. Я лежал мирно и дремал. Обе дамы, каждая на своей постели, сидели друг напротив друга, пили кофе и обсуждали мировые события с точки зрения женщин и секса. Би была весьма элегична, ее мечта — заведение с зеркалами, мебелью, хорошими клиентами, солидное, буржуазное и шикарное. Сквозь дыры в занавесках и жалюзи пробивалось сияющее утро.

Вчера вечером с Петер в «21». Хенрид, сияющий, успех. Франц Лэнг, Мильтон Берл. Сквозь холодный, пронзительный ветер домой.

06.07.<1943. Нью-Йорк>

Вчера в душный полдень в Центральном парке. Спал, проснулся с воспалением глазного нерва. С пяти до поздней ночи таблетки, порошки от доктора Брандта, из которых двух должно было хватить от всего; принял шесть и анацин — не помогло. Постепенно я становился все бледнее и бледнее, с посиневшими губами и посиневшими ногтями. Ночью позвонила Наташа. Она начинает понемногу сходить с ума от того, какой я потухший, ленивый, считая всех и ее доступными, не прилагаю никаких усилий и т. д. Ей хочется русской драмы. Я сказал ей, что будет лучше, если мы прекратим разговор — иначе все приведет к повторению и агонии. Если она этого хочет, хорошо. У меня другие намерения; я хотел бы пережить это время с наименьшими усилиями, чтобы сберечь нервы для грядущих лет. Моя пустая жизнь кажется мне лучше, чем ее наполненная социальная, которая может сделать меня бесплодным. Кое-чему научившись от Лупе, повторил: лучше закончить, чем ходить вокруг да около.

Сегодня днем осторожно открыл глаза. Вроде бы стало лучше. Зальц пришел с каким-то ранним Сезанном; время и место гравюры, которая висит в Мюнхене. Очень ясная, точная, крепкая, сильная и абсолютно модернистская: затем пошли Дерен, Матисс.

Послал «Песни висельника» Харринга и нового американского поэта, Джорджа Смидли Смита. Вроде Лорки, цветистый, живой, немного напоминающий Бенна, у которого я читал стихи и нелепую апологию* своего отношения к национал-социализму. Нелепые и боязливые. Хрустальный цветок сердца.

24.09.<1943. Беверли-Хиллз*>

Вечером с Клементом к Романовым. Свиная отбивная с яблоками. Вальтер и Лизль Райш, Премингер — по-прежнему сердечные. Корда заказал несколько великолепных сигар. Орсон Уэллс с Ритой Хейворт, своей новой женой, — Орсон весьма пьян и громогласен. Чаплин и его новая жена, Уна О'Нил, очень влюблен, почти до судорог, переживал, стоило девушке отпустить его руку. Ей восемнадцать, ему пятьдесят четыре. Пылкие, счастливые.

Жалкое существование Отто Клемента. Я пытался быть милым. Он сам виноват со своим подхалимством, ложью, ленью и т. д. Никакого проку. Эти звезды вокруг, эти попытки панибратства, эта навязчивость людям, которые едва его замечают.

Неаполь горит. В первый раз бомбили Венецию. Ганновер бомбят. Русские под Смоленском. Союзники в пятнадцати милях от Неаполя. Муссолини где-то в Южной Германии. Не хочется видеть это; кажется, что так все быстрее пройдет.

Ведение войны союзниками: только наверняка, потому часто упускается возможность.

25.09.<1943. Беверли-Хиллз> суббота

Вечером ужинал с Эрихом, Вине Гольдшмидт-Ротшильдом и Дорис Штайн. Позже в «Пикфейр». Доклад капитана Винклера: четыре года концлагеря. Спокойно и, видимо, правда. Хедда Хоппер потребовала показать свои шрамы. Продемонстрировал любопытным в ванной комнате. Затем продавались книги, пили пунш и пиво.

Отвратительно происходящее в Германии. А также то, что человек, над которым чудовищно издевались, читает доклад в Голливуде на чем-то вроде вечеринки.

Сегодня вечером с Райнер в ее доме. Сидели на террасе. Тот дом, в который я часто провожал Гарбо. Воздух. Вид.

Вечером Харринга. Принес стихи Бенна. Болтали.

Письмо от Наташи. Упрекает, что редко отвечаю.

Ничего нет от Сандры*.

13.10.<1943> Нью-Йорк*. Отель «Амбассадор»

В шесть часов вечера в «Свайенти» на коктейле. Ужин с Эльзи Мендль. Последняя бутылка коньяка от Чарлза*. Принес им бутылку водки. Обратно на машине, которая наконец оказалась свободной. Перед отелем милая Джун Винсент и Билли Гольдшмидт-Ротшильд. Взял обоих в «Мокамбо». На прощание выпили шампанского. Встретил Хеди Ламарр и Джона Лодера. Долго сидели и болтали. Билли Г.Р. доставил меня домой. Перед отелем две девушки и мужчина. Ждали такси. Я предложил подвести их. Мужчина не был знаком с девушками. Одна из них простужена, замерзла. Собирались в турецкую баню. Предлагали мне тоже пойти с ними. Есть такое ночью. Ла Синега. Было действительно открыто. Голубой швейцарец-массажист из Роршаха. Девушки потащили меня тоже в парную. Пошел. Пар. Вдвоем делали массаж. Я читал швейцарские газеты. Отвез их домой. Последняя позвала меня к себе, пить с ней коньяк. Я оплатил массаж — хотела взять реванш. Пошел. Она захотела. Я дал ей последние двадцать долларов и отказался. Пусть поймет, что не все должно преследовать цель, но и не очень этому доверяет. Она спросила, не останусь ли я, если она не возьмет эти деньги. Как это ее задело. Остался в итоге. Около восьми часов в отель. Роза собирает мои вещи. Чемоданы готовы. Вечером ужинал с Луизой Райнер. Перед этим в последний раз у Верфелей. Он все еще в постели.

На следующее утро упаковал остальное. В двенадцать часов с Клементом на вокзал. Чиф. С Эрихом Г. Ротшильдом. Играл в поезде в джин-рамми. Выиграл тридцать восемь долларов. Он с жутким насморком. Ландшафт, золотой, красный. Осень, грусть, лес, родина, чужбина. В спешке пара минут пересадка в Чикаго. Утром одиннадцатого около одиннадцати часов в Нью-Йорке. Петер у поезда. Кейпхарт в апартаментах. Симпатично, но спальня выходит на школьный двор. Только сейчас заметил.

Вечером Наташа. Неохотно. Посидели. Поужинали. Почти без мыслей. Несколько удивленно и отчужденно. Вечером была Сандра. Хотела прийти ночью. Солгал, что мне нужно поужинать с налоговым экспертом. Поздно ночью позвонила. Она слышала, что я приехал на день раньше и ужинал с Пат Майлес. Не пришла. Позвонила вчера днем. Пришла вечером. После обеда Наташа. (Как все дальше пойдет, Бог знает!) С Сандрой ужинал здесь. Голая под покрывалом из викуньи. Распивали бутылку виски до шести утра. Она все еще спит, четыре часа пополудни. Забавный эпизод: я не мог днем выйти из спальни. Прилип к дверной краске. Хотел, чтобы меня освободили.

06.11.<1943. Нью-Йорк> суббота

Третьего вечером ужинал у Джоржа Куэваса. В театр. Мэри Мартин. Дерьмо. Но распродано, как и все на Бродвее. Война. Позже в «Вальдорф». Милая танцовщица Милада.

Четвертого вечером Наташа. Нет, Сандра. Немного печальна. Доставил ее в полночь домой. Еще раз позвонил. Чувствовал, она ждет. Вовсе нет, все, как обычно, была смущена, что не смогла сказать пару нужных слов, о чем сообщила по телефону.

Вчера вечером Наташа. Неудобство. Лежала на софе, довольная, бледная, тонкая и внимательная. Перед этим посетил Сандру; очень мила, среди чемоданов и беспорядка. Собирает вещи.

Усталость. Отравление никотином или чем-то еще. Хочется покоя. Вечером у Зальца. Пастель Мадам Шарпантье. Купил.

Русские взяли Киев.

28.12.<1943. Нью-Йорк>

Мимолетные дни. Почти каждый день Наташа. Вечера, вечера. Пару раз Ноэл Кауард. Один вечер с Миллисент Херст. Гарбо в вечернем платье — прекрасна. Один вечер у Нейлы* с Клифтоном Уэббом, Глория Суонсон, Граци Мур. Закончили поздно. Ройбенс заявила: ее муж хочет, чтобы она завела себе любовника, при прощании назвала мне его имя. Она слишком толста.

На Рождество от Наташи амулет, носить ежедневно. Ей — пару браслетов. Для Петер радиограммофон. Какая-то вечеринка. Наташа в вечернем платье, черный верх, как жакет, золотая юбка. Позже с ней еще раз туда.

Флу в Нью-Йорке. Затонул линкор Шарнхорст. В Святки бомбили Берлин.

Приехала Пума. Видел ее в «Морокко» в черном, в большой шляпе со своим Габеном, наконец в мундире. Хорошая сцена для скандала.

Читал Конрада Фердинанда Майера. Распаковал книги. И наконец чемоданы. Тоскую по Порто-Ронко. Верфель болен, новый сердечный приступ. Дагмар выздоровела после пневмонии.

10.01.<1944. Нью-Йорк>

Вечер с Наташей. Немного сдержанности. Больше. Остров, оглушенный прибоями, над которым тихо стоит небо, забыв о времени.

Картины. Один Сезанн у Зальца. Ковры из Китая, суньский фарфор. Мир (баланс), который сохранился только в искусстве. Один Коро с серебристым небом больше, чем когда-то прежде: ностальгия, бегство, печаль, замок и надежда. Не бежать прочь, но и не плыть по течению, оставаться внимательным, смотреть, но не понимать. Вдвойне любить то, что противится. Если рушатся лавины, бессмысленно рушиться вмести с ними или пытаться их удержать. Оставаться крепким, чтобы потом помогать в раскопках, изуродованное, обгоревшее лицо жизни — что? Изображать? Помочь исцелить? Ничего, кроме как очищать от обломков и крови.

Луга. Идеи. Солдат, который снова хочет стать человеком.

Сила воображения. Купание в крови, которую не видишь. Шутки в газетах по поводу погибших — только потому, что они относятся к другим нациям, одно и то же по всему миру. Звезды кино, которые гордо показывают, как память, револьверы, отобранные у почитателей мертвых японцев. Сплетники-колумнисты с радостью пишут, что привлеченные кинозвезды обещали им доставить черепа японцев. Родители пяти утонувших на том же корабле детей — Салливан, который продает права Голливуду. Кинодивы, которые украшают бомбы лозунгами. Радиокомментаторы, начинающие со слов: «Русский медведь...»

Ночь без звука. Холодно и высоко.

19.03.<1944. Нью-Йорк> воскресенье

Ясные дни. Пахнет весной. Редко покидал отель. Вечером почти всегда Наташа. Немного прогулок. Легкая головная боль. Костолом Арли. Маргот Опель вернулась из Майами и концлагеря. Фриц поседел. Еще там, в еврейском лагере. Пума в Нью-Йорке. Готова идти на фронт — фронтовые шоу. Звонила несколько раз. Нет желания с ней говорить. Все фальшиво. Премьера Верфеля «Якобовски и полковник». Иногда тошнотворное настроение. Успех. Луиза Райнер вернулась из Италии.

Жизнь в себе. Ожидать. Читать. Работать.

Русские на румынской границе. Союзники после усиленной бомбардировки все еще сражаются за Монтекассино. Днем и ночью авиационные налеты на Германию. Сомнительно, что откроют второй фронт в этом году. Сталин — единственный, кто признал режим Бадольо в Италии. Загадка, почему.

Девушки с обложек журналов, мальчики с обложек, одичание девочек-подростков, послевоенные планировщики, которые едва ли знают, является ли Мюнхен портовым городом, журналисты, которые хотят делать мировую историю, убийство Лонергана*, сделавшее юстицию фарсом, налоговые формуляры к 15.03, которые даже иной эксперт не в силах понять, алчность, болтовня, отголоски разрушения мира. Вынырнувшие из героизма, жертвенности, гибели — вечная коррупция, политиканство, эгоизм, нетерпимость, глупость, вечное, неистребимое.

Грэфенберг вернул пятьсот долларов. Тюльпаны. Ночью дождь, вокруг фонарей. Музыка. Книги.

Словесный потоп. Столетие невоплощенных идей. Столетие мыслей, подобных зеленым яблокам, сорванных недозрелыми, украденных, распятых. Предательство слов. Мысли, самые лучшие, распяты на кресте самых дешевых слов.

Демократия слова, насильственно превращенная в демагогию. Все надо доказать. Все надо окрасить. О тайна, о восковая почва молчания.

06.07.<1944. Нью-Йорк>

Русские взяли Минск. Двести километров до Восточной Пруссии.

Почти все время дома. Медленно работаю* дальше. Читаю. Жара. Грозы. Прохлада. Жара. Наташа несколько дней за городом. Вчера вернулась. Жара. Вечером здесь. Обеспокоена, что я следую за правительственно-стратегической службой*. Вчера звонили Пирсоны. Хотят сейчас, чтобы я приехал к ним на три месяца. Увижу его сегодня.

Один вечер с Би Коул. Гнездо бандерши. У всех бандерш хватает здравого смысла. Один вечер у Бенацки. Должен был заплатить тридцать восемь тысяч франков за свой дом в Швейцарии. Почти невероятно — прощай Порто-Ронко.

Четвертого июля несколько часов в музее «Метрополитен». Египет. Картины. Вермеер. Несколько подлинников Рембрандта. Два вечера у Петер.

23.07.<1944. Нью-Йорк> воскресенье

Тревожная неделя. Покушение на Гитлера. Четверг. Полковник фон Штауффенберг с офицерами. Неудачное. Предположительно, заговор армейских офицеров. Германия закрыта. Гиммлер — верховный шеф «домашнего фронта». Кровавая баня. Согласно немецкому радио, застрелен генерал-полковник Людвиг Бек. Остальные казнены. Слухи о пытках, волнениях в СС и армии, казнях генералов и т. д. Чувствуется напряжение, вызванное последними известиями, с которым, несмотря на все усилия, приходится постоянно жить.

Русские под Люблином и Брест-Литовском. Взята Пиза. Каен, наконец, во Франции.

Наташа уехала в пятницу в Саутгемптон с миллионером Роджерсом. Вернулись Зальцы. Работаю над своей книгой*.

Можно учиться у ковров, картин, произведений искусства, музыки, художников: самое важное — это авторитет (от знания к воплощению), ясность, пропорция.

23.10.<1944. Нью-Йорк>

Литтауэр вернулся из Англии, солдатчина. Вчера днем Фрэнсис Кейн. Милая, стремительная, остроумная, в то же время несколько не хватает образования — весьма не редкое сочетание. Вечером у Петер. Зальц, который ходит в баню, чтобы изучать людей. «Сегодня говорил со Стеттиниусом*», — с гордостью сообщает он. В голом виде все кажется проще.

Предвыборная суета. Безо всякого стыда. Скорая смерть Рузвельта — любимый аргумент республиканцев.

Ничто не меняется. Этот класс, который уже приговорен к закату, буржуазный, консервативный, реакционный, не видит грозных знаков. Сотни статей о послевоенной Германии. Ни одной о послевоенной Америке. Война только отодвинула противоречия между трудом и капиталом — она идет с 1918 года.

17.11.<1944. Нью-Йорк>

С Аланом Марпле из «Колльерса» обсудил новую книгу*. Солдат, который возвращается домой. Один вечер у Петер. Начала новую картину. Два вечера с Наташей. Позавчера с ней. Она уехала. Попрощались. Я к Зальцу. До семи пили коньяк. Пришел неожиданно.

Наташа позвонила вчера днем. Потом я к вечеру позвонил ей. Как обычно, ей противно. Я с ней не согласен. Я не могу допустить, чтобы ей было «противно», или, по крайней мере, давать ей для этого повод. «Противно», потому что я время от времени пью (меньше, чем раньше), что я сплю после обеда, что я недостаточно работаю, предположительно стал слишком толстым (не толще, чем два года назад) и т. д. Слишком много жалуется.

Послал ей сегодня цветы и кость для таксы. Это так и есть, но она должна все время на меня ворчать. Когда-то я этого уже достаточно наслушался. Скверно, если я стану обращать на это внимание, хитрить, увертываться и т. д. И так я уже достаточно изменился. Если я и дальше буду к этому стремиться, то уж точно не потому, что кто-то вечно брюзжит.

14.12.<1944. Нью-Йорк>

Лупе прошлой ночью покончила с собой.

Вероятно, из-за несчастной любви и беременности от какого-то французского актера. Ей было тридцать четыре года. Фотографии в газетах. Вечером Дагмар сообщила мне об этом по телефону. Поехал к Бергнер.

Нечего сказать. Она была так полна жизни.

Печально.

Ночью из Голливуда позвонила Рут Мартон.

В газетах описывали спальню Лупе, постель, голубую пижаму. Один из полицейских: «Она выглядела такой маленькой в этой огромной кровати, что мы подумали сначала, будто это рыжеволосая кукла».

Последние слова, произнесенные Лупе Эстель Тэйлор, которая была у нее до половины четвертого ночи и просила проводить до машины, потому что боялась выходить одна ночью: «Я не знаю, чего ты боишься. Я совершенно спокойна, зная, что единственное, чего мне стоит бояться, это жизнь».

27.03.<1945. Нью-Йорк> четверг

Рейнский фронт прорван. Дармштадт, Ашаффенбург взяты. Союзники под Франкфуртом. Возможно, уже под Вюрцбургом.

Снова скандал с Наташей. В воскресенье, когда она пришла. Откуда она это выкопала. Я якобы сказал вечером по телефону, что война может продлиться до осени. Да, сказал — из пессимистической осторожности, надеясь совсем на другое. Она из этого решила, что я был и остаюсь немцем, который вечно повторяет, как хорошо немцы сражаются. Типичная заносчивость и высокомерие. Радио тем временем: бомбы, Оснабрюк еще горит. Я действительно редко об этом говорил, но я иногда думаю о моей семье в Оснабрюке. Она: «Я уже несколько месяцев назад говорила то же самое». Я: «Черт возьми». Я повторил это снова, потому что услышал об этом по радио. Она устраивает цирк из-за своего больного щенка, ревет, а я даже не имею права. Она извиняется за моего отца, потому что он моя родня, пусть он немец, но ведь немцы столько всего натворили и т. д. Отвратительно. Надо быть осторожнее по телефону, «я не хочу повторять» — этого было бы достаточно. Настоящая, наглая атака, бог знает, по какой причине. При этом, как всегда, будто я сам не помню, что говорил, несу бессмыслицу и т. п. Совершенная ясность, ясность ума — это возможно, стоит только захотеть. Тошнит от этого.

Подтверждаю: «Да, я такой». Понимаю, к чему она ведет. Хочет все разрушить. Она вспоминает только плохое. Ничего другого. Копит обиды. Она никогда не намеревалась жить со мной. Она: «Мы слишком разные. Мы способны только на увлечение» и прочая чепуха.

Глупо в сотый раз упрекать меня за то, что я немец. Бессмысленно объяснять этой козе, что тебе и так хватает забот по борьбе со своими комплексами.

Пусть идет к своим педерастам.

28.04.<1945. Нью-Йорк>

Берлин в окружении. Битвы под землей (туннели подземки), на земле и над землей. Штеттин пал. Регенсбург. Освобождены лагеря военнопленных и концентрационные лагеря. Страшные снимки*. Тысячи умерших от голода. Бухенвальд, Бельзен, Эрла. Люди запер ты и заживо сожжены, брошены умирать. Народ поэтов и мыслителей, каким он некогда был, — теперь народ мучителей, убийц. Комендант лагеря Бельзен, Кремер*: «Только около тысячи умирали ежемесячно».

07.05.<1945. Нью-Йорк>

Утром звонил Зальц. Сдача Германии. Радио. Дождь бумаг из государственных зданий. В полдень: еще не официально. Россия еще не согласна.

Ясный, свежий день. В смятении; скорее в снятии напряжения, чем в нагнетании.

02.07.<1945. Нью-Йорк> понедельник

Работал*. Медленно. Несколько дней без жары. Сегодня дождь, прохлада. Прохлада в отношениях и с Наташей. Почти как всегда перед днем рождения. Забастовка СМИ.

Умер Бруно Франк. Сердце. Хотел вчера к Стюарту. Тоже сердце.

Текущие дни. Признания. Без страсти нельзя сделать ничего важного. Найти ее снова. Не любовь. Страсть.

Читал книгу Аннемари*. Обнаружил ее большой талант. Должен был ей об этом сказать, когда она еще была жива.

Телеграмма от Файльхен. Получила посылки с продуктами.

Петер подарила мне книгу Йерке о коврах. Наташа — нож для писем из яшмы.

Н.З.Ф.Б.П. для военнопленных* опубликован. «Фишер» пытался хитрить.

12.09.1945. Нью-Йорк. Отель «Амбассадор»

Уже в июле: атомная бомба. Япония прекратила войну. Американцы высадились в Японии. Мир.

Вчера: попытка самоубийства Того.

День перемирия: гудящие машины. Шум детских пищалок. Вспоминаю идиотский карнавал. Возможно и такое: люди, стоящие на коленях вдоль дороги, в сквере у банка, в церквях.

Отменено рационирование керосина и т. п. Потсдамская конференция и т. п. Германия оккупирована. Мало известий. Противоречия.

Книга сдана*. Начинаю с «Колльерсом».

Новая книга*.

Неурядицы с налогами. Требуют налоги от 1929. Может оказаться очень много. Целый вечер просидел с налоговым агентом Мильтоном Капланом. Еврейский Новый год через два дня у родителей его жены. Вряд ли поможет.

Прохладное лето. Часто дождь. Жаркий сентябрь.

Умер Верфель. Сердечный приступ.

Письмо из Швейцарии. Марианна Файльхенфельдт. Дом, Йозеф* и Роза еще там. И одна собака по кличке Шпац.

Пустота и усталость после долгого напряжения войны.

25.01.1946. Нью-Йорк. Отель «Амбассадор»

Несколько недель с Наташей, счастлива, без выходок. Простая жизнь. Чаще всего здесь, иногда на вечеринках, где она внезапно кажется очень далекой; элегантная, гибкая, очень красивая.

21-го вышла из печати*. Смешанная критика.

Письма от Файльхен, Розы. Дом стоит, сад, кажется, в порядке, все очень заросло. Проблемы с деньгами. Налоги и т. д. Несколько лет в Европе ничего не платили. Попытался продать акции в Цюрихе. Невозможно — деньги немцев заблокированы на этот раз Объединенными нациями, которые ищут деньги нацистов. Как часто уже мои деньги оказываются заблокированными! Сообщение из гаража в Париже: машина еще там, нацисты ее не захватили. Но надо заплатить за шесть лет стоянки в гараже, трудности с таможенными лицензиями и т. д.

Уплатил шестьдесят тысяч долларов налогов за 1945 — лишь предварительная выплата. Не важно, сколько зарабатываешь — остается мало. За исключением биржевых спекулянтов, которые платят двадцать пять процентов.

Зима перемежается теплыми деньками. Сегодня почти май. Несколько недель подряд головные боли. Дважды в неделю врач с тремя шприцами и короткие волны*. Много интервью*, подготовленные книжным месячным клубом. Радарный контакт с Луной. Двести тридцать восемь тысяч миль за две с половиной секунды. Всюду стачки; в данный момент упаковщики мяса и стальная индустрия. Акции растут. Слухи об инфляции.

11.06.<1946. Нью-Йорк>

Сегодня в иммиграционном департаменте с Петер, Максом и Гретой Лион в качестве свидетелей. Заполнили бумаги. Много отказов и долгого ожидания. Милый человек, Сидни Фишер, который нас принял. Позже эксперт, который заявил, что он ценит мою книгу: «Год рождения 1902» (которую написал Глезер). Я не стал отказываться.

Ничего не писал все эти месяцы. Много времени провожу у адвокатов. Налоги, контракты и т. д.

Часто с Наташей.

Письма от Файльхен. Первые известия из Германии. Несколько дней назад от моей сестры Эрны. Живет недалеко от Лейпцига, одна. Муж в плену*. Мой отец, кажется, еще жив. Она видела его в 1944. Его жена, душевнобольная, тогда как раз совершила самоубийство. В 1943 моя сестра Эльфрида* из-за антигосударственного высказывания арестована, приговорена Народным судом, в декабре того же года казнена.

29.07.<1946. Нью-Йорк>

Вчера вечером супруги Зуссман. Рассказывали о концентрационных лагерях в Голландии и Бельзене. Ожидал деталей для книги*. Не услышал ничего, чего бы я ни знал. Были в обменном лагере Бельзене, не в политическом.

Один вечер с Наташей. Еще один с Циннером и Хомолкой, который в воскресенье уехал в Лондон на «Куин Мэри» (впервые в белой униформе вместо серой военного времени). Перед этим вечер с ним. Говорили о его разводе. Резко высказался против финансового регулирования.

25.11.<1946. Нью-Йорк>

Первый вариант книги* почти готов.

Письма от отца. Получил деньги и посылки. Он отправил одну из них моей сестре*, оценив в фунт (лишь столько разрешено) в русскую зону. Слава Богу. Во всяком случае, у него теперь есть деньги, еда, табак, даже трубка (от американца Т. Клейна, через которого он получил деньги и посылки). Другие посылки отсюда и через Швейцарию тоже получены.

Ссора с Наташей. Моя вина. Обедал несколько дней назад с Дэвидом Льюисом. Пошли к нему за рукописью. Угостил хорошим виски. Я крепко выпил. Был зверски пьян. Еще больше опьянел на улице. Пошел с ним и Чарли Эйнфелдом на вечеринку к Шакене. Без приглашения. Был точно сильно пьян. Вспоминаю с трудом. Тельма Фой и другие. Наташа. Говорила, это я еще помню, с Бойером, с которым у нее когда-то была связь. Французская. Разозлила меня. Отошел от нее в другую сторону. Остался, хотя видел, что она уходит. Все равно ничего бы уже не подействовало. Она была, я думаю, взбешена. Позвонил ей на следующий день. Она: «Можешь гордиться собой. Надеюсь, Тельма Фой получит тебя. Не звони мне больше». И повесила трубку.

Ее мнение относительно Тельмы не совсем верно. Вовсе не по мне преследовать ее. То, что я напился, это уже скверно. Этого не должно было произойти. Но произошло. Что делать? Пока ничего не сделал. Так лучше. Мой гороскоп показывает плохой период между десятым и двадцать пятым ноября. В то время у меня была ссора с Петер, потому что я не пригласил ее после театра, и она осталась одна. Я не мог сделать этого, потому что был приглашен один; никто не знал, что я могу прийти с Петер. Так я хотел сделать ей приятное — а получилось наоборот. Ссора с Наташей и менее серьезная с обиженной Альмой Верфель. Достаточно.

Не знаю, как быть с Наташей. Она утверждала, что наши отношения катятся вниз. (Я работаю.) И мне всегда казалось, что она все время ждет катастрофы. Незадолго до этого между нами состоялся неприятный спор, в котором я был скорее прав. Странная любовь: она ищет и ищет недостатки. Пора рвать. Я не верю, что наши отношения можно изменить. Она на это надеется. Ненавидит свою привязанность. Всегда была настроена против меня. Дело не только в последнем инциденте. Подобное происходит уже давно. Внутреннее напряжение. Чувствует, что мы слишком разные. Я вовсе не социальное существо. Я что-то другое, что всегда прорывается, снова и снова. Некоторый снобизм по отношению к женщине, которую я люблю. Хотел бы, чтобы она была особенной. Каждый раз, когда я работаю, со мной случается что-нибудь подобное. Странно, так сказано в моем гороскопе. Не могу совместить и то, и другое. Жаль.

Не вижу вариантов. Не могу обещать, что этого больше не повторится, я же не школьник. И не могу оттягивать наш разрыв. Если я буду их насильно удерживать, ничего хорошего не получится. Это будет еще одним камнем в мой огород со стороны Н.* Маловероятно, что все можно исправить. Это указано и в моем гороскопе — в такие моменты человек должен исключить себя из жизни.

Жаль. Очень многое теряет свое значение, если исключить одно. Наши отношения были прекрасны. Они дарили тепло и легкость.

Должен принять это. Быть может, лучше, если мы несколько дней не будем видеться. Быть может.

А быть может, это уже не имеет значения.

21.07.1947.<Нью-Йорк>

Первый вариант второй книги* готов. В июне умерла сестра Петер, Эдит. Наташа два месяца была в Европе. Мой отец поправился на девятнадцать фунтов, собирается в Швейцарию. Я сам бывал пьян чаще, чем мне хотелось бы, но работал. Каждая книга около пятисот-шестисот рукописных страниц.

В начале июля прошло новое слушание по делу о получении гражданства*. Вопросы по поводу нацизма, коммунизма, принадлежности к ним, не нарушал ли комендантский час, почему живу раздельно с Петер и по поводу Марлен. В свои сорок девять лет я должен отвечать на подобные вопросы.

Надеюсь, Петер в какой-то мере довольна.

Жаркие дни. Влажно, душно. Плохо сплю. Хочется в Европу.

Наташа провела почти неделю в Фэрфилде.

29.07.<1947. Нью-Йорк>

Едва закончил рукопись*, как всплыли налоговые дела сорок пятого года. Никакого покоя.

Вечер с Тойбергами. Уже несколько месяцев часто встречаюсь с ними. Впервые после войны пил в Нью-Йорке пильзенское пиво. Не такое вкусное, как ожидал. Типично, так, видимо, со всем. Ничто не может быть таким, как прежде. Не только мы, но и оно изменилось.

Два вечера с Наташей. Свободно, легко, без напряжения.

Читал Гете. «Сладкая жизнь — радостная привычка существования и деятельности». (Эгмонт.) Теплые дни. После полудня встреча с Флориссантом Шиндлером, карликом с окладистой бородой, из Женевы, время продавать золото*. В гостях.

Делал уборку, как всегда после завершения рукописи. Хочется в Порто-Ронко. Но чем заняться вечерами? Такими многими.

Здесь никогда не испытывал уверенности. В Европе было немного лучше, только немного. Все время ожидали нацистов, но порой страх отступал. Здесь никогда нет уверенности. Все время что-то случается. Налоги, что-то еще. К тому же нет возможности достойно зарабатывать. Для Петер, для себя, для моего отца, для Эрны, для дома в Швейцарии — большая часть денег потрачена. Не важно, сколько заработал, налоги так высоки, что ничего не остается. Приходится откладывать. Я это делаю с сорокового года. И остается все меньше.

«Сладкая жизнь — радостная».

21.11.<1947. Нью-Йорк>

Только что приходила Марлен, чтобы попрощаться. Трогательная. Эти прощания нечто большее, чем прежде; каждый раз тяжелее, ибо теперь это еще и прощание с красотой и молодостью. С каждым годом теряется все больше. Навсегда. Медленный закат. Приходишь постепенно в тот возраст, когда нечто прекрасное в тебе стареет, и тогда в испуге спрашиваешь себя: ты готов выдержать это, когда все вокруг начинает умирать? Так ушли многие: тиран из Лаго*, Лупе и другие. Ты готов к этому? Все будет голо и безутешно. Мало нового появится, а то, что придет, уже не будет таким, как прежде. Надо держаться вместе, пока это возможно.

Клемент здесь. Переговоры о его делах. Даже по отношению к нему стал мягче.

Наташа снова меньше доверяет мне. Она права. Хотел бы, чтобы это было не так.

Не работал. Слишком много адвокатов. Мой отец все еще в Германии*. Выездную визу, кажется, придется ждать долго.

Ясный ноябрьский день. Молчание, раздумье, мягкая безутешность.

22.04.<1948. Нью-Йорк> четверг

Итальянские выборы. Коммунисты — 30%; правительственные партии — 48%. Вышел фильм «Т. А.»*. Жуткая критика. Несколько раз встречались с Бергман и Бойером. Цирк с обоими, критика Бойера.

Пытаюсь наладит контакты с Европой и т. д.

Вечера с Н. Хорошо. Некоторая паника перед дорогой.

Книгу* начал с начала, еще раз. Видимо, лучше работать в Европе. Ближе.

22.05.1948. Париж, отель «Георг V»

Двенадцатого отбыл на «Америке». Петер подвезла меня. Марга* тоже здесь. Бутылка «Мартеля» от Карла Инвальда; сигары от д'Амата и мисс Валуа; от Наташи сирень, которая продержалась во время всего путешествия. Очень теплый день. Кивки. Замкнутость. Фронт воды. Море. Люсьен Бойер на борту. Восемнадцатого — Коб, который я проспал; девятнадцатого — Саутгемптон; побережье Англии; затем побережье Франции. Лоцманское судно. Яснейшее небо. Гавр. Скалы. Разрушенные здания. Через полтора часа поезд. Ландшафт после долгого полудня. Золото. Цветущие яблони. Свет. Пастбища. Склоны. Старые деревни. Коровы. Лошади в вечернем свете. Камни. Оазисы. Блочные дома. Разрушенные фабрики. Руки вечера. Ужин в вагоне-ресторане с новым хлебом, с первыми вишнями. Вокзал Сен-Лазар. Пандемониум. Зальц очень помог. Чемоданы и пр. Такси. По улицам. Укромные местечки, бистро. Другие огни. Другие пространства. Отель. С Зальцами к «Фуке». Прохладный майский вечер. Пили розовое вино в «Плаза Атене». Слышал, что «Элизабет» прибыла ночью. Позвонил. Застал Наташу. Переехали к ней. Там попрощались с Антонио, Денизой Бурде и Ш. Бестегю. Поужинали. Выпили бутылку вина. Довольно пьян; но говорил с Наташей, что гораздо тяжелее. Позже один в «Шахерезаде». Там никого. Прежние официанты мертвы. Еще в одном кафе. Потом кое-как добрался домой.

На следующий день после обеда к Наташе. Она распаковывала вещи. Легкий час. Потом на улицу. Покупали вещи. Вечером с ней ужинали у Вефура. Пусто. Почти одни. Поздно при луне гуляли по колоннаде Пале-Рояль. Огромное сооружение. Небо. Деревья. Шум. Луна. Поехали в отель. Каштаны почти ломились в окна. Вместе. По улицам, кривым, гулким, назад.

М. Бестегю устроил скандал Наташе, потому что я здесь. Идиот. Ее друзья уже всех проинформировали в первый же вечер.

Вчера вечером пил с Зальцем. Невероятно: проститутки, парни, бар, столы, стулья по всему залу. Рынок для плоти и идиотизма. С Наташей ужинали у Луиса. Чешская кухня. Отвез ее домой. Устал.

04.06.<1948. Порто-Ронко>

Двадцать восьмого в полдень с Наташей у «Фуке». Вечером, если не ошибаюсь, к Беркли. Немного поссорились. Она хотела еще час подождать, потом спустить вниз собаку и лечь спать. Я же хотел сразу, но не сказал ей об этом. Когда щенок наконец был внизу, я уже не стал подниматься. Ребячество, но почему бы иногда не позволить себе это.

На следующее утро пригласил Наташу. Поели вместе. Где-то что-то купили. Около шести пришла графиня Ноаллес. Я пошел к Триумфальной арке вдоль Елисейских Полей. Наблюдал жизнь города. Пестро, живо. Подвыпившая свадебная компания, идущая со стороны арки. Целующиеся люди. Наконец повернул назад. Ноаллес еще там, хотела меня увидеть. Краснолицая персона. Мы с Наташей в «Рампено». Пообедали. Бутылка «Мерсо». Проводил ее домой. Прощание. К «Георгу V». Мои чемоданы. Пустой отель. Безразличный портье. Гладкое отбытие. Такси. Вокзал. Надеюсь оказаться в одиночестве в спальном вагоне. Надежды рухнули из-за винодела из Эльзаса, с которым я до двух часов говорил о винах; он обещал присылать подарки; был так вежлив, что оставил мне положенное ему полотенце.

В воскресенье, тридцатого, в десять утра Цюрих. Файльхен и Марианна на платформе. К их дому на Фрайштрассе, 116. По-швейцарски, туалет между двумя лестницами, но полно книг, светло и приятно, есть сад. Двое мальчиков, одного из них зовут Вальтер, мой крестник, девять лет. Файльхены все те же. Из Лондона приехала Грета Ринг. У Файльхен болезнь сосудов; осторожна. Смотрел ее картины; мало; один Ван Гог, много рисунков, среди них два Брейгеля.

На следующий день рассказывал. После обеда дирижировал чемоданами, цветами, подарками для детей. Гулял по Вокзальной улице. Как показалось, более стабильная жизнь, нежели в Париже. Показалось, потому что никто нигде не избежит всеобщего разрушения. В парке пил кофе. Сияющий день, озеро, синева, воздух. Вечером выпил весьма легкого вина, но много.

Утром собрался. С Марианной на вокзал, в час двадцать выехал. В поезде встретил Луиджи Педрацини. В Беллинцоне дождь. Цветущие розы. Озеро Лаго-Маджоре под дождем. Дождь, дождь, вполне привычный. Сквозь дождь мой дом. Мой отец*. Немощный, ноги, но в остальном свежая роза.

Все осталось прежним. Зубная паста, письма, карандаши, бумага на том же месте. Как Рип ван Винкль; сон спящей красавицы. Просыпаешься — десяти лет как не бывало. Странное ощущение. Трогательно и призрачно. Как все это может промелькнуть, быть так далеко, что между немым бытием вещей может исчезнуть целый кусок жизни, будто его не существовало вовсе. Натиск событий, который сводит воедино, а все, что между, игнорирует. Гулял. Книги, вещи, костюмы, воспоминания просыпаются. Болезненно, трогательно, призрачно. С Йозефом по саду. Старик* с нами. Дождь, дождь. После ужина на кухне со стариком и Йозефом выпили бутылку коньяка.

Второе, среда, прекрасное утро. Кофе на террасе. Старик, который рано зашел в мою комнату. Как призрак ходит вокруг. Вижу трудности. Он хочет общения, людей. Третьего установили радиоаппарат. Старые пластинки лежат рядом. То же призрачное чувство. Снова дождь. Старик в слабом похмелье. Нервозность. Что с ним делать? Смотрит каждый час на часы. Наверное, он ожидал общения, жизни, поездки на машине и т. п.

Вечером некий Майер из Оснабрюка. Хотел пройти к старику. Странно, как люди, несмотря на тяжелую судьбу, мало меняются. Скука, историк искусств, торговец произведениями искусства.

Вчера утром междугородний разговор с Наташей. Вечером написал ей. Сегодня ветренней, ясный день. В саду. Пытался получить деньги в банке. Сижу теперь на террасе, время к вечеру. На противоположном берегу море света. Разделены солнце и синие тени.

31.07.<1948. Порто-Ронко>

После двадцать седьмого возвращался из Рима. Выехал одиннадцатого (думаю, десятого, в воскресенье) из Милана, оттуда в спальном вагоне в Рим. Наташа. Плохое настроение. Колебания. Фулько. Посетили Ватикан, Сикстинскую капеллу, музей терм, бани Диоклетиана, виллу Боргезе. Везде с Н. Наконец, когда ей захотелось в Палермо, решила ехать вместо воскресенья уже в пятницу, хотя сама настаивала на десяти днях в Палермо. Последние дни все хорошо. Я отвез ее в аэропорт. Собирался сам вечером в спальном вагоне в Милан; пошел к Дороти ди Фрассо; выпил, был вынужден отложить отъезд. То же самое в воскресенье. Вечером ужин, я, осел, порвал билет на глазах у Нэнси Оакс во время ужина с Бемельманами на террасе отеля «Хасслер». Остался и в воскресенье. Поехал назад в понедельник. Много пил в последние дни. Встретил Дороти ди Фрассо, Михаэля Вашински (показал два фильма), Мерл Оберон, ее мужа, Орсона Уоллеса, Бемельманов и др., в последний день Наташиного итальянца Раймондо ди Ланца*.

Опять пил два вечера. Злился и стыдился. Боялся, что кто-то расскажет об этом Н. и ее реакции. Был очень расстроен. Нельзя мне так пить. Не хватает контроля и силы воли.

Приехали Зальц с Мариной. Со вчерашнего вечера здесь. Видел Файльхен. Теперь надо работать*.

10.09.<1948. Порто-Ронко>

Прекрасные, ясные осенние дни. Великолепные ночи с множеством звезд. В один из вечеров Эдгар Купфер, пять лет в Дахау. Рассказывал: заключенные между собой враждуют; добрый надсмотрщик часто из-за своего халатного отношения к использованию своей рабочей силы бывал наказан. Реакция после просмотра фильма ужасов: ты веришь происходящему, но это не стоит пятидесяти пфеннигов за вход. Союзники в Германии: жены нацистов спят с ними, и тех освобождают. Делишки с нацистами. Если заключенные концлагеря выступают как свидетели, с ними часто обращаются очень плохо.

Вчера вечером на ужине Анита Эйнзидель, Олли Вотье, Эллен*, Анита Даниэльс. С Эллен в таверну. С нами Труди Фойрер. Позже с Эллен ко мне. Звезды. Желтая утренняя заря, очень ясная, латунная. Солнце. Чувство, что скоро придется уехать.

Письмо от Н.

19.09.<1948. Порто-Ронко>

Вечером у Марианны Тутч. У нее доктор Шарренбройх из Дюссельдорфа, двадцать лет в Румынии, с красивой блондинкой, румынкой. Бежал. Рассказывал об аресте, доносах, он якобы обергруппенфюрер, русские, потом (как бывший коммунист из Германии) отпущен, передан румынской полиции, сразу стал симулировать идиота, девять месяцев санаторий, ежедневно бутылка сливовицы и две вина, выдержал это, дважды безуспешно бежал, отправлен обратно, как-то все-таки выбрался. Тезис: всегда бежать, саботировать, никогда не являться добровольно, надеяться на выяснение, сразу скрываться. Пока комиссии (русские) составляют транспортировку и т. д., у них не хватает времени, чтобы искать пару беглецов; морально тяжелее, нежели топтаться в большой куче, зато высоки шансы успешного побега. Один русский солдат сопровождал транспорт из двадцати пяти человек, когда один сбежал, схватил первого попавшего под руку, румынского железнодорожного начальника (в красной фуражке), и, несмотря на протест, затолкал его к остальным. После одной из облав, когда у беглецов сдали нервы и они сдались, их снова разогнали, так как задание было выполнено, с ними никто больше не хотел иметь дела — кому нужны хлопоты? Бюрократия террора. Страх бюрократов перед всем, кроме планомерного труда. На вокзале двадцать пять человек бежали через платформу в пустой русский санитарный поезд в Вену. Когда румыны захотели их вернуть, русские выдать отказались, так как те находились на русской территории. С оружием разогнали румын; бежавшие прибыли в Вену и Германию.

Девиз: бежать и защищаться вне пределов досягаемости. В такое время люди — нули, никому до них нет дела, каждый хочет доказать невиновность; делай это извне; внутри ни у кого нет времени и желания выслушивать тебя.

01.12.<1948. Нью-Йорк>

Девятого ноября с Литтауэром и Шамбором ели тушеную говядину с овощами и устрицы. Вечером с Наташей копченого осетра, ветчину, сыр, вино. Около одиннадцати часов в постели, комната вдруг начала вращаться; плохо; рвало; позвонили Брандту; не приехал; лучше не стало, продолжало тошнить при пустом желудке, Н. домой. На следующее утро Брандт; решил, что отравился рыбой; утром выпил немного воды; вырвало. Брандт советовал чай и сухари позже. Почувствовал себя сносно. Пришла Клэр*. Я поел сухарей против воли; какое-то время после — спазмы, рвота; Брандт позвонил, приехал, сделал укол.

На следующее утро: вовсе не отравление рыбой — болезнь Миньера, водянка лабиринта внутреннего уха, возможно кровотечение. Нарушение баланса. Два профессора. Обследовали. Не знают причины. Односторонний Миньер; серьезные причины, кажется, отсутствуют: тромбоз, опухоль и т. д. Уже три недели почти все время в постели. Брандт каждый день. Уколы и т. д. Все еще головокружение.

Посетители: Петер, Марлен, Торберги и др., трижды Наташа. Не слишком часто. Отвращение к больным. Признает это.

01.01.1949. Нью-Йорк, отель «Амбассадор»

Снег. Вчера вечером один. Читал детективный роман. Голова все еще не в порядке. Следствия приступа болезни Миньера с девятого по десятое ноября. К вечеру на час зашла Наташа.

Не работал уже несколько месяцев. Глупости в голове два месяца; перед этим путешествие по Европе.

Размышлял о новогодней речи одного из самых важных людей последних четырех лет. Труман: «Больше, чем стать президентом, я хотел бы, чтобы на земле наступил мир». Страшная наивность; переоценка эго; опасность амбиционной глупости. Можно было бы переиначить: «Я бы хотел скорее обладать Гогеном или получить Нобелевскую премию». Какое ужасное сравнение! Четыре года президент, человек из Миссури, который до сих пор мало что совершил, многое упустил и много чего не знал — и на тебе мир во всем мире. Можно только надеяться, что он не продумал свою речь. Поверил, что это глубокое жертвенное слово, а не надменный идиотизм, который уже давно проявляется.

Китайская пословица: наслаждайся своим временем, его больше, чем ты думаешь.

1948. Не больше.

21.02.<1949. Нью-Йорк> понедельник

В субботу читал. Вчера провел здесь весь день. Сегодня утром в половину одиннадцатого принес уже второго Берарда — выбрать одного из двух для или вместе с Наташей. Вздор! Это не поможет! Скорее навредит! В последний раз, когда я подарил рисунок, она даже не поблагодарила. И я не удивился бы, если бы такой осел, как я, послал ей не одну, а обе акварели. Капля мазохизма. До обеда ожидал звонка. Естественно, не позвонила.

Потом в Центральном парке. Прогулялся. Великолепная прохладная солнечная погода. Желтые почки на кустах. Воздух как холодное «Мозельское». Думал о Н. Раздраженно и сам с собой дискутировал. Что же со мной происходит? Я довольно ясно понимаю, в чем дело: ведь этот эгоистичный человек (как она жестко ходит, почти топая, что совсем не соответствует ее облику; но я тут же пытаюсь извиниться: может быть, эта особенность у нее из-за проблем со спиной), привыкнув к окружающим, не любит оставаться один; он не может забыть, что он вначале был влюблен, как я; он, считаю я, имеет ко мне меньше серьезного интереса, чем к своим друзьям.

Как часто сыпятся неприятности с ясного неба! Как мало она заботилась обо мне, когда я болел! Пришла, как я помню, два раза за четыре недели. Объяснила тем, что к ней каждый вечер приходила Джоан! Как будто она не могла ничего с этим сделать или приходить ко мне раньше. Обижается при каждой возможности, но сама способна обидеть — ведь это же другие. Им всегда можно вырывать перья.

Влюбленный говорит себе: днем я буду разумным, рассудительным, но ночью! Ночью стираются все ограничения.

Сегодня после обеда, во сне, которого не было, внезапный жар в сердце, паника. Как будто все прошло, невозвратимо. Подобное происходило в сумеречном свете в Вествуде, во время разрыва с Марлен. Навсегда, как часто говоришь, думаешь и никогда по-настоящему не ощущаешь.

Если бы это произошло со мной во время разговора по телефону — мой Бог!

Теперь, в восемь часов вечера, естественно, не позвонила.

По дороге домой встретил Джоан, девушку Наташи, с собакой Джека, золотисто-бурый спаниель. Сказала мне: Н. сейчас у парикмахера в Вальдорфе. Могла позвонить из аптеки или от парикмахера.

Естественно, не пришла! Уже нет, так что я могу вычеркнуть еще два дня. Великодушия у нее в подобных ситуациях ноль. Только то, что задевает ее!

22.02.<1949. Нью-Йорк>

Вечером тоже не позвонила. Если бы я принимал участие в этом обезьяньем театре, то сейчас было бы самое время завязать. Вместо этого мог бы полдюжины раз сходить к зубному.

Почему моя жизнь должна быть под наблюдением, критикой и оценкой мисс Уилсон? Дорогой мальчик и т. д.

Сегодня утром дуновение смысла. Становишься тем, каким тебя воспринимают. Этот птенец, чью жизнь я не критикую, не задумываясь, подвергает мою жизнь критике.

Обдумал ее поведение за последние годы (да, годы!): эти насмешки, нетолерантность (хотя себя считает толерантной), чувство превосходства (с напускной благопристойностью), незаинтересованность во мне и, как само собой разумеющееся, принижение моей работы (и попытки к этому).

Если ты артист, то не должен иметь связи с публичными людьми и заводить только временные, несерьезные связи, при которых не теряешь себя. Н. хочет быть пограничным случаем — часть ее поступков доказывает это, Кокто* и т. п. Но также это доказывают ее широко распространившиеся знакомства и важность, с которой она их принимает, даже рассматривает как долг. И кем были ее мужья? Некий гонщик-модельер*, гомосексуальный друг*, которого она увела от Н. Кауарда. Разрушив их отношения, она продолжала общаться с бедным Ноэлем. Чего мог добиться Джек без помощи Кауарда? По словам Наташи, в отместку Джек вел себя по отношению к Кауарду так ужасно, что ей пришлось вмешаться.

Что сказала однажды Мэгги ван Зуйлен? Н. испорчена гомосексуалистами; у нее посредственный вкус.

Сам того не желая, подстраиваешь свою жизнь под это вечно недовольное, брюзжащее, критикующее существо — и если поднять глаза и спросить: кто делает все это? — удивишься.

Нет ничего труднее, чем избавиться от нуля. У нуля преимущества ничегонепонимания, слепого эгоизма и ограниченности, отсутствия логики, мелочности и космического идиотизма.

Прочитал несколько старых стихов в альманахе Курта Вольфа. Штадлер, Тракль, Верфель. Вдруг понял, чего так давно не хватало с тех пор, как работа стала ремеслом: энтузиазма, радости от поэтического видения, мышления и чувствования. Того, чего в Америке было еще меньше, и того, что было давно потеряно.

Я должен попытаться писать стихи. Несмотря на ремесленное шутовство, в которое погружаюсь.

Наташа, Бог знает, отвлекаясь от ее внешности, давала мне в последние годы мало вдохновения и конструктивного восторга. Все те письма, которые я выжимал из себя! Слишком многие! Она ими засыпана, не может этого выносить! Многие женщины не терпят этого. Марлен тоже.

08.08.<1949. Порто-Ронко*> понедельник

Ничего от Н. Одна из возможных причин: моя последняя телеграмма не дошла до нее, так как в своей телеграмме из Венеции она не сообщила своего адреса.

Поскольку она находит Венецию неотразимой, она может остаться там подольше, не торопиться в Виллу д'Эсте — посмотрим.

Вчера вечером просмотрел свой дневник с самого начала. Это меня несколько освободило. Так, как в этом году, я бы больше жить не хотел. Вспоминаю, что я полгода (по меньшей мере) перед этим был таким же, начиная с Парижа. И мне приходит мысль, что проклятый новый год до этого, с Штайнхардтом* и письмами Сент-Экзюпери*, — почти то же самое.

Если у меня есть разум, то я или покончу с этим без особого шума, или попытаюсь прийти к «уравнительной теории» (обманчивый выход, никто не может ограничить любовь тем, что чувствует другой, — так же, как ограничить курение, удается с мучением на несколько дней, а потом все снова, как прежде).

Или я использую то, что сейчас происходит, чтобы в будущем избегать любой ее жалобы (выдранные перья — плохое начало и еще большая бессмыслица). Это происходило в Нью-Йорке. Никаких удушающих ситуаций, как в этом году. (Браво! Браво!) Падаль действительно месяцами удерживала от работы. Когда я болел, она была строптива и не интересовалась мною. Отвратительный год, надо признать.

Хорошо.

Обменять это на весь мир недостаточно. Мои домашние ненавидели стерву, как и все, что у меня есть, — ревность, да, но что она дала мне взамен? Ничего, кроме, как время от времени, немного...

Постой! Не занимайся самоедством! Жизнь после пятидесяти все еще продолжается! Не было бы лучше не иметь ничего от этой стервы? Моя работа не закончена, мои контракты потеряны* — и нет ничего взамен.

Мне надо стать спокойнее. Спокойно смотреть, как она снова будет высказывать свои претензии, вместо того чтобы настаивать на том, и т. п.

Итак, дальше! Единственное! Прочь! Все время я возвращаюсь к этому!

21.08.<1949. Порто-Ронко> воскресенье

Вчера к вечеру следы работы*. Вечером к ужину пришел Файльхен. Давился, чесался. С ним еще час в деревне. Пару минут с Бригиттой Хорни. По дороге домой встретил Рене Подбельски. Дал ему бутылку старого «Вюрцбургер Штайн». С ним и с Фальхеном поговорил о моих трудностях. Проклятая глупость! Если бы я мог держать свой язык за зубами! Это же ничего не даст. Просто я не уверен в том, что поступаю правильно. Грета М.Х.* так не считает.

Сегодня спокойно проснулся. Так показалось, но потом мельница снова завертелась. Фокус — мадам* сегодня в Париже, и Бог знает.

Сегодня свежо. Горы над Ронко уже окрашены по-осеннему. Ветер несколько дней, на этот раз уже зимний. Хочется тишины. Но не тишины Файльхенов. Вчера вечером на площади Асконы царило типичное послесезонное настроение. Толстые, некрасивые, неряшливые люди. Пустота.

Работать, работать, работать! Считать это важным! Весь день напролет! Единственное убежище! Заставлять себя!

31.08.<1949. Порто-Ронко> среда

Вчера вечером с Эллен к Изоле. Встретил ее у дома. С ней были пара Бетузи-Доди и красивая румынка Анни. Проводил Бетузи-Доди до их дома. Они там, потому что Курт Фолькхардт на неделю в отъезде.

Эллен рассказала, как ночью в Дюссельдорфе собрали на скотобойне евреев для пересылки; наверху забивали скот; внизу находились евреи и ждали с трех до шести утра, а штурмовики заставляли их петь народные песни. О том времени, когда евреи должны были носить звезду Давида; в военное время женщины прикрывали ее сумками; пришел приказ: они должны носить ее открыто; одна из подруг в один из дней тихо говорит по телефону: это так далеко, я сегодня должна уехать, — и позже: два близнеца восьмидесяти лет, которых надо взять с собой. Эта подруга была раньше замужем за не-евреем, который с ней развелся; однажды в поезде с ним заговорил обер-лейтенант, штурмовик: «Вы господин Х?» — «Да». — «Я должен вам передать, что ваша жена жива; в X (русский город) в качестве моей секретарши; почти все остальные были расстреляны; некоторые из них выглядели лучше и могли работать, в том числе ваша жена». Объяснил, что она пишет письма с выражением соболезнования родственникам тех, кто погиб в России. Когда бывший муж спросил, что он может для нее сделать, есть ли у нее пожелания, тот ответил: «Да, флакон французских духов. Пожалуйста, ни слова о том, что ваша жена у меня. Тогда я и сам пропал».

Эллен: факт, что само собой разумеющимся кажется убийство евреев, как комаров, волков, кроликов.

Необыкновенное звездное небо. Юпитер. Млечный Путь. Осенние звезды. Две упавшие звезды; одна, мне кажется, из созвездия Стрельца.

Сегодня утром пришла телеграмма от Н. «Надеюсь, путешествие было приятным; колени не болят; поцелуй от меня отца. С любовью».

Скрепя сердце, но все-таки.

Ясный, прекрасный день. Осенний свет. Белый осенний туман над озером, поднимающийся к солнцу.

Вечером

Днем с Эллен по дороге. Высадил в деревне у Мелека, сидели с ней на площади. Солнце, озеро, теплый свет, черные лодки в бликах воды. Шпис, прежний хозяин таверны и его толстая жена; довольные посетители отеля «Фрибург» по дороге во Фрибург делают здесь остановку. После обеда дождь, гроза. Перебои со светом. Напомнило мне последний вечер в Риме. Принял горячую серную ванну. Радуга за окном. Ее вместе с падающими звездами из Стрельца принял как знак. Как всегда думал о Н. Ни одной секунды не могу не думать о ней*. Действительно, ни одной. Жду ее. Думал: это было бы лучше, чем выдумывать профессора из Цюриха, как причину для того, чтобы не звонить в воскресенье, или просто вообще ничего не делать, чтобы потом в двенадцать телеграфировать на корабль, что я ее не мог застать. Но я этого не сделал, чтобы отплатить ей за укол с «компаньоном», что было моей неудачей. Во всяком случае, не важно, ревность или недоверие в некоторых обстоятельствах позволительны. Кстати, неприятно, что она не поверила моей истории с зубами и до сих пор не верит. Хорошо, я остаюсь при своем, довольно. Все-таки надо будет объяснить. Врач из Локарно нахалтурил и приказал не разговаривать, пока не закончит.

Приступ невралгии. Котенок поймал летучую мышь. Снова читаю «Любовь Жанны Ней» Эренбурга.

Хочу написать* историю мужчины. Эмигранта, который пытается вернуть свою жену из Германии, любовь, лагерь, смерть, Лиссабон, иностранный легион.

22.10.<1949. Нью-Йорк> четверг

Вчера вечером просматривал рукопись*. Сегодня снова. (Спокойно! Спокойно!) Утром письмо от Эллен; несколько фотографий с площади. Желания. Мысли. Действительно ли.

Днем у Зальца. Несколько картин. Обратно пешком. Тепло; облака. Думал о Н. Чего же она все-таки хочет. Глупость. Хочу того же. Быть независимым и держаться так долго, как только можно, чтобы потом...

Хорошо, не предвосхищай события. Работай. Думай как можно меньше. Думай лучше во время работы.

08.11.<1949. Нью-Йорк> вторник

Вчера днем в Метрополитен-музее. Смотрел ковры. Птичий ковер показался все же старым. Потом на выставку Ван Гога. Много посетителей: школьники, белые, черные, юные, важничающие живописцы, друг другу жестами знатоков объясняющие детали; огромная корова в красных чулках и черных туфлях — бледный художник интерпретировал, пытаясь обнять ее.

Альтернативное кафе «Сайдволк». Чувство, что Ван Гог что-то теряет; вероятно, именно на выставках. По отдельности его картины выигрывают. Не рисовальщик, это правда. Взрыв напряжения.

Пешком через ноябрьский Центральный парк. Вдали в пожухлой траве на пологом пригорке носится пудель.

Вечером Наташа. Поужинали. Красивая. Милая. Немного поговорили. Идиотизм с моей стороны. Как будто я был бы более счастлив, если бы держал ее в иллюзии изменений, по ту сторону времени, в романтическом мареве, в промежутках лет и желаний, в балансе над водой времени, но она ведет себя так, будто у нас всегда начало.

Обнаружили, что мы уже почти десять лет знакомы. А кажется, будто два-три года. Она: «Наши отношения — это мирные». Я: «at peace* — это смирение»: Она: «Я имела в виду другое».

Я сказал ей предыдущим вечером, что она не особенно нежна и не является таковой. Не дай себя снова поймать! Работай!

10.12.<1949. Нью-Йорк>

Вчера днем у Зальца. Со дня на день ожидается отпрыск. Пешком обратно. Солнце, мягкий воздух.

Вечером Наташа. Более оживленная. Захотела узнать, люблю ли я ее. Да. Сидели после ужина. Я уже думал, опасность миновала. Вдруг: «Я хочу...» Я: «Ты еще не восстановилась». Она упорствовала: «Нет, я в порядке. Я хочу...» Я смущен. (Действительно?) Что-то вроде: «Зачем?» Уже отвык и т. д. Она: «Ты не хочешь?..» Я: «Не знаю, я не думал об этом, я на это больше не настроен». Она: «Значит, не хочешь». Я: «К чему эти проблемы? У нас было достаточно проблем за эти годы, когда я хотел тебя, что тебя раздражало, чем же это лучше сейчас?» Она: «Но я сейчас здорова». Я: «Я был вполне здоров все это время. Любовь — это не все» (и еще какой-то вздор). Она: «Ты не хочешь вообще?» Я: «Не знаю, я об этом не думал, это все уже было так давно». Она: «Мы спали с тобой, когда ты уже вернулся». Я: «Да, но этого не должно произойти и скоро пройдет, это было несколько недель назад». Она: «Это значит, теперь я свободна?» Я не стал отвечать, что она была свободна уже летом. Сказал: «Я сам сбит с толку, не знаю, что происходит». Она: «Ха-ха! Девятое ноября можно отметить в календаре. Ты, Эрих Ремарк, не хотел тогда...» Я был шокирован и разъярен. Я видел ее неприятную, злую улыбку. Но сдержался. Я сказал что-то вроде: «Так давно, уже годы прошли, ты не хотела, я не думаю об этом». Она снова: «Итак, я свободна!» И т.д. Сидели еще какое-то время. Говорили о пустяках. Она: «Хорошо, Пуп (собаке), пошли домой». Что еще... Беглый поцелуй со словами: «Бог с тобой».

Потом я злился на себя. Сам напросился на этот неприятный разговор. Мог этого избежать. Но не сумел. Показался себе тряпкой. Хорошо, что она пришла сразу, как только смогла, после операции, но до этого она имела достаточно времени. Безвольной она вовсе не была, но если таковой и являлась, то могла бы быть более понятливой.

Теперь все равно. После всех ссор летом и этой встречи здесь она должна понять: я не хочу ее больше. Когда-то чаша терпения должна переполниться.

Улыбка, злая, смущенная — такая, словно она думала, будто я играю и она получит меня снова. Не знаю. Во всяком случае, я не хочу возвращаться к тому же. Как часто у меня были с ней короткие терпимые времена, но снова начинался театр.

Рассказала о вечеринке после пьесы Джека, на которой была вечером. Сидела с Кауардом, он был так великолепен. Эльза Максвелл сказала: «Знаете, вы уже не единственный Ноэль в жизни Наташи». Он сразу обернулся со словами: «Я хорошо знаю Ноэля Барбера (парижского приятеля) и считаю, что люди, которые говорят об этом...» — быстро сделал какой-то жест в сторону Эльзы и замолчал.

Я: «Но откуда об этом знали Ноэль К., Эльза Максвелл и остальные?» Она: «Все знают о нас во Франции». Я: «Хорошо, я не знал».

Уже тогда я был очень разозлен. Зачем она мне об этом рассказывает?

Работай, солдат! Ты уже слишком сильно увяз в этом барахле — и вот снова попал впросак! Перешагни и иди дальше!

11.12.<1949. Нью-Йорк> воскресенье

Вчера после обеда Дорис*. Изменить судьбу. Вечером пришла Тилли Лош. Поужинали в «Вуазане». Потом сюда. Красивое лицо. Говорила о замужестве, возрасте, одиночестве. Долгие одинокие вечера. Я: «Долгие вечера вдвоем могут быть еще невыносимее». Красивое лицо. Красивые глаза. Позже Торберг. Отвезли Тилли домой. Зашли в «Шампанья». Карл Инвальд заявил, что пьет уже двадцатый коньяк и уволил трех официанток (пьяниц). Он болен. Невроз сердца. Сидели до закрытия. Видел Алкию Бейкер с ее пассией, ухоженным шведским графом. Когда она уходила, я ее поприветствовал; сказал, что она очень хорошо выглядит; наблюдал, как она все время взволнованно разговаривала; спросил, счастлива ли она. Так-так, мы об этом еще поговорим.

Торберг отвез меня в отель. Мы почти ничего не пили. Он считает, что мне надо работать. Все остальное не важно. Нашел разрыв с Наташей верным решением. Если она за это поплатилась и все закончилось, то больше об этом не стоит думать.

Я лег спать уставший. Сегодня был очень раздражен неожиданно для себя. По поводу безвкусицы этой жабы. Истрия с Максвеллом-Кауардом. Рассказала мне не без умысла. Какая грубость: «Ты хочешь трахаться?» (Прекрасно, если тогда был бы я...)

Немного поговорил с Дорис об этом. Ее реакция была неожиданной. Она сказала: «Это выглядит как история из книжки». Для ее реалистического рассудка все это имеет другие оттенки. Вопросы о женитьбе, содержании, отношениях, когда один не заботится о другом и даже не имеет на это права и т. д. Только факты. Отношения не имеют значения. Надо поподробнее поговорить с ней на эту тему. Интересно. Взгляды, с которыми иначе нет возможности познакомиться. Сам не придумаешь. Только если расскажут.

08.01.<1950. Нью-Йорк>

Не работал. Хотел. Устал. Без причин. Главное, что я слишком много сплю. Снова вижу сны. Часто в полусне, на границе, скользя, почти бодрствуя и в то же время во сне.

Холодно. Сияющая ясность. Размышления. Любовник Беттины* явился с букетом гвоздик и объяснениями. Она продолжала его ругать, объяснила почему, и спала с ним. Соль земли.

15.01.<1950. Нью-Йорк> воскресенье

Работал* мало; но первые восемь глав на время отложил. Начал девятого. Читал газеты, журналы. Делал все по привычке, чтобы отлынивать от работы.

Поздно вечером кое-что из писем Гете. Иной мир. В Америке приходится больше прилагать усилий, чтобы иметь основу, нежели в Европе. За то, что там само собой разумеется, тут приходится бороться.

Хочу написать пьесу. Очень ясное утро сегодня, позже облака. Радио, ВКХР, играют пятый фортепианный концерт Бетховена. Перед этим перелистал несколько фунтов газет.

Разочарование в политике.

Национализм в любой форме (будь то американец или добрый немец) — это фашизм. Есть только один исходный пункт: человек.

Будущее коммунизма: по сравнению с просчетами западных демократий, правительств, капитала и т. д. имеет огромные преимущества; надо делать все для этого, в то время как они работают против. Единственные, кто до сих пор успешно мешают мировой революции: Сталин и Политбюро. Делают все, чтобы доказать: коммунизм в их представлении хуже, чем все остальное.

Демократии, которые так «находчивы»: Англия, признающая красный Китай, чтобы спасти торговлю, Гонконг и т. п., — не видят, что это не помогает. Одной почти религиозной идее следует противопоставить другую великую идею (интеграцию, права человека). Никакой политической разумности. Никаких Трумэнов, Ачесонов*. Никаких попыток раздобыть деньги для американского большого капитала.

15.02.<1950. Нью-Йорк>

Вчера Наташа не позвонила. Не стоило ожидать, учитывая ее настроение. Я позвонил ей после обеда. Она оказалась занята, разбирала письма. Прочитал в газетах, что был день святого Валентина. Послал ей цветы, сирень, фотографии такс, отдельное письмо ее собаке, с легким (не такое уж легкое) чувством вины*. Бог любит великодушных сумасшедших больше, чем совершенных мужланов. Ответа не получил. Естественно. Ее чувство юмора (которое, как она утверждает, у нее есть, я же сомневаюсь) не столь совершенно. Кроме того, что за наглость — молчать две недели, надо за это ответить.

Когда я сказал, что удивлен ее словам «Ты испортил мне вечер», реакцией на мой поступок после долгого молчания, она заявила, что у меня нет чувства юмора, это якобы была «подсказка, переброшенный мост» — попытка помириться. Ничего такого не было прежде. Только несдержанный гнев.

Как при одном нажатии вдруг открывается замок, так вдруг все выясняется при упоминании о чувстве вины. Все возникает из смущения. Обвинения, обиды, все прочее: эгоцентричность до уродливости. При этом она верит, что более гуманна, дружелюбна, чем остальные.

Когда я остановлюсь? Лучшая модель поведения: уступать, уступать или блефовать до конца, тогда она придет и на следующий же день отомстит за то, что вынуждена была прийти.

Если бы моя книга* была закончена! Она мешает и мешает ей. Я хотел бы как можно меньше помех.

Только все больше увязаешь в этом. Больше расстройства с тех пор, как я ее увидел. Делаю все больше глупостей.

16.04.<1950. Нью-Йорк> воскресенье

Вчера днем звонок Н. Я сказал ей, что могу вечером зайти за ней. У меня нет желания готовить. Послал ей после этого распустившиеся цветы плодовых деревьев. Все, чтобы пробудить чувство непринужденности. (Глупец!) Взял ее с собой. Павильон. Она заявила, что в четыре часа у нее была глубокая депрессия. Вынужденный разговор. О космических коллизиях. Эйнштейн, теории, философствование, работа, эссенциализм. Мало к этому добавила. Была очень оживлена за столом с Кордой и Нино Ло Савьо. Потом поехали к ней. Натянутые разговоры. Когда я заметил, что мне бы не хотелось мешать ей, если она хочет быть с кем-то, она заявила: «Нет, нет, ты должен жить своей жизнью». Страх перед ответственностью. Перед этим сказала, что может сама нести свое одиночество и знает, что и я смогу это выдержать. Опять все то же самое. Прогнать. Как-то, когда я сказал, что доверяю ей и, если у нее будет что сообщить мне, она это сделает. Она спросила: «Ты думаешь, что я влюблена?» Я: «Я ничего не думаю». Позже, когда заявил, будто она сделала так, чтобы я снова начал испытывать чувства, причем более глубоко, чем когда-либо мог подумать, она заметила: «Если бы не я, то была бы другая». Из ее слов следовало, будто она не хотела считать себя причастной к моему развитию. Я решил, что все кроется в случайности. Как могла бы обернуться жизнь человека, если бы он лет тридцать назад не выпил бы где-нибудь бокал пива, — этот вопрос остается и останется нерешенным. Если бы кто-то тем не менее захотел пройти по тому же кругу или по совершенно другому то могло бы сложиться и так, что она оказалась бы для меня слишком плохой, а мне без нее было бы намного лучше и т. д. С этим она тоже не могла согласиться.

Я ушел. Хотел позвонить ей. Я позвонил. У нее поднялась температура. Вытирает пот с лица. Может быть. Странно, что не очень хочется в это верить.

Она позвонила сегодня днем. Я послал ей фиолетовые гладиолусы. Она позвонила — впервые, насколько я ее помню, чтобы поблагодарить.

С Беттиной вокруг бассейна. Солнце. Все почки вдруг вздулись. Зелено-желтый аромат. Домой. Сон. Проснулся со страхом в сердце: этого не может, не может, не может быть — одиночество без нее, кто же тогда будет со мной. Поднялся, мировое одиночество, вышел, выпил кофе, успокоился.

Она позвонила вечером. Не буду ли я свободен завтра вечером. Нет. Пауза. Она хочет завтра вечером встретиться с Ники или с Антонио; я скорее останусь дома. Я: «Должен ли тебя накормить?» — «Нет, нет, нет. Я вовсе не голодна». Позвонит завтра.

Я сижу, естественно, здесь, так ли это? Или к ней должен прийти врач*? Как я ненавижу ее: «Нет, нет, нет». Хорошо, не будь на подхвате! Вспомни о Пуме! Тогда все время ты был к ее услугам, и это ни к чему не привело.

Когда она говорила что-то подобное: помогать людям и т. д. Поговорка: муж, который спешит перевязать палец соседу, довольный своим поступком, не замечает, что рядом с ним жена истекает кровью. Чтобы не было такого.

21.04.<1950. Нью-Йорк>

Вчера вечером не работал. Читал. В постели. Безутешность не-позволения-себе-выйти-из-дома. Понимание: если фокус удаляется, не остается ничего другого, как его регулировать. Это значит, что нужно установить по-новому. Никто этого не хочет. Но сама мысль о том, что предстоит еще шесть месяцев с Н., невыносима. Невыносима и за последние годы мысль, что больше ничего не поможет; желание разрушать присуще ей, что она и сделала. Собирает черные камни. Но не белые. Полностью признать безнадежность — надежда и желания сильны как никогда.

Сегодня после обеда в «Эпплтоне». Шустер и Раппорт. Хотят изменить контракт в свою пользу.

25.04.<1950. Нью-Йорк> вторник

Вчера утром письмо от моего отца. Болен, грипп, ослаб. В последние недели неприятное предчувствие. Дал телеграмму, послал деньги, написал ему и Креенбюлю, владельцу отеля*. Н. позвонила. Рассказал ей об этом, мои заботы. Хотела позвонить сегодня вечером. Позже с нарастающим беспокойством позвонил Файльхенам, застал Марианну. Она как раз получила письмо от отца Файльхена, который говорил, что у моего отца был сильный грипп и рецидив, но кажется, никакой серьезной опасности. Когда во время нашей беседы пришли Валет и Майд, Марианна сказала, что ей придется прервать разговор. Я заметил, что они могут зайти и попозже. На что получил ответ, что она должна встретить Файльхена. Как будто несколько минут что-то значат. Как мало твои заботы касаются других людей. (Это не касается Марианны, просто внезапная догадка.)

Вечером в половине восьмого вдруг мысль: «Хорошо бы, если бы Н. не позвонила». Почти молитвенная просьба, чтобы она этого не сделала. Она и не позвонила. В восемь тридцать Патрисия Хельберг; белая шапочка, блондинка, шведка. Рассказывала о своем муже, с которым она несколько дней назад разошлась. О своей единственной измене, как при этом старалась отделаться от мужа, выводя его из себя. Он, к ее удивлению, несколько дней не замечал этого, потом уехал, не оставив ей денег, чтобы наказать, — так у нее появилось время, а он был горд тем, что наказал ее. Я тем временем позвонил Беттине и рассказал о поведении Наташи. Почувствовал вдруг, что этого уже довольно.

Это чувство все усиливалось. Н. знала, что я очень беспокоился за отца, не из-за письма Фальхена; пообещать позвонить и не сделать этого — довольно некрасиво, ничего общего с любовью. Похожее произошло в пятницу, когда я был у Эпплтона и столкнулся с непониманием с ее стороны.

Все это продолжается. Понимаю, что это была причина для разрыва. Другая женщина принимала бы участие в происходящем — здесь же полная человеческая индифферентность, которая еще хуже, чем обещание, которое дважды не выполнили.

Она позвонила, спросила, как дела. Я: «Ты обещала позвонить». Она: «У меня было много дел. Но я думала о тебе». Я: «Ты уже достаточно показала, насколько не заинтересована в наших отношениях. По моему мнению, это необязательность, когда дважды обещаешь позвонить, но не делаешь этого, зная, какие у человека трудности. Вдвойне неприятно, что это исходит от нее. Любовь или нет, но если у человека неприятности, то поступать таким образом...

Я сказал: «Ты показала мне все свое безразличие. Это называется «хамство». Ты могла бы обладать лучшими качествами. Благослави тебя Бог», — и повесил трубку. Возбужденный, но не расстроенный.

В час пополудни у Бергена. Обследовал меня. Рентгеновский снимок. Считает, что спинальный артрит — причина моей невралгии. Сердце и давление в порядке. Сердце имеет поперечный наклон. Желудок давит на него сбоку. Вздутие, он набухает, переполненный газами. Предложил мне курс лечения с каким-то радарным аппаратом; полагаю, очищенные короткие волны. Побеседовали. Домой. Поспал. Встал. Не покидается чувство грусти, но я поступил правильно. Как будто освободился от злокачественного нароста.

Если фундамент под тобой рушится, не старайся удержаться на нем; всему свойственно падать, увлекая за собой даже самое прекрасное и самое дорогое.

26.04.<1950. Нью-Йорк> среда

Вчера вечером Беттина. Выпил с ней бутылку «Цельтингер Риммельрайх», тончайший отборный сорт, Прюм, 1943, закусили креветками, филе миньон с бернским соусом, свежей спаржей. Кофе без кофеина. Хорошая еда и чувства.

Спать лег с таблетками, несколько раз просыпался, встал в восемь, послал за почтой, ничего нет. В одиннадцать в паспортный отдел, заказал новый паспорт. Страх, что возникнут проблемы, гоню от себя. На телефонной стойке спросил, не было ли звонка; не было. После сна вдруг цветы; пять дюжин тюльпанов, розовых и желтых. Письмо от Н. Написать легче, чем лично просить прощения. Поставлю его на место.

Дорогой! Я знаю, что обстоятельства против меня, и я не прошу прощения. Мы никогда уже не сможем быть вместе. Но ты должен знать, потому что это самое важное. Я всегда была преданна и привязана к тебе несмотря на то, что ты думаешь об этом. У нас назрел кризис, который каждый из нас должен преодолеть самостоятельно. Я на перепутье. Мне нужно побыть одной и поразмышлять, на некоторое время побыть наедине с самой собой. Если ты не захочешь увидеть меня перед отъездом, я подчинюсь твоему решению, но не приму этого, словно это неизбежность (минуя последнее предложение и дальше). Под этим я подразумеваю наши поступки (читаю так). У меня есть пригласительный на «Вечеринку с коктейлями»* сегодня вечером, вдруг ты захочешь пойти. Но это не так важно. Держись. Благослови тебя Бог. Н.

Слово «любовь» отсутствует. Преданность и привязанность — типичное прощальное письмо, в котором стремятся избежать прямого разрыва. Даже слово «неизбежность», которое может иметь другое значение, она тут же интерпретирует как «поступки», что звучит по-идиотски. Все довольно ясно: у нее другой, с большой степенью вероятности, ее врач. «Перед отъездом» — можно подумать, поскольку ее отъезд был бы семнадцатого, что она не едет — тогда эта интрижка почти наверняка с ее врачом. Осторожное письмо, без обещаний. Можем еще раз увидеться, и все. Хочет расстаться с некоторым эфемерным чувством вины, но все остальное опустить.

Дюжину тюльпанов для Клэр. Остальное предложить Беттине.

Из прежних дневниковых записей: человек становится тем, с чем он мирится.

03.05.<1950. Нью-Йорк> среда

Вчера звонил, читал, думал, подбирался к работе*, пытался, пока ничего. Но желание есть. Оно шепчет. Оно шепчет более чем о работе; желания взмывают, как юные голуби. Надо попытаться превратить их из дневных сновидений в простую реальность (пусть даже не столь великую, как сновидения). Я был до сих пор всего лишь жигало. Приходит время получить профессию.

Письмо от Линдли: «Харкорт»*. Незадача: не хотят гарантировать аванс за вторую книгу*.

Пополудни у Бергена. Лечение. В шесть Марианна Файльхенфельдт. Считает, что мне не следует искать в письме Н. тайный смысл. Если слово «любовь» в нем отсутствует, то оно там и не спрятано; просто его там нет.

Читал книгу Сореля*. Хорошее изображение нацистского террора. Мы придем снова; мы начеку; все будет замечено, запечатлено, и как только союзники уйдут, мы отомстим. С этим в унисон сегодняшнее сообщение в газете о том, что члены комитета по денацификации не находят себе работу; их считают предателями, к тому же в Штутгарте среди чиновников шестьдесят процентов — нацисты.

27.05.<1950> рано, на корабле

Ночью почти не спал. Жарко, вспотел, ворочался во сне. В полудреме думал о Н. Глупая мысль: если бы я ответил ей на это письмо, то показал бы, насколько она была не способна любить.

Если бы это принесло какую-то пользу! Как будто носорогу от цветов, воскресных писем и рисунков была бы какая-то радость! Да еще из Рима! Когда на все письма приходили одни отговорки. Пока я не уехал.

Она должна высунуть своего врача изо рта, и пусть он рос бы из ушей!

На горизонте Гавр. Немного спокойнее. Скоро Париж! Вечера в Порто-Ронко я еще переживу. С помощью работы, если пойдет. Иначе прочь оттуда. Но куда? Не стоит бояться. Есть еще куда.

Мне показалось этой ночью, как будто Н. что-то чувствует. Возможно, не хватало отдаления! Сидит со своим врачом и обсуждает себя и нас или себя и его. Сказала однажды: он пользуется авторитетом. У меня эти слова засели в голове. Так же, как она ему как-то сказала, что он еврей. Для нее это было непозволительно, ведь он просто врач.

Как бы весь этот мусор вытрясти из головы. Читал на ночь мистические рассказы. Нечто! Когда же вместо этого я буду наконец работать.

Бумажные цветы, золотая мишура! Я уже думаю о новом годе, когда я увижу Н. Чудовищная слабость! Порви с этим, порви! Это продолжается, но никогда не вернутся прежние чувства, никогда, никогда. И здесь тоже. Переходный период разрушает остаток.

<Париж> Ночь. Отель «Ланкастер»

Супруги Фат рассказали, что они этой ночью тоже не спали. Беды и раздумья, кажется, стали привычными. Не только для меня из-за Н.

Утром рано Гавр. Поезд. Через туманную Нормандию. Наблюдал за Жаком и Женевьев Фат. Вполне естественные, вежливые, дружелюбные, открытые, безо всяких ограничений, но этим же и ограниченные. Кони с кобылами, коровы, тополя, оазисы, Сена.

Кто-то из Ланкастера на вокзале. Положение Жака Фата обязывает к тому, чтобы его встречали. Все модели, девушки, несколько мужчин, многие с цветами. Он приветствовал всех уже из окна. Безо всяких размышлений. Я уже несколько смутился, поскольку позади меня скопились в ожидании люди. Он не смутился. В шотландской куртке, в круглой черной шляпе, он приветствовал всех, радостно улыбаясь.

В отель. Один к «Фуке». Поел. Посидел. Подумал. Немного о Марлен, с которой я чаще всего ссорился здесь, но больше о Наташе. Поспал. Шпанн заехал за мной на своем старом «Росинанте». Посидел у него. Шампанское. Шварцшильд, очень худой, немного простодушный, больной (после попытки самоубийства и тяжелой болезни).

Ел улиток. Улитки, почки, сыр бри, Тресс ву Буа — старуха, которую привела сиделка с молодым человеком, отдыхала, ела — бодро подкармливала другую с костылем; спокойный силач наслаждался в неком роде ступора — каков народ за едой.

Потом на террасе в «Александре», напротив «Фуке». Наконец до полуночи добрался домой, после того как купил для Эллен большой флакон духов «Ферме» (после того как я днем и вечером многократно неспешно прогуливался мимо этой лавки).

Пишу все это в светлой тени красных пионов, которые благоухают, и я думаю, что жизнь без большой любви пуста. Знаю, что надо ее заполнить работой, без нее я буду жалким болваном.

Билеты на послезавтра, слава богу, уже здесь. С багажом тоже все, кажется, в порядке. Почта была от моего отца, Беттины, Марга и Кироса*. Это помогло. Многие живут так. И довольствуются меньшим. Милый мир, он был прекрасен и жесток. Я сам себя потерял и должен снова себя найти.

14.06.<1950. Порто-Ронко> среда

Вчера весь день (впервые) один. Гроза, дождь, пополудни и вечером стол в дверях большой комнаты. Читал, копался, раскладывал карты, думал — о том же.

Но не особо несчастен. Скорее все, что точит, возвращает, вопрошает, ожидает, надеется — стимул, который делает жизнь немного более подвижной, живой. Так что стремящаяся, изголодавшаяся любовь еще излучает жизнь. Если бы во мне этого больше не было: безразличие — лучше уж так, где жизнь еще движется.

Вечером несколько провозился. Долгий вечер, один. Но он проходил, и я знал: это был мой первый. Второй, возможно, будет лучше.

В первый раз с давних пор спал без таблеток. Ничем не хуже, чем с ними.

Все надо упорядочить. Читал старый дневник тридцать пятого, тридцать седьмого годов. Я был лучше; лучше наблюдал. Верно. Это было время скуки и расслабленности. Так казалось. Но это было не так. Было намного лучше.

30.06.<1950. Порто-Ронко> пятница

Вчера, Петер и Пауль, праздник, никаких известий. Жаркий день, выше тридцати. Вечером Рене Подбельский. О его пьесе. Немного о Н. Так мало возможностей здесь. Лучше порвать и начать сначала. Об оседлости чувств. Лень, нежелание начинать.

Позже Анита*. Сидели здесь. Жареная свинина, фаршированные томаты, салаты, лапша; с Йоханнисбергером — сыр, редька и пиво. Хорошо. Пламя свечи. Полнолуние. Новости, которые переводила Анита, звучали тревожно. Музыка по желанию Рене: Гита Альпар и подобные.

Сегодня жаркий день. С понедельника в Нью-Йорке лихорадит биржу: падение, рост. Известия, газеты. Точно одно: мои бумаги не проданы, все у господина Нельсона*. Известия еще хуже: Северная Корея (коммунисты) атакует. Американская помощь, до сих пор авиация, кажется, без особого успеха. Летают не дальше тридцати восьми градусов северной широты, граница между Северной и Южной Кореей.

Русский ответ, типичный: Южная Корея (которую за четыре дня почти разгромили) начала первой.

Макартур был в Корее. Америка уже в речах, перелетах и т. п., провоцирует, что война должна длиться до победы. Речь Трумэна и прочих. Вместо того чтобы молчать и действовать, как это делают другие. Большое искушение войти в историю.

Письма от Шаретт Прескотт. Ланс. Питтер*, добрались хорошо* (может быть, лучше бы теперь здесь остались!), Торберги, Мариетта специально. «Пусть бабий народ не пытается стать выше на голову».

13.07.<1950. Порто-Ронко>

Вчера в полдень лежал на солнце. Треск дрели*; выстрелы. Кошачьи вопли, праздничное настроение дома. Это мне не мешает. Скорее купающиеся, собаки.

Вечером Карен Хорни*. О Н. как о типе. О склонности к мести, гордыне и т. п. Не могут простить себе своей любви. Атакуют. Волна и скалы. Карен: если они замечают, что они завладели кем-то, то теряют интерес. Если же он ускользает, они вцепляются в него. Также они подавляют, не останавливаются до тех пор, пока это не может продолжаться подобным образом. Разрушители. Типична месть за что-то, случившееся раньше. Свои чувства пытаются вытеснить посредством стремления к власти, превосходству.

Она попросил дать определение любви. Чего я от нее хочу? Поразмыслив, ответил: быть вне себя самого. Быть-вне-себя. Не только в себе. Опасность. Другой человек, который не может дать того, что связано с разумом, рассудком. Быть-вне-себя.

Дальше — иллюзия перед одиночеством разделенного, непознаваемого хаоса.

01.08.<1950. Порто-Ронко>

Сегодня телеграмма от Дианы Вриланд: во сне умер Теренс Филипп* Фрайтаг.

Причина, вероятно, волнения, связанные с Тони*. Учеба. Тревоги. Каждый раз, когда умирает хороший знакомый, с ним умирает частица тебя. Мы не умираем, потому что становимся старше, — мы умираем, потому что другие умирают и остается пустота.

Сообщили о телеграмме: надеялся, что от Наташи. Эгоизм.

И снова мысли: почему не от нее? Почему от Дианы Ф.? Диана отправила сообщение в «Амбассадор»? И кто-то оттуда мне? Откуда у нее мой адрес?

Хватит. Вчера весь день уборка, чтение записей и т. д. Карен Хорни. Обо мне. Она считает, что я изменился. Находит, дисциплина, в том числе с выпивкой, пойдет на пользу. И еще работа, продвигать работу, — я объяснил ей, что найти себя — это для меня важно; но я вижу свою работу как часть самого себя, как мое второе я, и начать с этого кажется мне исходным пунктом. Нельзя много нести, когда идешь по болоту, надо наконец ступить на твердую почву, и это для меня именно работа. Поездил с ней на машине, не торопясь, через Аскону и Локарно.

Теренс: тень. Вспомнил, однако, что у него мой первый том Гамсуна и Бена (обоих нет на книжном рынке). Мне стыдно, но мне они были бы нужны. Такой способ мыслить, шаблон. Теренсу уже все равно, но мне они были бы нужны, сапоги Кеммериха на «Западном фронте...»

Стендаль: только сила воображения может совладать сама с собой.

Стендаль: одно из следствий закона кристаллообразования то, что женщине никогда не следует признаваться в измене любовнику, если она хочет еще что-то значить для него. Так велика радость идеализирования образа, который создаешь о любимом существе, что вплоть до этого судьбоносного признания — вместо того, чтобы умереть, — цепляешься за все.

Что нас приковывает к жизни и страданию.

Во Франции известен анекдот о фрейлен фон Соммей, которую средь бела дня застал любовник, но она все категорически отрицала. Когда он ее упрекнул, она ответила: «Я вижу, ты меня больше не любишь. Ты веришь больше тому, что видишь, а не моим словам (о любви)».

Желание: быть там, где ты есть. Никаких дневных снов. Чувствовать интенсивность мгновенной, текущей жизни. Быть здесь и сейчас. Чувствовать мгновение. Все остальное легко ускользает.

14.08.<1950. Порто-Ронко>

Вчера большие сомнения по поводу работы*. Недостаточно материала; недостаточно хорошо написано.

В полдень Пьяцца. Файльхен. Пополудни уехал обратно. Дома один. Снова сомнения о работе. Раздумия о себе. Прочитал кусок из книги Карен Хорни*. Наконец, мудрое решение: в семь часов лег спать, чтобы встать в восемь, что и сделал после многочисленных сновидений сегодня утром. Слышал дождь, видел молнии, был во многих местах во сне.

15.08.<1950. Порто-Ронко>

После долгого сна на солнце. Вымыл голову. Расстроен. Поработал, но, кажется, не хорошо. Все еще не оставляют сильные сомнения. Опять думаю о Н.; тихая почва, глубокая, должно пройти. Просто нужно время. Часто появляется чувство жалости по поводу того, что не можешь закончить хорошие мысли и приходится видеть, как они бесполезно цветут и вянут. Надо об этом еще продумать и поговорить о Н. с Карен. Тут таится какой-то невроз: жертвенный рак; оценка пройденного пути; некто, кто воспринимает только радостное, если бы он мог передать это умение другим, пожертвовать; человек без собственных желаний, который легко подпадает под чужие чувства (возможно, от этого переживает), поскольку его собственные желания кажутся для него не особенно важными. Нежелание говорить «нет»; мягко не соглашаться. Вместо того чтобы отклонить, принять ход вещей и потом страдать или делать из этого страдание. Очень важно это в себе обнаружить и преодолеть. Отчуждение от себя. Назад, постепенно, сознательно, одного желания мало.

Это было бы путем отступления от Н. Не прочь, напротив, к себе. Ко «мне», что с ней не имеет ничего общего.

Вечером дома. Но к десяти уже усталость. Привыкаешь к желанию быть одному, но еще не совсем готов к этому. Лег спать со снотворным. Кошки в комнате. Юная, упругая, летящая жизнь через кресла, столы, подоконники — иногда в опасной близости от хрупких старинных вещей.

Отвага. Взять себя в руки.

Желания не должны стать притязаниями. Иначе невроз. Исследовать. Разрешать. «Болезнь к смерти», — отречение от себя (Кьеркегор).

Меня это касается: я всегда хотел быть больше или казаться больше, чем я есть. Всегда.

Важный день. В разговоре с Розхен, кажется, нашел один источник моего невроза. Один из них мне известный, но, видимо, неправильно мной истолкованный. Две проблемы: казаться больше, чем я есть, более того, хотеть казаться больше, почти «болезненная зависимость от любви» и вместе с тем повышенная чувствительность, актерство, страсть к реноме, быть светским человеком, кавалером, ловеласом — и в то же время чувство, что я шарлатан, нескромен и хвастлив, боязнь однажды быть признанным никчемным писателем: причины этого кроются в моем детстве.

Первые три года после смерти Тео, моего брата, мать говорила, что я был очень изнеженным ребенком, но потом на меня не было времени. Отсюда первое — жизненная неприспособленность, одиночество, отверженность и т. д.; и второе — чувство, что я не любим. Поэтому я испытываю желание быть другим, не тем, кем я являюсь, чтобы стать любимым. Состояние «нелюбимости» связывалось с одиночеством, страхом перед миром, хаосом, безутешностью, бессмысленностью; так возникло чрезмерное преувеличение значимости любви, которая вовсе не является тем, в чем растворяется остальное, и с потерей которой связаны страх мира, хаос, бессмыслица. Оттуда такая зависимость, очередные попытки вернуть потерянное, мазохизм, извинения за другого, потеря себя и из-за этого потеря другого.

Эти страхи с возрастом усиливались: я некрасив, мои сестры лучше, красивее. Я запомнил слова тети Греты: «Быть может, он еще выправится». Еще я сохранил в памяти событие из детства о том, как, прочитав рассказ Кристофа фон Шмидта*, пришел к матери с просьбой, чтобы мне дали имя Харрас, как у верного ординарца ротмистра, которые с двумя пистолями в руках и ножом в зубах запрыгнул в комнату, спасая своего господина.

Дни, когда я проклинал родителей; мечты, что они обнищают, и тогда я богатым вернусь из дальних стран и докажу, что чего-то добился и могу их спасти. Подобные мысли вызывали во мне удовлетворение.

Не то чтобы я мало получил нежности в детстве; но я получил ее меньше, чем кто-либо другой: в этом может крыться причина.

Отсутствие нежности в детстве повлияло на мою дальнейшую жизнь: желать, но не уметь добиваться, из-за этого страдать, быть несчастным; желать делать хорошее; проходить мимо нищих, ничего не подав от стеснения, потом бежать вслед за ними, сделать это все же, стесняясь. Бросать подарки ко дню рождения, рождественские игрушки вместо того, чтобы вручить их с дружескими словами; нежные слова легче написать, чем произнести и т. д.

В книге Карен Хорни есть многое, что касается Н.: невротическая гордость. К этому относится то, что она видит меня в невыгодном свете, чтобы оправдать свое поведения. Если бы она меня видела иначе, то была бы другой, чего ее гордость, ее идеализированная самость (невротик) не может признавать. «Ты вызываешь у меня чувство вины» — вот пример. Она настаивает на том, что я «бонвиван, ловелас, другой». Она должна быть совершенной и правильной, иначе ее искусственно созданная самость потерпит крах.

Моя страсть к критике — часть моего невроза. Антипатия к людям. Сарказм, неприятие.

Поиск невроза у Н. Он у нее есть, но почему я должен это расхлебывать. Но и это понятно. Я достаточно близок к ней, отсюда и интерес. Желание срочно послать ей книгу Карен.

Схожесть с «Безымянным»* в моем комплексе (Густав Зак). Схожесть каждой любовной связи, которая, отягощенная трудностями, продолжается (Нана.)

Надо разобраться, отчего происходит мое сопротивление работе. Возможно, та же причина. Недостаток веры в нее.

Грезы, возведение воздушных замков — мой большой грех, что типично для отчужденных от самих себя.

Стремление к жертве: больше и больше отдавать, даже когда замечаешь, что это не только напрасно, но и неискренне; цветы, письма, рисунки вместо того, чтобы ждать, — из глубокой неуверенности в том, любим ли ты, что держит в большом напряжении.

Невроз: таким образом, одновременно упрекаешь других в мнимой неправоте, некоторой бестактности, чтобы так представить жертву еще более весомой.

Нерешительность в выводах как следствие неуверенности.

Снобизм. Стремление к знаменитым личностям: украшать себя их окружением, чтобы, поскольку их узнают, доказывать себе и миру, что ты тоже любим.

Моя привязанность к именам, хотя я знаю, что это неумно, но добиваться этого, несмотря ни на что: опять же, вечная попытка доказать, что ты любим. Отречение от своего «я», которое не воспринимают всерьез, кажется, будто не воспринимают.

Алкоголь, вранье об автогонках*, военные истории*, бухвальдовские штучки* — это все фальшиво.

Важный, очень важный день!

16.08.<1950. Порто-Ронко>

Вчера вечером Карен Хорни. Старая крестьянская граппа, которая ее сначала испугала, потом заинтересовала. Ее бутылку «Форстер Унгехойер» 1935 года, которую принесла Бригитта*, выпили вместе и остаток старого коньяка.

Поговорили. Она была обрадована, согласилась с моими изысканиями. Предостерегла от рецидивов, депрессий и т. п. Надо только работать, причем много, дать знанию практическое действенное применение. Поддержала мое желание спокойно ждать, что будет, дать знанию воплотиться, не ускоряя процесс, шаг за шагом идти дальше, не сдаваться, но и не слишком торопиться. Все придет и постепенно повлияет на положение вещей.

Облегчение. Многие мои слабости и мне непонятные дурные качества, как снобизм, кичливость и т. д., получили свое объяснение, стали понятны. Не прощены! Но прояснены, и потому я готов с ними бороться.

Пока мы слушали музыку, возникло радостное желание передать (Н.) другому. Почему? Все еще не совсем понятно. (Кошка прогулялась по моей тетради и принялась умываться.) Тоже из-за комплекса неполноценности?

Я сказал Карен, что должен учиться воспринимать действительность более активно, а не только с посторонними мыслями. Она со мной сердечно согласилась.

Легкая музыка, цыгане. Карен, восторженная, сидела на лестнице.

Трио Эрцбишоф. Уже к ночи отвез Карен и вернулся обратно. Никаких таверн, хотя мы пили, и после вина в голове поднялась волна.

Снова мысли заняты Н. Это понятно, но уже с другим подходом к произошедшему; как мой невроз вместе с ее (гордыней, независимостью и т. д.) может привести только к моей катастрофе. Спираль, изогнутая вниз. Самоуничижение, ослабление и т. д. Карен это подтвердила.

Я должен перестать вращаться вокруг самого себя. Открыть окна, двери, впустить мир. Тогда он меня когда-нибудь понесет. Чувство, что его всегда мне не хватало. Я вращался вокруг «отчужденного себя». Естественная самость воспринималась бы в соединении с миром и жизнью совершенно естественно. Вместо этого я держал себя в западне изолированной «Больной любви»* (Ганс Егер), сам себя запер и таким образом только усилил свою зависимость, поскольку ничего не осталось, когда отношения разрушились. Стеклянный колпак любви; нет, не любви, а того, что под ее именем скрывало эту зависимость.

В течение дня никакой депрессии. Но все-таки нервозность. Взялся за карты. Желание, чтобы Н. что-нибудь предложила, а я бы ответил отказом, чтобы прервалась эта связь. Если бы она приехала сюда. Тотчас, бессмысленно. Я снова стал бы расстраиваться, будто я все испортил. Мы могли бы по-человечески поговорить о ее отношениях. Именно то, что могло бы перейти в дружбу.

Слабость не проходит только потому, что ты выяснил ее причину.

Открой себя для жизни! Попытайся оживить онемевшие, невостребованные органы! Поначалу это больно, как гимнастика. И хочется поскорее это прекратить. Брось, пожалуй, как-нибудь, но поймай снова.

Принять интерес к миру. Обратить внимание на то, что написала Грета Миллер-Хауэнфельс: как я должен ценить то многое, чем одарил меня Господь.

Написал ей сегодня, чтобы приехала на несколько дней.

Письмо от Торбергов; собираются весной в Европу. Внезапное чувство: зачем я, собственно, еду в Нью-Йорк? Марлен, Торберг уехали — мысль о Европе становится все сильнее. Оскар*, Цук, Торберг — можно ездить, Нью-Йорк ограничить до двух месяцев или и того меньше.

Если не начнется война. Вечная угроза.

Надо иметь больше друзей. Как Наташа. У нее они всюду. Кем была бы она без них? Потеряна. Для себя самого всегда можно иметь достаточно времени. Мне же всегда все это казалось только потерей времени или времяпрепровождением — время, которое я провожу не с женщиной, которую я люблю. Я был всегда для них доступен; они вводили ограничения. Так быть не должно!

17.08.<1950. Порто-Ронко>

Вечером огонь в камине. Молодая кошка, будто Павлова, прыгающая и танцующая среди ночных мотыльков. Зыбкое настроение: нетерпение, сомнение в работе, экспансивные желания, Наташа, за и против, досада на зависимость, нежные путы. Без сомнения, меня беспокоит то, что она в Европе.

Понимаю, что до тех пор, пока у нее этот «невроз гордыни» («Почему ты не решаешься любить меня» и «Нет того, кто был бы достаточно хорош для меня»), нет другого выхода, кроме как уйти. Все письма прошлого года, которые она писала, когда мы расставались, были скорее желанием унизить меня.

Позже: Карин Штильке, Детте Оппенгеймер (молодая, красивая, неуправляемая, кажется, слишком большие ноги и туфли, однако не без очарования). Далека от мысли: быть может, появятся вдруг лицо или жест, которые вытеснят Н. Временами холодное, колючее лицо Наташи, устало-колючее, потом вдруг озаряется улыбкой и сиянием глаз, но и глаза нечасто бывают такими.

Вспоминаю, как в году 1936-м или 1937-м хотел трепетать, требовал этого, чтобы задевало, склонялся под бурей, думал, что не смогу больше так. Вскоре это пришло. Тринадцать лет я трепетал. И не вижу теперь конца.

Утешительная и ужасная мысль: любимые женщины со временем стареют. Алчность (отвергнутой) любви. Обнаружить морщины, усталость, серый налет на коже с тайным ожиданием когда-нибудь обрести освобождение, когда возраст сделает то, на что не способны никакие желания и воля; наконец разлюбить любимое лицо.

Для Н. типично, она мне об этом часто говорила: другие мужчины были загнаны, затравлены, она могла бы им отдаться (Сент-Экзюпери). Я был не первый. Отсюда легкая продолжительная ненависть, ее комплекс гордыни: начало наших отношений приводить как причину всего остального; ненависть, с которой она заявляла, что хотела признавать во мне только вульгарность, появившуюся тогда и т. д.

«Что меня особенно впечатляло за все эти месяцы охоты, это именно стоическое мужество дичи: она всегда боролась до последнего, никакое восприятие боли не омрачало ее жизненную отвагу, ничто ее не могло сломить, кроме самой смерти» (Книга об охоте в Африке, Вивиан фон Ваттервигль).

В природе всякая вещь, которая уступает, просто незаконна.

«Самоуничтожающийся тип» — в какой-то степени обо мне. Поступать с другим несправедливо, чтобы, страдая от несправедливости, снова к нему вернуться, — поведение жертвенного Рака, мученичество через привлечение обид, спекулирование ситуациями, так что они, в том числе любовные, становятся бесполезными драматизациями. Возвращаются к сексуальным приключениям и т. д.

Что за комбинация! Н. и я. Я не мог придумать ничего лучше, все было прежде таким же: Марлен, Петер. Всегда во второй половине отношений, когда они должны бы стать слабее, я же держался за них, привязывался, не хотел упускать.

Дождь, дождь. Настроение лучше, чем вчера. Намерения. Желания. Воля. Работал в шляпе, спасаясь от сквозняка и холода. Разговоры с Розхен, которая мне сочувствует. Читал книгу Карен.

20.08.<1950. Порто-Ронко> воскресенье

Вчера вечером дома. Работал на террасе. Молодой месяц висел целый час, пока не скрылся за горами на западе. Не скрылся, шел, плыл, парил — пока огромные часы мира не привлекли его к возвращению на один день за горы.

Хорошее, свободное настроение. Уравновешен, сдвиг маятника в эту сторону. Юпитер над домом. Чувствую, что давление Наташи ослабело.

Сон: перед каким-то отъездом. То ли на пароходе, то ли где-то, где было много лестниц. Много людей, столовая, которая скорее похожа на жилую комнату; каждый раз перестановка для приема пищи. Люди, среди них и женщины. Мой багаж (по крайней мере, два чемодана) стоял справа от меня. Один чемодан открыт, в нем огромные коробки с конфетами и печеньем. Вдруг оказался с Георгом Шлее. Предложил ему угоститься. Взобрался с ним на небольшой помост или ступень, чтобы из лежавшего высоко чемодана выбрать бомбоньерку. Он сказал, что подобного никогда не видел. Я: «Хорошо, выбери себе что-нибудь». Потом за столом он взял себе целый кусок франкфуртского венка, который лежал среди других. Сказал, что это самый лучший, отнял у него половину и сказал, что он вместо этого может взять что-то другое.

Что-то изменилось: мои чемоданы украдены. Перед этим еще меняющиеся сцены: машины, такси, поездки и т. п. Я: «Невозможно, был ведь еще здесь, когда я взял Георгу Шлее кусок сыра и съел (он лежал у него на тарелке, казался немного сухим, я взял кусок, не зная еще, что это был сыр, съел). Потом искал какую-то женщину, которая танцевала, был ясновидящим (несколько), она тоже сидела раньше за столом, хотел у нее что-то спросить, мне мешал какой-то крепкий мужчина с друзьями, пробрался, прошелся (без раздражения) через и по чьим-то ногам, мужчина заставил меня объясниться, я сказал спокойно, что он мешает мне, я хочу о чем-то спросить эту женщину (вспоминаю, что я уже сейчас знаю, что я был другим, чем когда-либо до этого, когда я был вежлив и нерешителен, — мужчина спокойно ответил, я рассмеялся, пожал ему руку. Ушел (снова вспомнил, что я уже сейчас знаю, это было скорее так, как бывало со мной прежде: искал примирения, был более чем приветлив, слишком услужлив).

Потом я искал чемоданы, спокойно, без раздражения, несмотря ни на что ожидал их обнаружить позже в моей каюте. Вниз по лестнице (полной дежурных, портье с чемоданами) я без усилия нес какие-то чемоданы, удивлялся, насколько без усилия, хотел пройти к таможне или чему-то подобному, заметил, что не хватает большого коричневого чемодана для костюмов, вспомнил, что он должен был быть в другой комнате, спросил какую-то женщину, которая спустилась вместе со мной, не присмотрит ли она за моими чемоданами, пока я не принесу последний, понимаю, что ей не стоит доверять, сделает ли она это, — и где-то здесь я проснулся.

Моя излишняя услужливость по отношению к пролетариям, идиотам, незнакомцам, людям типа Гарольда* — не помню имен, — социальным неудачникам — уничижение перед чинами, фамильярность (Алекс Хоенлое).

Отказ от любого участия в «происходящем в мире» — внутренне и внешне. Внешняя причина: я недостаточно знаю (что верно); знаю не больше и скорее меньше, чем другие; прежние глупые (не глупые: Бухвальд*, Ж.К.*, Лт.*) события повторяются снова и легко могут быть использованы против меня.

Не умею танцевать. Косность, неуверенность, это-я-не-могу (не хочу!) сделать, боязнь показаться смешным, потеря достоинства, отсюда стеснительность в обществе, которая маскируется наглостью, особенно перед женщинами. Идея Н. о бонвиване (то же и у нее: «Другие были загнаны» — в этом ее тип находил легкое удовлетворение).

Мое чувство (гордость), будто моя (вечная) любовь растет и будет расти, никогда не пройдет, надо контролировать. Что ты, великий любящий, со всей своей преданностью дал своей семье? Твоя сестра* умерла; ее можно было спасти; ты не хотел взять на себя долг прокормить всех в Швейцарии. Ты стеснялся своей семьи. Ты произвел своего отца в капитаны; ты пытался завысить социальный статус своей семьи. И ты не особенно заботишься о ней. Ты хочешь ее скрыть. Твой отец был благодарен за то немногое, что ты давал. Ты никогда не намеревался действительно помогать. Вспомни о речах по поводу благотворительности. Что ты, собственно, сделал? С оправданием, что нельзя каждому, — тебя это скорее угнетало.

Карен: Если необходимость в определенных вещах (посредством самореализации) становится меньше, то и желания ослабевают (и наоборот).

Все то, что происходило за последние десять лет — вечеринки, социальные обязательства, — я могу уже видеть, как без этого.

Мысль: из-за отрицания, отсутствия интереса. Типично, что мне никогда не хотелось идти в театр, в кино, на концерт и т. п. Нью-Йорк полон этим. Никогда не хотел идти один. Вообще не хотел ходить. Участие в культурной жизни (раньше насмехался над этим).

Важно для себя самого как пища.

Хельма В.* Счастливые номера для Рака: 2. Символ роста, качества, добра и зла, позит. и негат., радость и меланхолия — и еще 9.

Предостерегла меня против несчастных случаев. Плохое число: 7.

Где-то через полчаса. Чуть не свалился на лестнице с террасы. Сандалета запуталась в обшлаге штанины.

Отношение к Эллен*. Типичная злопамятность. Имеет ли преимущества понимающий?

21.08.<1950. Порто-Ронко>

Один пополудни. Утром вымыл голову, солнце, ванна, символически заключил: очищение. Почти до конца дочитал книгу Карен. Синий августовский день. Августовские желания, мысли и надежды.

Расширение. Участие в мировом театре, в происходящем. Жизнь. Быть открытым, более открытым, стать ситом и зеркалом. Стать многостороннее: призма, которая блестит со всех сторон. Ловля мира: не только привязываться (из-за любовных композиций) к американскому плену, веять во все стороны, видеть, воспринимать со всех сторон, стать круглым. Европа крепче; балансировать с Америкой. Возможно, снова расцвет, возвращение молодости; открытие после столь долгого отсутствия. Фактически и символически.

В одном из моих никогда не написанных писем Наташе: пришло время идти домой, к себе самому. Я был долго в дальних краях. Это было правильнее, чем я тогда полагал.

Вчера вечером Карен. Она считает, что сновидения с украшениями и чемоданами символизируют мои опасения, как бы не потерять начатое развитие; ей кажется, что я часто об этом говорю; так может продолжаться еще долго не только на интеллектуальном (что не может иметь длительного действия), но и на эмоциональном уровне. Так показалось нам обоим: сновидения — это доказательство тому, что эмоциональное действие начинает сказываться. Карен спокойно и с любопытством подшучивала: что теперь со мной будет дальше. Все пойдет быстро. Многое должно уже было произойти; многое я уже должен был понять; в этом многом заключена жизненная сила, способность радоваться (я не совсем здесь согласился) была уже всегда, и всегда приходила на помощь.

Отвез ее домой. Все небо в звездах. Подбежал щенок Негрито, который каждый вечер ожидал ее на лестнице. Мой дом, который мне ближе, чем прежде. Внутреннее тепло.

Прочитал, что умер Кальтнекер, двадцать три года.

Большое, страстное желание: найти себя для себя. Словно для отшлифованного камня, которые здесь лежат в свете случайных рассеянных лучей, ищешь прямого сильного луча солнца: и камень, и солнце здесь, но они не могут встретиться.

Старые песни из граммофона — в них заключены десять лет твоей жизни, но когда же сгорело твое сердце? Только это считается — перед Богом и перед тобой.

Человек, склонившийся над своим прошлым.

Гори, сердце, навстречу миру! Переступи через личные любовные зависимости. Часто было прежде: я не мог любить открыто, обращенный к другому, потому стеснительность, в результате зависимость, с самого начала не было ясности. Может быть, разве что только с Петер, потому что в первый год комплекс гордыни еще не был задет. Какое-то время с Наташей, пока обе не стали главенствовать, проявили главенство в момент, когда позволили себе свободу (первая неверность Петер, кинорежиссер, имя не могу сейчас вспомнить, и неверность Наташи — Жюль). Таким образом, тщеславно-мстительная часть была вспугнута, отброшена назад, самоуничтожающая часть получила облегчение, все больше и больше — у Наташи еще некоторое время цветения, но потом немилосердный обвал.

Должен разобраться, почему «oversex» (преувеличение секса). Все и всегда воспринимать через призму секса; каждую женщину; сужение всех отношений еще до их начала. То, что Наташа называла «approach» (сближение). Точно. Найти, несомненно это связано с «not lovable» (быть нелюбимым), с комплексом гордыни. Вывернуть, потом это воплотить — больше ни на что другое я не способен.

Моя склонность к критике. Без права на это. По поводу хорошо выглядящих мужчин, успешных людей — как будто это несправедливо ко мне. Критика с претензией на объективность. Предвзятость без всякого основания: только потому, что кто-то знаком с кем-то другим, о нем хочет говорить, спрашивает, знают ли его. Тотчас же против. Исследовать! Ясная реакция комплекса гордыни.

Круглый стол в большой комнате, который стоял косо, теперь стоит как надо. Это же преследовало меня в Нью-Йорке — можно поставить на него что-то самое красивое, но оно будет сползать.

Не заблуждайся в своей новой (желаемой) самостоятельности. Вспомни: ты был* несколько месяцев в Нью-Йорке; даже с Наташей считал себя неуязвимым, и через два дня в Голливуде ты был укрощен с той стороны, с которой ты и не предполагал. Депрессия снова тебя настигла.

22.08.<1950. Порто-Ронко>

Работал* мало. Видимо, слишком много солнца. Иногда мешает, вызывает нервозность. Вечером Карен X. с супружеской парой, историк искусства из Гамбурга. По дороге с юга, Аскона, свобода, Цюрих, Швейцария — впервые за годы в поездке. По пути во Флоренцию, Рим. Прогулялся с ними до дома Карен, обратно один.

Постоянное давление. Всегда было что-то, что сжимало, мешало, уничтожало. Откровенная радость, честные чувства или даже открытая, естественная радость, естественное чувство, естественные реакции — у меня их никогда не было или появлялись уже задним числом, позже, в рефлексии. Всегда примешивалось что-то, что их искажало. Я должен был себя подталкивать, чтобы быть импульсивным, естественным. Тогда было всегда что-то, что меня сдерживало, петля в солнечном сплетении, смущение, сопротивление. Сопротивление против комплекса гордыни. Если бы я мог признать, что он меня разрушает, что мое отчужденное «я» находится в опасности, и поэтому необходимо ограничение, отказ и позже, возможно, отход от тщеславно-злопамятного к самоуничтожительному комплексу, и тогда он превратился бы в зависимость и т. д., или как-то иначе нейтрализовался.

Сон: крыса в комнате; я пришел с кем-то, с какой-то женщиной, увидел крысу, она спряталась под платье этой женщины, потом за балюстрадой, я испугался ее, но не очень, потом я хотел обратить внимание на то, что ее надо выгнать.

Утро жизни! Сладкая сила! Она приходит, когда руки открыты, совсем открыты — не так, как в детстве, уже намного позже, второе утро, без наследственной предрасположенности к тревожности, свободное, открытое освобожденному сердцу.

Как дятлы, стучат на улице рабочие, которые строят стену, чтобы спасти от обвала камней. Туман над озером. Солнце!

25.08.<1950. Порто-Ронко> пятница

Вчера опять немного поработал*. «Дальше» — это главное, не важно, как оно получится. Прежде всего «дальше». Даже когда книга уже сдана, «дальше». Хорошо помню, как я чувствовал себя раньше после сдачи книги, что только теперь я стал писать свободно и сам стал лучше. Раньше вместо того, чтобы использовать время, я стал его терять и долгое время ничего не делал, так что потом снова должен был начинать с самого начала. Правда, не всегда новый материал появлялся у меня сразу, но мог бы тем не менее писать что-то небольшое, рассказы, собирая осколки и т. д., работать дальше.

Вечером к ужину пришла Хельма Винк. Курица, лисички, салат из огурцов и клубника. Тихий покой растущего месяца; из тумана все более ясная ночь. Урок пасьянса. Потом таверна. Вода и аппенцеллер. Золотистая блондинка из Цюриха, Файльхены, Шпек, Доротея Оппенгеймер, Марианна Тутч и др. На стульях в баре орнаменты Эллен Гессе, Греты Диспекер, Эрики Брунауэр. Расслабление.

26.08.<1950. Порто-Ронко> суббота

Немного поработал. С сомнениями, но дальше. Пополудни к вечеру некий Рене Зондереггер по поручению

Хайцмана из издательства «Миха»*. Бородатый гражданин Швейцарии, который в общих чертах сообщил, что Хайцман почти разорился; поставил на книжный рынок (книжное товарищество) около 7800 книг, другие 20000 продал издательству «Алфа» в Берне (владелец которого отсидел двадцать лет в тюрьме за убийство, вышел пять лет назад, основал издательство. Предположительно гомосексуалист. Связан через «Миха» и некоего богатого сыроторговца). «Альфа» в Берне продала издательству «Альфа» в Германии, которое погорело. «Альфа» в Берне неплатежеспособно. Из 20000 еще 15000 находятся в Гамбурге, на которые Хайцман не имеет прав собственности. Цены на них будут снижены; они и без того уже дважды или трижды снижались. Итог: рынок разрушен, 5000 франков ждут меня, когда должно было быть раз в десять больше.

Слушать! То, что очень редко делаю. Сделал это вчера. Сколько надо слушать! Как человек в короткое время себя раскрывает.

Отвез бородатого человека после того, как он часами рассказывал о себе, в Локарно. Потом сидел в баре «Нелли» с Еленой Портман, блондинкой с площади Шпек. И в таверне. Снова не проявил никаких усилий. Слушал разговор. Результат: интересы, ожидания, желания. Безо всяких усилий. Слушать! Не устраивать самому шоу!

Месяц в облаках, полный, вечером. Сильный запах срубленного камфорного лавра и кипарисовых дров в гараже. Месяц опустился на обратном пути, но в облаках; все равно свет повсюду, ткущийся, парящий, пронизанный тенями.

Нездоровое чувство самоуверенности в работе, которое прежде было более умеренным. Под влиянием фальшивых отношений с Н. в последние годы. В ожидании хорошей критики. Что она поймет и т. д. До того доходило, что сам рассказывал о похвалах и т. д. (Ее сразу же замкнутое лицо, каждый раз! Не могла этого выносить!) Одного этого было достаточно, чтобы вычеркнуть ее! Принимал ее всерьез! Старался! Старался соответствовать ее узкому горизонту, состоявшему из отрицания, желания доминировать, гордыни и в то же время однобоких представлений! Вечера, когда хотелось понравиться. Пытался говорить на так называемом «own language» («ее языке») с этой некомпетентной, заносчивой, нетерпимой особой! Этой особой, которая только тогда чувствовала себя хорошо, когда (чаще всего скучающая и пресыщенная) унижала человека в своих письмах.

Мое первое впечатление оказалось верным. Обворожительная, по-русски эльфоподобная, но и ребячливая, но поэтически никак не развитая, та, кого в сумерках приятно чувствовать рядом, но нет ничего настоящего, что можно было принять всерьез. Годилась, по-моему, на роль романтического лесного тумана, но не воздуха, необходимого для дыхания. Мшистая почва для волшебного павильона, но не достаточно надежная для того, чтобы построить на нем дом своей жизни.

Назад, к представлениям десятилетней давности! Если возможно, без каких-либо последствий.

Там, где некогда стоял павильон, потом возводился дом, который рухнул. Там уже не воздвигнешь нового павильона.

Странно, что остается желание — в то время как вокруг одна мшистая болотистая почва, — настаивать опять на этом: там, где надо убрать обломки, после которых не останется ничего, кроме зыбкой почвы, настаивать (снова) на возведении этого павильона, где он как минимум будет казаться не на своем месте. (Деревья вырублены, скалы взорваны, почва укатана.) Почему? Без анализа: потому что хочется верить в иллюзию, будто можно повернуть время назад. Все исправить. Повернуть колесо вспять. Немного вечности получить в залог. Но все это отговорки романтической смертельной зависимости.

Невротики: гламурные парни наряду с настоящими артистами.

В анализе: надо быть прокурором для себя самого; не только адвокатом — десяток адвокатов и без того налицо, в самом неврозе.

Идея: от Адели Бертрам, Эрны Эдлер (самой известной девушки в ее школе) к Лотте Пройс* (самая известная актриса в Оснабрюке), Петер (красивая женщина в обществе Ганновера, когда я был торговым служ.*), Марлен и Наташе — всегда к тому были только внешние, показные мотивы, привлекающие меня.

К. Хорни: кичл. преслед. Тип, требующий «иммунитета» к тому, что он делает, — или «представление» Н., что я назвал «королевы вне морали».

Мое избегание серьезной работы, углубления, настоящей учебы, не обращаю внимания на детали, отсутствие точности, поверхностность.

Это символично для внутреннего состояния, которого я не позволял себе без паники или банкротства. Вследствие этого часто чувствую себя мошенником, которого скоро должны схватить за руку.

03.09.<1950. Порто-Ронко>

Вчера солнечно; мыл голову; «Сага о Йесте Берлинге»*. Рассеянность, Н., карты, туда и сюда, наконец немного работы. Вечером Карен. Остатки семги. Рассказал ей свой сон: я приговорен к смертной казни, суета, люди, среди них Геббельс, я был скорее раздосадован, нежели испуган, сказал: «Давайте же», это был яд, я знал, что я невиновен, но хотел исполнения приговора, но до этого так и не дошло, я проснулся.

Говорили о стихах, ранних набросках, «Кай» («Северный полюс»)* — все время о близости смерти, смерть как психоз, смерть как фон; также при принятии многих решений, всегда исходя из этого. Она объяснила: сила и слабость. Суверенитет и слишком слабый интерес к жизни. Я: «При нехватке пожеланий счастья зеркальная интенсивность: смерть, преходящее, сильное, длительное чувство этого, и поэтому интенсификация чувства жизни, которое, как таковое, личное, не столь сильно». Рассказал о проходящем чувстве моих юных лет: противостоять хаотической, чуждой, вечно необъяснимой жизни путем бунта собственного чувства жизни, не признавать ее как мастера, не разочаровываться, хотя знать, что она победит, потому что несет в себе смерть, но ощущать, что, пока ты не поддаешься, остаешься еще непобежденным, — быть может, стертым, но не согнутым ею. «Я такой же непостижимый, как и ты». Спуск во все более ледяные глубины одиночества, потеря даже самого имени, идентичности, но спускаться все дальше; никакой возможности остановиться, но только спуск до конца, беспочвенно, бессмысленно, с гордостью — не отступать.

Образ пути: все постепенно оставлять позади, пока не дойдешь до обрыва, тогда решительный шаг, туда, поворот, мистический, поскольку ты на него решился, — затем путь назад, где находишь потерянное, но обладаешь этим уже иначе, более временно, — как кто-то, кто был без них, знает, что можно было без них обходиться.

Здоровое чувство разъедается текущим вплотную рядом с тобой неврозом, идущим тем же путем: мне никто не поможет. Я все-таки пробьюсь.

Связка узлов: посредством смерти, вокруг смерти. Сила крепнет из временного, слабость тоже усиливается.

Так: Credo quia absurdum⁴ — в бесконечное, безграничное, причастное жизни, верное и во временное, причастное любви: слабость и глупость, поскольку здесь проявляется пресловутая романтика. Типично у Н.: всегда искать только извинений, оставаться, потому что считается: если мы все равно скоро должны будем умереть, зачем тогда принимать всерьез глупые основания? Слабость, которая себя обманывает с большим основанием, нежелание видеть, что правилами борьбы должно быть (к сожалению) не великое человеческое, если так хочется, затаившее дыхание, прекрасное, порывистое, дикое — это обретается только по правилам жизни, не по правилам смерти. Смерть дает разве что понятное совместное пребывание, но не вменяет в долг: всегда оставаться вместе, бледное признание этого, почему нет? И не стоящие того горизонты, тишина, взгляд за этот предел против всего этого: сожри или умри, потому что ты или я, мы вместе на короткое время. Кто хочет жить, тот должен согласиться с собой преходящим, — кто хочет сохранить иллюзию вечности (до смерти одного из нас) и направить ее против преходящего, должен отказаться от горячего дыхания.

Может быть, не совсем. Я никогда не хотел этого. Я хотел сохранить иллюзию и горячее дыхание.

Тихий день. Легкая депрессия. Помутнение роста. Чтобы прояснить, необходимо помутнение. Помутнение — это разрешение. Старого, закоренелого.

Был погружен в работу*; глава не совсем ясна. Пополудни Эллен. В пиратских брюках. Очень красивая. Что-то по поводу анализа.

15.10.<1950. Порто-Ронко>

С наступлением ночи мой секретарь, скорее дурной и склонный к злопыхательству и секретным схемам. Как по-идиотски: написал это еще вчера. Позже: не работает по настроению, в конце концов, написал несколько важных писем. Шум на кухне: одна из бутылок Розы взорвалась, сломала плетеную бутылку вина; пахло винным погребом.

Одно из табу: говорить слишком много о других людях. Не иметь сознания, что другие люди хотят соблюдать тишину. Они все говорят и хотят (тишины).

Хмурая погода. Настроение получше. Настроение согласно Хорни. Обновлять себя самого. Никаких забот. Сновидения становятся лучше; забыл какие, но они были лучше; без потерь. Напротив, приятные и подходящие. Новое начало. Не пить; не болтать.

Звонок от Бруннера. Итак, как обычно, как третье в программе: ничего не предугадывать.

Не так уж много: болтать, пить, предугадывать. В сомнительных случаях: совсем ничего не делать — ждать.

Звонил Файльхен. Цитировал Ларошфуко: «Отсутствие умаляет малые и усиливает большие страсти», — так же ветер задувает свечу, но раздувает огонь. (Как сразу при этом вспыхивает надежда!)

23.11.<1950. Нью-Йорк*>

Вчера днем у Кубика, магазин здоровья. Купил, что, согласно Гайлорду Хаузеру, должно быть полезно. Пшеничные пресные булочки, дрожжи, витамины, сироп мелассы и т. п. от мадам Петрофф, эрзац для Клары*. Медленно, основательно, уверенно. Купание. Стрижка волос. Вечером с Петер в «Павильоне». Сцена. Я был невежлив, не представлял людей, которые на момент останавливались у стола. Безумие. Дали, который коротко сказал «Добрый день», ей и мне потряс руки и ушел. Она мне до этого говорила, что она уже с ним дважды встречалась — итак, безумие. Номер два: Лулу*, прежняя подруга Марины* по танцам, которую я не узнал, забыл ее имя, спросил, она что-то пробормотала, хочет пригласить нас на шампанское с ее (незнакомым) мужем; также подала ей и мне руку. Так что знала, кто такая Петер. Я отказался от шампанского с мужем — тут мадам взорвалась. Слишком вздорно: ее постоянные комплексы, как будто я ее скрываю, не хочу никому представлять. Спросил ее, зачем я ее тогда пригласил в такое заведение как «Павильон»? Чтобы ее от кого-то прятать? Как обычно: мученица из «Пьера»*, не изменилась. Сказал ей, что у меня ужасные манеры, и если это ей не нравится, то ей не надо со мной выходить. Она решила, что я ее не хочу больше видеть. Глупое существо. Убежала от меня на улицу. В пятьдесят два года случается со мной такое.

Торберг, письмо с вырезками о книге Хемингуэя*. Сообщат мне, если определятся с поездкой. До сих пор были не самой хорошей компанией — я отказался раньше ехать с ними в Голландию. Нужны деньги на билеты. Также противно, как все остальное. Обиделись. На мой звонок даже не подошел к телефону. Я ждал письма. Еще одна попытка дать мне знак; возможно, даже легкий стыд: нет денег, нет больше и дружбы.

Кажется, наступает время для чего-то подобного. Тест, чтобы доказать, что за последние шесть месяцев как будто что-то выиграл. Надо спокойно, без раздражения и размышлений отбрасывать все, что вызывает подобные претензии.

Видел ландыши в цветочной лавке. Сопротивлялся искушению послать их Наташе.

Слушал вчера отрывки из «Карнавала» Шумана. Вспомнил свою Хакенштр.*, рояль; ноты; Шуберт; Бетховен; Шуман — зов юности, издалека, то, о чем я мечтал в шестнадцать-двадцать лет, отброшенный оттуда, от этих чувств, каштаны в саду напротив, вечера, сирень, сентиментальность. Путь назад. По крайней мере, один шаг навстречу прошлому.

Сегодня в музее «Метрополитен». Посмотрел шесть картин*: Ван Гог, два Сезанна, три Дега. Ковры. Хотелось отвлечься от дурного вкуса Петер, Торберга и моей на это реакции. Немного помогло. Благодарение дню сему.

02.12.<1950. Нью-Йорк>

Вчера весь день провел в движении. Еще неожиданности. Вечером у Капланов. Осмотрел изменения в доме. Телевизор; бои. Покой добродушной буржуазной семьи.

Световые соты небоскребов, со стороны Ист-ривер. Хрупкие, если бомбы.

Наступление Китая на Корею продолжается. Макартур против ограничения ООН. Китайская комиссия в ООН. Политическая ошибка: не признавать Китай и держаться Чиянга. Примерно то же, как если бы признать группу царских офицеров представителями России.

Хатха-йога: духовное влияние может изменять физическое состояние, и наоборот. Приведи себя в телесную расслабленность: духовная тут же последует, молчи о том, о чем не хочешь слышать, — и они тоже замолчат. Не буди их. Многое можно утопить в разговорах и рассуждениях; это проникает как пыль в легкие. Но надо всегда идти вперед.

06.12.<1950. Нью-Йорк>

Вчера днем в галерее Кенда. Через сумрачный город назад. Все еще не в себе. Пытался заснуть. Гонка за друзьями. Обнаружил, что их осталось мало. Что за год со многими возникли проблемы: Эллен, меньше с Анитой, добавим Купфера, Петер, Торберга. Теренс* умер. Мало кто остался, и не столь важные. Говорил по телефону с Беттиной, Маргот, Рут Мартон. С кем провести вечер? Эхо старой паники. Нашел Карен.

Поздно к вечеру Наташа послала раннего Сера (от Делиуса, Колл. Фенсен). Надеюсь, он подлинный. С ландышами, которые были заказаны и дошли. И письмо, о котором я так давно думал. Она позвонила. Не застала меня. Я перезвонил ей. Поблагодарил. Разговор: я раньше всегда проводил с ней ее день рождения, потому что ее муж почти всегда бывал в отъезде. Было бы очень необычно увидеть ее снова после всего. Она: «Вы мне говорили, что стали мудрее». Я: «Для этого было время». Она с энтузиазмом согласилась. Может ли она позвонить? «Да».

Вечером с Карен в «Павильоне». Намеренно. Все еще путь через Пятьдесят пятую улицу*. Карен сказала, что я должен считать себя более серьезным. Искать помехи, которые мне этого не позволяют. Самоуважение. Не позволять себе унижать себя, также как и своего друга. Находить причины, почему я поступил так. Держаться подальше от идиотов. Зачем? В чем смысл? Исследовать. Тогда что-то получится.

Пили «Невшатель». Вино притупляет меня. Не делает ум острее. Встретил Дороти ди Фрассо, Бемельманов, Розенблаттов, Долли Донохью. Проводил Карен домой пешком. Ясный, ясный вечер. Обратно. Естественно, по Пятьдесят пятой улице. Снотворное. Блаженство, иногда. Господь, дай мне чуть больше покоя.

Карен: пустая жизнь. Я: «Будь мне примером». Зачем в ночных клубах, на вечеринках растрачивать свою жизнь, старательно при этом избегать работы, себя, многого другого.

Лучший выход: если так случилось, что-то из этого вынести. Книга: о человеке, который бежит (спасается) от самого себя.

То же самое: Наташа. Историю использовать как сюжет для книги о любви* (как планировалось в Европе).

Трудности: рефлексия, почти никакого действия.

Рассказы. Идеи к фильму. Все теперь стараться делать плодотворным, где тяжесть книги давит несколько меньше.

Эттли, премьер-министр Англии, здесь на переговорах с Трумэном. Почти уже по-диктаторски. Слишком много мощи для одного человека. Даже в Америке. Прежде всего здесь. Вопли сенаторов и т. д. Чудовищны в своем невежестве. Надо использовать бомбы. Надо бомбить Москву! Ничего не ведающие крикуны. И они правят.

Тихое решение: не связываться с Н. без нужды. Уйти с дороги. К чему? Шесть месяцев без нее пошли мне, кажется, на пользу; многие люди, она среди них, это заметили. Зачем снова делать ставку на проигранную игру? Работай. Живи. Будь больше для самого себя. Какими глупыми кажутся все решения, аргументы и рассуждения в записанном виде!

Не сочувствуй сверх меры себе самому!

18.12.<1950. Нью-Йорк>

Вчера пополудни с Беттиной в музее Метрополитен. Попал в иракский отдел. Горшки, керамика необыкновенной красоты. Обломки дворцов. Большое удобство расположения помещений с рельефами, птицеголовыми людьми, жрецами, крылатыми царями. Дальше к греческой керамике. Прекрасные древнегреческие сосуды, лекифы. Танцовщицы, маленькие, парящие, волшебство. Терракотовые статуэтки из Танагры и т. п. Потом еще впечатления, быстро мимо ковров, некоторые миниатюры, бронза, будды.

Сон. Как всегда. Приходится с ним считаться.

Вечером у Карен. Поужинали (не помню точно, было ли это телячье жаркое или свинина — никогда не умел их различать), выводили собаку в саду Иезуитов.

Карен: подходить к проблеме более масштабно. Проблема вовсе не в Н. Это то, что было воплощено в ней; стояло за ней. Я начинаю действительно любить, когда уже исчезает опасность или я ее не ощущаю. Здесь должно быть что-то, чего я боюсь, сродни боязни утонуть. Что-то, что выбивает почву у меня из-под ног. Это вовсе не мазохизм. Только такое слово. Решили, в Центральном парке гуляя с собакой: это страх потери, страх смерти, этакое «не-должно-случиться», «моя жизнь закончена без нее» — это страх «совершенного любовника» потерпеть неудачу. Так как это невроз, но принудительный, потому что этого нельзя себе позволить, нельзя, потому что на этом основанное «искусственное «я» может рухнуть, если вдруг одна из планок будет вырвана. «Великий любящий», который считает себя единственным. Пример: когда он пытается ограничить другого, нарисовать вокруг него свой горизонт (как с Марлен — рассматривать ее аферы как побочные малые дуги внутри одной большой дуги — со мной). Отсюда шок, когда я узнал, что Наташа влюблена в своего В.*, по крайней мере, так же, как и в меня.

Отсюда постоянное (во всяком случае, кажущееся таким) желание начинать снова, чтобы стать единственным, кто выжил.

Карен: задетая гордыня великого любовника, который любит вплоть до смертельной зависимости; если он теряет, если с ним плохо обходятся, его гордыня переходит в страх и т. п.

Отсюда: это только часть. Рассмотреть, спросить, откуда это? Далее: боязнь жить без другого, ограничение, как город, окруженный стеной, с одними воротами — стены надо снести, открыть. Карен: мое отношение к другим людям должно иметь значение. Я объяснил ей, что это прежде выражалось не прямо: мания, страх за другого, любимого. Мировые события, люди — все было безразлично по сравнению с вопросом «Почему она до сих пор не позвонила?».

Важно постепенно это изменить. С всевозрастающей самореализацией придет интерес к окружающему. Когда зеркало становится чище, яснеет и отражение.

Сражение: зацикленность на Н. выстроена как защита. Вместо того чтобы понапрасну его штурмовать, атаковывать фланги, нужно добровольно изолировать ее, снести «комплекс великого любовника» — тогда этот пункт сам по себе отойдет на задний план.

Внезапно, рассматривая освещенные небоскребы, из которых один дымил, как восточный погребальный костер, Карен сказала: «Замещение любимого человека работой. Работа. Тогда ты будешь неприступен».

Ужас «великого любовника»: быть выставленным за дверь. Попытка для другого оборудовать несколько комнат, но дом номинально держать, чтобы, ради бога, не быть вышвырнутым. Разрушается мир, и ты сам.

Перед этим у Карен: печаль в сжатой форме, конденсация, все быстрее, время печали, 10 дней 12 часов 5 минут. Нет больше у меня времени; слишком часто уже такое происходило.

Нужно, чтобы присутствовала естественная самость, готовая прийти на помощь: продержись еще совсем немного, и ты будешь свободен — внимай дождю, внимай свободному дыханию время от времени, замечай золотое и голубое за серым. И уже не будет никакого замещения, только былое начнет возникать как замещение!

Домой, поздно, в половине первого. Мимо этой Пятьдесят пятой. Не мог ее миновать. В окнах темно. Как будто что-то и зачем-то подавало знак.

Но надо иметь терпение. Карен довольна. Это проходит не за пару дней. Терпение. Работать над собой. Терпение. Рекомендовала «Красное и черное» Стендаля. Терпение; «глаз направлен на этикетку».

Карен (в Центральном парке): «Ты все еще ищешь подтверждений. Также от других людей. Подтверждение, что ты достоин любви. Верно. Часто стараюсь понравиться болванам. Сюда же относится желание, никогда не ссориться с кем-либо. Невозможность работать, если находишься с кем-нибудь в ссоре (Розхен, Петер и т. д.) Нуждаюсь в подтверждении. Отсюда: когда не ощущаю себя любимым, вновь испытываю детские страхи. Потерпел неудачу. Неудача. Ничего хорошего. Все потеряно. Не любим. Страх смерти. «Все силы приложить», чтобы спасти прежнее. Обстоятельства, уничижения. Долгие годы все еще в ожидании этого. Но только новой любовью можно заместить это и разрешить (так казалось), так как только новое подтверждение замещает прежнее.

Человек живет только подтверждениями. Потому также только для нее — все остальное остается в тумане.

30.12.<1950. Нью-Йорк>

29-го пополудни послал ландыши Наташе. Письмо о носорогах, вне стада — мольба, вопросы, печаль. Она позвонила. Нам надо встретиться лично, поговорить не по телефону. На следующий день. Отвратительный разговор. Она послала телеграмму к моему дню рождения; ответ был таким холодным. (Правда.) Потом она заметила, что я слишком вредный, но бываю приветливым с другими. Когда сказал о докторе, она ответила с улыбкой, что это был вовсе не доктор, а кто-то другой.

Заявил, что не понимаю, как она может считать, что я ее оставил и т. п., когда у нее уже был кто-то другой. Она: «Это интересно». Я: «От этого тошнит». Она: «Я люблю тебя — не значит влюблена». Что-то про чудесную дружбу. Потом опять: «Мы никогда не подходили друг другу». Она никогда мне не доверяла. Я: «Если появляется кто-то другой, тогда ничего не поделаешь. Одна любовь убивает другую. Если кто-то другой, так? Да. Так же, как у нас?» Она с улыбкой: «Каждая любовь разная — более спокойная, понятная, ясная. Мы теперь на распутье — но он всегда останется в моей жизни, как отец, как брат».

Я использую эту возможность, чтобы порвать. Позвонил ей. Она: «Вы видите недоразумения. Я думала, навсегда». Когда я ее переспросил (в ее комнате): «Навсегда?» Она: «Я больше не хочу употреблять это слово». Как решающий довод: мы не были привязаны друг к другу, но у нас было много приятных моментов.

В телефонном разговоре она была несколько высокомерна: «Я должна принять ванну — хорошо, мы еще встретимся у Мюллеров».

У одного сердце разрывается на части, другой собирается принять ванну.

Вечером с Кестлером, его женой и Агнес Кникербокер. Китайское вино. Очень напился. По праву. Мало что помню. Только что мы были в «Эль Морокко», а потом я в клубе. Спал.

Вчера позвонил днем. Упрекнул ее в том, что она сказала. Бессердечность. Согласился с ней, что мы не подходим друг другу. Она повесила трубку.

Пополудни (все также вешает трубку) послал ей цветы и повторил ее фразу о «приятных моментах», как итог всех десяти лет. Прогулялся. Вдали туман. Дышал. Разглядывал людей. Вернулся. Вдруг стало невыносимо, что я для нее теперь плачущий ребенок, который сидит и ждет, когда мама вернется. (Она говорила, что у нее ко мне материнское чувство.) Идиотская ситуация. Позвонил. Цветы как раз получила. Сказал ей: «Ты сделала это. Я свободен. Как лавина. Кажется, ты мне говорила так о себе». Как гора упала с плеч. Она: «Ты видишь, хорошо, что мы поговорили». — «Абсолютно. Чудесно. Словно уйти с вымершей улицы. Закончилась эта прогулка, и вдруг весь мир перед тобой снова; затхлый воздух сменился ароматом плодородия, люди, жизнь снова подходит ближе». Она: «Да, это чудесное чувство — освободиться от любви, отбросить прочь ужасный последний вечер. Теперь я вижу тебя прежним». Я: «Мы всегда были по большей части действительно влюблены в наши фантазии. Мы возвели высокий пьедестал, но с той же любовью, что в «Портрете Дориана Грея»: кто-то рисует его со всей фантазией, но только одна личность может меняться, личность того, кто изображен...»

Что-то прервало нас, собака и т. п. Она: «Я могу тебе перезвонить?» — «Конечно, я дома». Она не перезвонила.

Чувствую себя лучше. Другая роль была слишком нелепа. Я осел. Кестлер: «Что до рода Астра, которые умирают от любви, у Гейне было сказано с иронией: астра — значит «осел».

Вчера вечером Маргот Опель. Поужинали. Пиво. Смеялись. Потом со снотворным в постель. Сегодня утром тяжесть в груди, но есть надежда, что вчера что-то было истинным. Иначе почему мне все это пришло в голову?

Кэрол Райтер* вчера поздно вечером.

29.01.<1951. Нью-Йорк>

Вчера вечером у Карен. Принес ей шарф, который подарила мне Бригитта*. Бутылка «Дайдесхаймер Кизельберг», 1947 года. С собакой по слякоти. Деревья стоят мокрые, капают талым снегом, небо серое, красное и палевое, освещенное световыми рекламами. Желание чувствовать его глубоко, не со стороны.

Об этом. Боязнь работы. Уклонения. Уклонения от всяких решений. Смущение перед непосредственным чувством. Никогда напрямую, всегда опосредованно, чтобы избежать этого. Комплекс импотента. (Который возник позже, нет возможности так глубоко исследовать, как другие.) Чувство, будто ты шарлатан. Недоверие к работе. (Отсюда, вероятно, боязнь.) Все контакты происходили с чувством, что позже, скорее всего, догадаются, что я ничего не умею, поэтому быстрое завершение.

Глубокое недоверие к себе самому. Подозрение, что ты неудачник! Откуда? Глубже и дальше, к Тео, моему брату? Быть нелюбимым, отсюда недоверие к самому себе; преувеличения, обман, ложь, всегда, чтобы представить себя лучше. Может быть! Послевоенные дела, головная боль от них до сих пор, как говорит мой отец: маркировка. Это наследственное? Никогда раньше подобного не замечал у отца. Только теперь, с возрастом. Сроки рождения у нас рядом, 12-го и 22-го июня. Необходимость стать больше, чем ты есть. Отсюда прямой путь: все, что не удается, это не неудачное дело, — это именно я, который опять оказался неудачником. Отсюда страх принимать решения. Страх перед привязанностями (Н. — должен был на ней жениться. Нет, мы слишком разные). Подозрение к себе самому. Необходимость подтверждений. Искать здесь. Истолковать.

Изменение пути, подальше от переживаний, которые в начале эмоциональных отношений с женщинами будут истолкованы как авторитет, превосходство, независимость; раздражает; они атакуют. Когда-то (в большинстве случаев) наступает кризис (чаще всего, когда начинают интересоваться кем-нибудь еще или делают такой вид, или пытаются, чтобы добиться реакции, — и моя реакция вовсе не та, которой они ожидают (при неверном понимании авторитета): «прекрасно, уходи, делай что хочешь», или: «ступай к черту», — но, напротив, страх ее потерять. Я сразу же пытаюсь удержать ее, становлюсь еще заинтересованней, оживленней, пишу письма, посылаю стихи и демаскирую себя (если это можно так назвать, чтобы меня поняли.) Они вдруг видят, что это была слабость переживания, что я зависим, не имею авторитета, и тут начинается поход мщения.

Возможно, я затягиваю отношения (которые в это время должны были бы прерваться или позже, при следующем случае) путем моей привязанности и т. д., как с Н, где к этому я пришел гораздо позже, но страдаю, становлюсь не настоящим, выпадаю из фокуса и должен платить за это все более высокую цену.

Теперь: никакого раскаяния. Я ее потеряю в любом случае, раньше или позже. Ни одна из них не была верна и постоянна с другим.

Но все это так. Поэтому по совету Греты Миллер: «Не делай шагов навстречу». Когда Петер в первый раз почувствовала авторитет (с Марлен, когда я ушел безо всяких разговоров), все ее выходки закончились, все, что она до этого устраивала.

Обезьяний театр, который я устраиваю при каждой беседе, с последующими большими проблемами — вместо того чтобы просто сказать «нет». Я же говорю: нет, обезьяний театр будет тогда, если я что-нибудь упущу.

Нерешительность из-за неуверенности.

01.02.<1951. Нью-Йорк> четверг

Вчера днем с Гарриет Пилпел* Шамбор. Она пришла, моя адвокат*, чтобы взять две брошюры по астрологии за 25 центов. Стрелец. Она вдруг не может больше видеть своего мужа; раздражена. Думал раньше: счастливая, у нее хороший муж и любовник. Сатурн.

Снег. Жесткий днем, мягкий вечером. У Зальца, поздно. Между этим Феликс Гуггенхайм*, 226 Курфюрстендамм, Общество немецкой книги. О моих немецких изданиях; жулик Хайтцман, 40000 продал*. 5000 франков заплатил.

Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Хорошо. Учиться: просто, без притворного эстетицизма.

Рассказы: подобные тем трем после войны*. Теперь о людях, которые возвращаются к КЦ (теме концлагерей). Молчание о Бухенвальде и т. п.

Рассказ, подобный Леви, о человеке, который живет один, после войны и КЦ. («Пан» Гамсуна. Маленькая деревня, рядом лес и т. п.) Аскона — в противовес. История Купфера!*

«От чего человек падает, тем он и поднимется» (индийская пословица).

Также: Бог + желания = Человек. Человек − желания = Бог.

15.04.<1951. Нью-Йорк> воскресенье

Недоразумение с Петер: забыли выплатить деньги — сразу же мученичество, как будто она умирает с голода; доля, которая причитается ей, не засчитана. Отказ от налогов; счастье, если пройдет, но надо заплатить 7500, несмотря ни на что. К тому же нужна предоплата. Досада: «Путнэм»*; «Медитерраненнес»*. Досада и страх, связанные с работой.

Работать со счетами. Пытаться соблюдать баланс, золотая середина.

Сегодня портрет Н. (не очень хорош) в приложении к «Трибьюн». Рисунок со мной можно увидеть здесь же. Жуткая чепуха о «На Западом фронте без перемен», написанная некой Виргинией Петерсон в литературном приложении в том же номере. Озабоченность тем, что те же персонажи (которых как-то встречал у Райнера) из «Триумфальной арки», опять появятся в новой книге*.

Здесь образовалась некая клика. Частично из маленьких изгнанников, которые как-то пробились, частично из других, которые критикуют и получают для этого книги, потому что они изображают из себя специалистов по немецкой литературе и часть изданий верит им. В Германии им не доверили бы даже разносить пиво.

11.05.<1951. Нью-Йорк> пятница

8-го с Полетт* в «Павильоне». Это был очень тяжелый вечер. Много пил. С Брюсом Каботом. Кассини, Алекс Хоенлое и его новая жена. Клуб. Потерял Полетт.

Вчера днем гулял с ней. Красивое серое платье на фоне зеленого парка, молодая, пообедали в «Стэхоупе», вернулись. Пополудни с Тилли* у Кнедлеров, на выставке Кристиана Берарда, я даже несколько надеялся встретить там Н., но был доволен, когда ее там не оказалось.

Вечером у Тельмы Фой. Тео Росси. Позже Зельцники; Дженнифер*, цветущая и прекрасная; Джоан Беннет; Анита Колби. Я снова слишком много выпил. Еще в «Морокко». С Брюсом к золотому К.К.

Довольно об этом. Это может выбить из колеи.

Фотография от Полетт.

15.05.<1951. Нью-Йорк>

11-го Гарриет Пилпел. Похмелье. Вечером у Жюля Стайна, вечеринка для Алекса Хоенлое и фрау Патрисии (мясо в остром соусе с красным перцем). Симпатичный офис. Полно хорошей старинной мебели; красивейшая кожа, темная. Старая, ухоженная. Но, кажется, почти нет окон; вспотел, как лесная обезьяна. Атмосфера подводной лодки. Чико Дункан, Кай Чакено, Тельма Фой. Стареющая, но красивая; надо сойти, лодка становится все более меланхоличной. Позже Лили Палмер. Заработавшаяся, но здесь.

В субботу неурядица с Полетт: то она хочет прийти, то нет — как девочка. Встретились на улице, пошли в «Шамбор», было светло, улицы, Версаль. Люсьен Бойер постарела, стала толще, излишне жестикулировала, но проглядывала прежняя красота. Сидели с ней; пили, к сожалению, коньяк, который нас завел в «Морокко». Там Ли Мортинер. С ним. Поздно домой. Полетт возмутилась — она утверждала, что я ее хлопнул по заду. Я забыл шляпу в машине. Спросил шофера; тот сказал, надо платить, он должен ехать. Уехал. Полетт в слезах. Драма. Потеря. Домой. На следующее утро не мог найти шляпу. Позвонил. Полетт еще спит. Послал ей книги. (Из предосторожности, улучшенная самость.)

Позвонил на следующий день. Увиделся с ней вечером, был трезв. Она была удивлена, что я не пил. Самое простое действие. С двумя психоаналитиками Кальманом и Карен на стадион Янки. Бейсбол. Вечер. Свет. 68000 человек. Чтобы болеть, тошнить и глазеть. К Кальманам. Невыносимость милой буржуазности.

Позвонила Марлен. Разнесла Полетт. Я сказал, что она очерняет все то, что мне особенно нравится. Она сдалась.

Сегодня гулял. Хотел встретить Н. Встретил ее там, где совсем не ожидал. На Пятьдесят пятой улице. Выглядела постаревшей, помятой, морщинистой, безжизненной, красота прочь, мешки под глазами. Странная меланхолия. Что такое с ней? Никогда больше. Прошло. Солнечное лето.

19.06.<1951.> Париж*, отель «Ланкастер»

Вплоть до 8-го июня ежедневно сидел над переводом со Стернами*. Все вещи упаковал, переехал на 320 Е. 57*. Вечером Полетт, поздно, во всех возможных вуалях. Делали «Московского мула», «Пиммс» и т. п.

Душные дни. Одолел 7-го вечером книгу*. Один из отвратительных вечеров с Петер. Последний, еще более отвратительный, с ней же. По поводу налогов на ее доходы от книг* (около 4500 долларов) я объяснил, что она должна их сама заплатить. Само собой разумеется. Даже для нее. Сразу же недоверие, будто я ее обделяю. На следующее утро она позвонила: будет лучше, если она не придет к пароходу, она будет выяснять, сколько ей требуется заплатить налогов и т. д. Я рассердился. Она должна не заниматься чепухой, а прийти. Не пришла. Тоже хорошо. Вечная ревность. Вечное недоверие. Жадность. Единственный человек, с которым я всегда был великодушен. Невротический мученик — из-за ее неумения жить я вечная основа и выход.

Марга. Хорошая помощь. Последний день телефонные звонки. Ланч с Эммет Т. Хьютом (журнал «Лайф», Рокфеллер, 9). За одну-две статьи о Германии* смехотворный гонорар. Отсрочен.

Карл Инвальд доставил меня к пароходу. С Маргот. Говорил по телефону с Марлен. Тилли.

Телеграмма от мисс Фиала, бюро путешествий. Потом еще от Наташи. Полетт.

Лисль Франк и ее муж, Лео Миттлер, на борту. Чарлз Хеншель с женой. Позже Ганс Билинг, Эрика Бауэр. Самая красивая — Вероника Комптон. Тай-тай Мадсен.

Слабый шторм. Телефонный разговор с Полетт. Быстро идущие дни. В первый вечер пьян, с музыкой.

Еще одно письмо перед отъездом: от Джипси*. У нее теперь другой, швейцарец. Порадовался.

На палубе с Вероникой перед прибытием. Ясный день. Много зелени. Мачты. Вечером около восьми часов здесь. Сходни. Хорошо. Жирный египтянин владелец-повар-актер. Позже Джипси. Накрашенная. К сожалению, без швейцарца. Тяжело. Устал.

16-го в полдень Джипси в фиолетовой юбке — слегка смущена. Она вечером до этого послала цветы. Увидела, что некоторые уже завяли; рядом букет красных гладиолусов от отеля. Она их ощупала, сломала стебель. Обедали у «Фуке».

Вечером Бригитта Хорни. То же, что и с Д. Смущенно стояла, прежде чем уйти.

В воскресенье днем в «Шантильи» с ван Зуйленсами, Элеонорой Корлек, Коко Шанель. «Пикадилли». Хорошо. Невралгия после этого. Джипси, которую кто-то хотел привести на коктейль. Я этого не мог сделать. Объяснил: невралгия. Вечером у Коко Шанель. Квартира над ателье. Магги ф. Ц. и какой-то теннисист. Красивые, видимо, египетские маски. Бронзовые олени.

Вчера: днем с Вероникой Комптон у «Фуке», похожа на косулю (так выглядела, русско-восточно). Непринужденно, потому что нечего было преодолевать, скрывать и т. д. Еще перед кафе.

Вечером «У Жоржа», с Карен и Бригиттой. Позже собор Парижской Богоматери, освещенный, на крышах высвечивая сидящие фигуры. Катались. Площадь Согласия, Круглый мост, Триумфальная арка, все освещено, вода бьет фонтаном на свету, стеклянные деревья — колышутся, световые фонтаны. Перед одним из кафе возле собора.

Сегодня в поддень попытался в оранжерею, святую капеллу. Все закрыто. «У Фуко» обедал с Карен и Бригиттой. Карен с игрушкой, квакающей уткой. Расставание.

Последнюю ночь звонил Полетт. Стерва провела уик-энд в Ферфельде*. Предположил, потому что она должна летом играть в театре у Джека Уилсона. Была там, чтобы понаблюдать за Н.; вероятно. Точно.

04.08.<1951. Порто-Ронко>

Шерц возмущен книгой*. Хотел отстраниться. Он, я, все мои книги подвергаются цензуре. Дал рукопись (Шерц) Мумпицу. Реакция: старая тетя. Обе Хорни. Карен: почему так деструктивно. Бригитта: следует отклонить, если не...

Реакция в Германии. Никогда нельзя немцам напоминать. Убийцы, которые обидчивы. Задевает.

Полетт в Лондоне. Звонит. Письма. Париж. Телефон. Письма. Приедет в среду.

Тем временем все еще нет баланса. Пару раз напился. Мерцающее зеленым цветом маленькое окно рано утром возле камина Панкальди. Перевод книги Карен. Невралгия. Перемена погоды. Терпение с самим собой и с жизнью. Кто умеет ждать, к тому это само придет. Расстроен реакцией на книгу. Расстроен, но не изменился.

22.08.<1951. Порто-Ронко>

Полетт прибыла 8-го или 9-го в бурю, дождь и наводнение. Беллицона, поезда не ходят, мост у Биаски сломан, автострада под водой; ожидание, в результате назад; дорога на Локарно размыта; осталась у Бруно Камарезе; связь с Полетт, которая одна осталась в дороге. Наконец, безрезультатно назад, через залитый водой Тессинский мост. Звонок: Полетт все-таки добралась, прибыла около восьми вечера. С собой чемодан с украшениями (колье), парфюмерией и корзинка с большой бутылкой шампанского, единственная, кто преодолел этот путь на почтовых машинах, пробираясь почти по пояс в воде с дорожными рабочими мимо рабочих столовых, километрами по залитым водой рельсам, все-таки добралась.

Водка, икра. Сияние. Никакой простуды.

Хорни. Шерц боится за книгу. Хорни прочитали ее. Отклонили. Неприятное прощание — не поэтому. Из-за Полетт. Напрасные ожидания. Мать — и вдруг дочь. И к тому же чужая, по реакциям.

Полетт чувствует себя прекрасно. Две ночи пьянства. После одной недавно приступ синдрома Меньера (слуховое головокружение). Сегодня, к счастью, кажется, прошел. Обратился к Хольцапфелю из Берлина, теперь из Лондона; он сделал уколы.

Много времени впустую. Шерц отписал сегодня. Ни один издатель, книготорговец и т. п. не хочет эту книгу.

Тем временем Полетт слоняется по дому, плавает, смеется, валяется, понятно, веселится, целеустремленно и как будто без комплексов. Действует благотворно. Многое ставит на место. В том числе бессознательное. Прекрасна, носится, как умная семнадцатилетняя.

К. Экман («Легасьон де Суесия», Мадрид) массажист скульпторов произвел со мной болезненные манипуляции, спасая от невралгии. Придумал инструмент, который разрушает заизвестковавшиеся ткани, размалывает. Швед со сладострастной женой из Боливии.

Хорошие, с легким чувством вины (по поводу работы и т. п.) дни с Полетт.

09.12.<1951. Порто-Ронко>

Полетт уехала 7-го в Барселону, заниматься фильмом*. Сегодня звонила. Добрые, счастливые недели. Тепло, живо, близко. Как мало пишешь, когда чувствуешь, что ты радостен.

Издательство «Шерц» утверждает, что выходит из договора из-за рекламаций.

14.12.<1951. Порто-Ронко>

Наводил порядок. Немого покорпел над новой книгой*. Не чувствую пустоты, напротив, Европа стала немного ближе. Дела с «Шерцем» или «Шпигелем» — журналом, который судит обо мне по старым материалам, пытается меня очернять (и потом все-таки публиковать, что им захочется) — занимают меня больше, чем они того стоят.

Письма от Полетт. Поэтические и изобретательные. Телефонные разговоры. Весы: уже понятно, что если бы пришлось принимать решение между ней и Н., они бы склонились в ее сторону, это не без сожаления, но однозначно.

Впрочем, как некто, кто многое скрывает и прикидывается мертвым, и ожидает, что скоро будет найден со скандалом, или ему придется самому объявиться снова, опять-таки со скандалом. Если определить через психоанализ.

Ясная погода. Холодно, но до сих пор солнечно. Никакого желания ехать в Германию. Не только из-за статей в «Шпигеле» с глупыми верблюдами — вообще. Необходимость увидеться с отцом и получить деньги у Деша*, пока он этим временем не разорился, как многие.

19.12.<1951. Порто-Ронко> среда

Снова прекрасные дни. Все время дома. Посадил цветы у крыльца. Кое-что просмотрел и отметил в книге*. Придется, видимо, начать заново. Просто править, все время натыкаешься на баррикады, тогда время потеряно зря. Может быть, при новом начале придет еще что-нибудь важное в голову.

Звонок от Пилпела. «Эпплтон»* тоже собирается выйти из договора. Видимо, недостаточно предварительных заказов. Все одинаковы. «Шерц», «Эпплтон».

Полетт звонила из Барселоны. Письма. Отвлекла меня от этих дел со «Шпигелем». Решил не ехать в Германию до следующего лета. Сначала закончу книгу. Новую.

Размышлял о том, когда мои комплексы стали усиливаться. После «На Западном фронте без перемен». Страх. Головокружения. В то же время прошлое, которое выныривает снова. Так же, как сейчас. Всегда. Оно должно просто разрешиться. Как часто страх перед чем-то еще более плохим, как будто именно тогда оно случится. Работа — единственное, но вдруг снова забота: как можно добиться того, чтобы достаточно зарабатывать для Петер, для себя, для дома. Так же как и кино, книга находится в новом кризисе из-за телевидения.

В книге Биберта* отступление из Восточной Пруссии в 1945 году. Материал.

Счастье не имеет множественного числа (Х. Хаузер).

25.12.<1951. Порто-Ронко>

Мы затратили столько усилий, чтобы прожить мимо жизни, — надо теперь постараться ухватить ее и очистить от шелухи, как ядро ореха. (Так начать новую книгу.)

Но кто может требовать, чтобы что-то или кто-то действительно (и полностью) был подобен, соответствовал своей фантазии? Не довольно ли того, чтобы кто-то мог где-то расстелить ее парчовую ткань? И почти безразлично — на столе из розового дерева или просто из еловых досок? Если это всего лишь стол, поверхность, опора, чтобы поймать свет и вдвойне, многократно отразить его? Мы порой так мало спрашиваем, но так много хотим знать.

Если паруса подняты, достаточно любого ветра. (Так начать другую книгу.) Война шла уже второй год и т. д. Все еще государственные мужи, дающие автографы и бомбы кинозвезд. Биржа начинает расти. Ночные клубы... и на фронтах... К.Ц. ревут эти... Сочувствие было дешевым и пошлым, как старое пиво.

* * *

Я знал все. Я знал, что был готов. К любому ветру. И я видел опасность. Это было бы брошено слишком высоко, в слишком разреженный воздух — это не могло бы оставаться среди остального: известий с фронта, смерти, уничтожения, Варшавы — никогда не было бы единорогов, если бы не...

Начать: мне было сказано, что я должен вооружиться, — Европа получила бы шок...

Этого не случилось. Я видел Гавр, но я видел это в 1917-м по-другому. Я видел тогда меньше разрушений, чем в 1918-м. Я шел по Парижу — я стоял — все изменилось, поскольку изменился я.

Потом я вернулся — дома ничего не изменилось, меня звало из некой невиновности, которая не являлась таковой, но теперь таковой казалась.

Некто, кто слышит по берлинскому (московскому) радио вальс Штрауса, думает о своем родственнике, который там сидит в тюрьме (или будет убит — он ждет известия).

Некто, кто живет один; настраивает свое радио так, что какая-то другая станция вмешивается в паузах в это вещание, звучит как бы издалека — как будто рядом с ним живут люди, которые тоже слушают радио. Обман собственного одиночества.

У смерти и агонии нет национальности. Возможно (как мотив), боль не имеет (не знает) национальности (смерть — тоже).

Большая любовь не знает юмора. Поэтому чувствуешь себя всегда потерянным.

Никакая любовь не знает юмора. Она никогда не будет смеяться сама над собой. Это бы ее упразднило. Превратило в ничто.

31.12.<1951. Порто-Ронко>

27-го утром в Цюрих. Обедал с Файльхеном. Устрицы, после долгих месяцев. Как все, чего долго не пробовал: ново, неожиданно. Отель полон спекулянтов. Много балканских лиц. Деньги, оружие, бог знает что. Швейцария кажется здесь островом.

Так: роман об этом. Подоплека: швейцарское мещанство, отель, бар в маленьком городишке, спекулянты. Бурле — поставщик оружия, богатый человек, швейцарец, в Европе: добрый отец, буржуазный, бравый. Его жена: «Ах, Боттичелли, я его вообще не люблю». Коллекционер: «Теперь у нас весь Моне». Что же касается того... этот (без всякой связи) Израиль мог позволить себе выиграть войну, потому что он продал такое плохое (остатки, брак) вооружение Египту, что арабский легион и т. п. ничего не мог сделать против лучше вооруженных евреев.

Пополудни гулял; лавки. Вечером в семье Файльхенфельдта. Даже икра. Наверное, Швамбергер рассказал, как я отзывался об их жадности. Картины. Милый Ренуар, рисунок купальщицы, прекрасный пейзаж Сезанна.

На следующий день Деш, без галстука, длинная грива волос, в дезинтерийного цвета мавританско-французской шинели с цельнокроенным капюшоном. Видел много таких в городе. Кажется шиком для экзистенциалистов и продвинутых интеллектуалов. Позволил мне, не без охоты, заплатить за обед. Вечером в семье Файльхенфельдта; вернулись с выставки Дега в Берне, скоро стали зевать. Позже Деш. (Перед этим еще Вернер Классен, мелкий издатель, по поводу глупого договора, который составил мой адвокат Гаутчи, — был вполне разумен.)

Следующий день. Файльхенфельдт. Собственноручно приготовленная гусиная печень, позже вечером — Клаус Хардт и жена издателя «Шпигеля» Аугштайна. Еще один другой день. Потом к Файльхенам. Посидел. Пришли его и ее знакомые. Они как обычно: он должен уйти. Я ушел на час раньше. Прохаживался по платформе. Они появились снова вместе. Предположительно, как часто бывает, недоразумение. Файльхен. Те должны были зайти только на минутку. Следует заметить: что-то учинят, потом безобидное «почему?» Другие просто слишком чувствительны! Как женщины защищают свои владения!

Вернулся. Письма. Телеграммы. Линдли хочет взять вторую книгу*, от которой хотел отказаться Шустер из «Эпплтона». Свиньи эти издатели! «Эпплтон». Боится, книга не вернет задаток, — сразу же готовится разорвать контракт. Я якобы в мае предоставил слишком поздно. Это их в декабре осенило.

21.01.<1952. Порто-Ронко>

Работал дальше. Запнулся, продолжил. Не ожидаю многого от этой книги — только то, что она поможет (несколько) через год, когда будет, надеюсь, время, чтобы найти что-то новое.

Если приходится из-за налогов и т. п. каждый год писать по книге, чтобы что-то заработать на содержание Петер, то это скверное дело. Придется заняться чем-то другим.

По телефону говорил с Полетт. Хорошо, что она есть. Все больше и больше. Есть что-то, что приносит радость. Иначе действительно ничего бы не было. Н., Петер — нет. И друзья. Вряд ли. Каждый за себя.

Она пусть не совсем, но как-то поддерживает спокойное время. С конца декабря не был в деревне. Не выходил из дома. Без депрессии. Хорошо. Становлюсь независимым, если так все и дальше пойдет. Независимым от ожидания.

Погода помогает. Фен, но все еще хорошо. У кухонного окна первые распустившиеся ветки мимозы.

09.02.<1952. Порто-Ронко>

Дюрер: «Искусство правдиво прячется в природе, кто может его вырвать из нее, тот будет им владеть».

Вчера по телефону говорил с Полетт. Время, когда исчезает разделенность. Время к некоторой перемене. Я уже семь месяцев здесь. В работе над книгой* еще не видно конца. Трудности начинаются теперь. Всю любовную историю разделить на временные отрезки, продвигающееся вперед знакомство, сомнения — и в то же время удерживать. Держать в единстве. Давать объем. Целостность. Контрасты по необходимости сводить воедино. Потребность побега, которая, несмотря на понимание, может все разрушить. Легче жить, обходясь без всего, чем найти что-то и это потерять.

18.02.<1952. Порто-Ронко>

Вчера вечером кварцевая лампа. Стояла всю зиму без дела. Сразу же сгорел. Должен всегда все сразу иметь и делать. Сегодня небесное утро, становится холоднее. Писал на террасе. С Анитой Айнзидель в Аскону. Перед Бателло с ней, Розенбаумом и Линсоном. О поэзии, Хайдеггере, Гегеле, отрыв слова от реальности; декорация для себя; зеркало, которое отражается в зеркалах; эхо, которое себя умножает, но где осталось то, что его порождает? Если есть образы, можно привести их в соотношение друг с другом. Фехтование зеркал.

Мужество — это нехватка фантазии.

Обратно с Анитой. Холодное мглистое солнце. Купался. Разгоряченное лицо. В ванне продумал две очень хорошие статьи*: обращение к Германии о всеобщей вине начать с дискриминации евреев и убийства заложников немцами, о понятии послушания и приказа, которые позволили возникнуть национал-социализму, терпеть его и возвеличить, хотя всеобщая вина — введение и использование концентрационных лагерей и т. п. Объяснение извинений генералов и военных преступников. Непризнание всеобщей вины — наша ошибка. Тяжесть на сердце. Немецкий невроз: вместо того чтобы защищать, признать; работать, чтобы этого больше не произошло. Мир: если это могло случиться в Германии, никакая страна от этого не застрахована. Мы слишком близки, чтобы стать лицемерами; французская революция; суд Линча; инквизиция; концентрационные лагеря во всем мире; Перрон, Франко.

Демократия, религия, никакой политики! Политика не может выступить против коммунистической религии (с огромной фанатической силой любой религии). Попытки политики: союзы с Франко, Германия, больше вреда, чем пользы. Идея становится слабым объектом. Генералы никогда не должны влиять на политику. Всегда фальшь. Что это за профессия — убивать людей, ей нельзя позволять управлять людьми. (Вашингтон?)

Лучше держать демократию в чистоте, чем совершать с ней сомнительные предприятия.

Полетт: послала почтовые конверты и бумагу. Донкихотство.

Много критики* в листке «Эпплтона». Выбрана, естественно, хорошая.

Работал* дальше. Надо иметь диктофон. Для долгих приемов ванн, чтобы диктовать.

22.03.<1952. Порто-Ронко> суббота

Работал дальше*. Хорошо, если так пойдет. Надеюсь получить готовую основную часть второй рукописи. Еще нет определенного отношения к книге.

После швейцарского издателя «Шерца» теперь немецкий издатель «Деш» испугался последней книги*. «Гуггенхайм» заключил с «Кипенхойером». Посмотрим, получится ли.

Сад. Растения. Побеги. Полетт занималась этим. Первые камелии. Японская слива цветет. Мимозы распускаются. Полетт посадила сто нарциссов.

В Германии были казнены 9800 человек за то, что они слушали чужое радио.

Ганс Хабе («Эхо недели»): «Те, кто имели несчастье не принимать участие ни в одном преступлении» (для перспектив Германии).

Около 75% руководителей отделов министерства иностранных дел — бывшие нацисты.

26.05.<1952. Нью-Йорк*> понедельник

Получил паспорт. Комоды тоже. Почти каждый вечер с П. Готовлю. Не настолько плохо. Многое стало проще. Пришел в порядок. Без неврозов. Или с легкими. Меньше обращаю внимания. Чувство вины, которое уходит. Хорошо, с П*

10.07.<1952.> Амстердам, отель «Пеи Ба»

Прибыл 10 июля. Ринни ван дер Вельде на набережной. Через Роттердам, Гаагу в Амстердам. Как исключение, хорошая погода все это время. Вечером ван дер Вельды (Роза, Ринни) и Боумистеры (Джан, Джопи) — «Пять овец», старый ресторан XVII века, который ловко и хорошо содержит некий голубой, торговец произведениями искусства (Николас Кроезе). Несколько театрально сначала: всюду шнапсы Бокма; красивые предметы из меди, латуни, олова, столы, дерево, скатерти, стекло; великолепный Шатобриан (бифштекс из вырезки) с куриной печенкой. Другой вечер в саду «Де Пеи Ба» (голландском) с очень хорошим скрипачом, много шампанского. Позже с В. д. В. без П. в «Де Крингель», большом баре с цыганами, художниками и т. п., что-то вроде вокзального зала, — нелепое воспоминание. В. д. В. несколько с выражением лунатической лошади, женщина среднего возраста (среди них П.).

С П. в Рейксмюзеум. Рембрандт, ван Гальс, Вермеер, де Хох — парады, шоу, переживание, специально на выставке три столетия искусства портрета, где в одном зале висит почти полдюжины Рембрандтов (больше!), необыкновенно очаровательных, мужчина с сифилитическим носом, мать с открытым чепцом, автопортрет (поздний), небольшая картина с юной девушкой.

Лидо, у воды, без раздумий с П., которые решили, что обнаружили мои голландские (Оснабрюк) корни.

Ланч в одном из парков (интернациональный культурный центр), еще один в отеле, свежие морские языки, один вечер с обеими супружескими парами (без Полетт, которая мудро спала) в Хоог Вурштен, небольшом замке с цветными фонтанами, спящим лесом, потом еще дома у В. д. В — и вчера в «Бали», ресторан, с огромной тарелкой риса, где я побил рекорд по его поеданию. Все еще жара, настоящее, близкое к жизни.

Сны. Один очень странный — о войне остального мира с Россией; сражаются машины, почти без людей, молча, позади них, скрючившись, почти в воде оставшиеся люди (свободные), которых потом хватают и уничтожают без особой жестокости, и потому все непонятно и кажется самой судьбой.

Врач П.: Надо жить эластично — иначе можно сломаться.

Кто нуждается в ценных бумагах как в базисе, тот сегодня потерян.

Материалистичный образ жизни. Имущество делает неподъемным.

14.07.<1952.> Берлин, отель «Штайнплац»

10-го после двенадцати из Амстердама, после ланча с Ринни В. д. В. и П. Машина, водитель голландский студент, мастер в десятиборье, с интеллигентностью спортсмена. Вся дорога — равнина. Мелкий дождь. Граница у Бентхайма. Немецкие чиновники в зеленых мундирах. Один из них, который смотрел мой паспорт: «Я никогда не думал, что могу вас встретить». Еще раз попросил мой паспорт, чтобы показать своему коллеге, который не верил, что это я. Дальше. Эмсланд. Серое небо. Люди на велосипедах, на полях. Не особо приветливые. Студент: «Что вы почувствовали, когда через двадцать лет..?» То, что идет дождь.

Через Оснабрюк. Церковь Святой Катарины без башни. Руины. Хакенштр., 3* уже не увидел. Бирштрассе. Гроссештрассе. Почти все новое, низкие дома. Йоханнескирхе почти разрушена. Зюстерштрассе разрушена. Тюрьма тоже. Дом Фогта*. Дом Хоберг* и сад менее. Все видел только проездом. Ибург. Замок. Бад Ротенфельде. Видел, подъезжая, моего отца на балконе красивого дома. Мою сестру, ее мужа*, их четырнадцатилетнего сына Клауса*. Вечером туман на лугу за окном. На следующий день видел небольшую фабрику. Через лес, тепло, солнце, запах липы. Вечером в пивной. Толстая остроглазая хозяйка с парой типичных замечаний. Много вина. Бекенкамп, заведующий культурой; позже домой. Луна, луга, туман, Клаудиус.

Мой отец, кажется, в хорошем состоянии. Сестра мила, иногда несколько поникшая, хотела мне напомнить, что ей уже пятьдесят два года. Понравился ее четырнадцатилетний.

12-го пополудни с Вальтером Р.* поехали в Ганновер. Была возможность улететь самолетом пораньше. Вежливые люди. Летели один час. Земля внизу, спелая пшеница, леса, луга, деревни. Потом Берлин — пустоты среди блоков домов. Пустые блоки. Места, где прежде были дома. Ф. Резничек в аэропорту. П. получила телеграмму слишком поздно. Отель «Штайнплац».

Вечером поездка по городу. Курфюрстендамм. Обедал в «Мэзон де Франс». Нельзя получить немецкого вина. Гулял. С П. еще раз в уличном кафе. Как в рассказах Э.Т.А. Гофмана и Э. Уоллеса. Словно под водой. Абсолютно чуждые существа. Зомби, но настороженные, вынюхивающие. Никакого контакта. Что-то чужое, что разыгрывается на чужой сцене. Все словно в каком-то сне; каждое обращение, даже с персоналом отеля, как будто это не реально, все не то: не тот тон, люди не те, как будто все это сейчас изменится или исчезнет. Никакого ощущения человечности, тепла, подлинности — все отдельно, как на сцене, и едва ли хорошей. Неоновый свет; тени на улицах, руины; немецкий взгляд; хорькоподобность многих людей; искусственность, невозможность проникнуть в это. Подобие масок; глаза как у моллюсков; внимающая пустота; непроницаемая пустота; зомби. Разбомбленные души, движущиеся по команде. Косые лица. Шопот. Молчание. Мало громкого. Вежливость, но как по команде. Непропорциональные люди; лица; взгляды. Вдруг начинаешь верить, что знал уже всегда: они по команде могут делать все, что угодно; что вместо душ у многих зеркала, которые отражают того, кто, согласно закону, на них смотрит. Почти никаких улыбок.

Город без иллюзий. Голая жизнь. Функции. Давление опасности. Взгляд в небо, когда в нем гудит самолет. Как будто снова он несет бомбы.

16.07.<1952. Берлин>

Позавчера вечером с Фел. Р.*, Хайнцем Тилем, завотделом прессы управления полиции Ричардом Кацем. Ресторан «Мозеллана». П. в первый раз ела медвежий окорок. (В обед с ней сидели в уличном кафе; персидская (русская) икра, раковые хвосты с укропом и рисом, с очень нежным «Окфенер Бокштайн» 1949-го — чувство воздушности, счастливые. За соседним столом семья (или нет), муж без галстука, стриженный наголо, тощая жена. Два юноши, видимо, восемнадцати и двадцати лет, подвижные, жестикулирующие, присматривающиеся, все считают деньги, пачками, обменивают, за пивом, юноши вдруг исчезают, потом появляются снова, высматривают через перегородку. Мы заметили их снова стоящих у вокзала Цоо с другими — спекулянты, обменивающие западные и восточные марки и т. п. Прогулялись к бюро «Панамерикэн», заказали авиабилеты.

С Фел., Тилем в «Золотой подкове». Три лошади, гости, женщины, могут оседлать, пиво. Потом еще пивной с джазом, где подростки скакали под импровизированный оркестр. Затем еще бар в отеле; П. отправилась спать, я сидел с Тилем, еще люди, среди них Алекса фон Переноси; как обычно; обычные разговоры. Неясно, что потом.

Вчера с П. поздно пообедали в баре за углом гостиницы. Одни в комнате с фальшивым Дельфтом. Счастье. В отель. Поздно вечером заказали ужин. В полусне. Парящее-действительное-недействительное.

Берлин: бомбили зоопарк. Слоны сгорели; последний, качая головой, еще стоял. Крокодилы сгорели, как черные гильзы, кверху лапами. Обезьяны, львы, тигры сбежали. Охота на них. Обезьян нашли в антикварной лавке, бросались фарфором, играли.

Птицы. Через пожары в Груневальде, руины, тишину (без автомобилей и т. п.) потянулись в город перелетные птицы. Селились в руинах (над мертвыми снова началась жизнь, чирикая и напевая вместе с зеленью, корнями и ростками); теперь можно найти лазоревку, зяблика, много соловьев в городе (прежде всех воробьи, которые, вероятно, хитрые, раньше поспешили исчезнуть).

Месяц красный и низкий над руинами. Садовые участки. Слышится соловей.

17.07.<1952. Берлин>

Вчера днем Тиль; о своих историях с гестапо. В русском плену уговорил одного товарища (для которого он многое сделал) объявить себя больным под его именем — так он спасся. Объяснение: иначе оба были бы сосланы, а так только один.

Вчера днем Зюдвесткорсо, 43. Лотта Пройс. Широкая улица; полно цветов; балконы в цветах; запах липы. Комната довольно затхлая. Лотта слишком толстая, плохо пахнущая, неприятный запах изо рта. Поцеловала меня. Должен был затаить дыхание. У них в доме нет горячей воды. Тем не менее. Сидел на балконе. Волнение. Несколько мучительная попытка объяснить ей, что уже ничего не осталось; что это был эпизод юношеской жизни; что обстоятельства вынуждают ее увидеть в этом нечто большее. Она: Сольвейг у Пер Гюнта. Секретарша Клемента, Хильда Финкельберг, которая жила у нее десять недель, полагала, что мы должны пожениться, но она в это не верила, вряд ли это получится, она не может подходить для этого.

Ужасная перспектива эти разговоры стареющих женщин — усердие, детали, призрачное отмывание скелета.

О книге, которую она написала обо мне*: я должен дать ей конец; мои стихи, которые она хочет опубликовать, мои письма. Конфуз. Твердое убеждение, что она была бы самой подходящей для меня.

Ушел. Такси. Доехал вместе с ней до вокзала Цоо. Закрытое пальто, сине-зеленый бархат, сзади схвачен красными кольцами; шляпа с вуалью; толстое лицо; безнадежно сияющее; трагикомическая смехотворность; все фальшиво и трогательно до тошноты.

Вечером у доктора Йох. Штурма из полицейского управления Берлина. Чудовищная скука. Новый дом, сад, охраняемый полицией. Мелкобуржуазная семья, жена с лошадиным задом, дочь со щеками хомяка, хозяин дома с игривым берлинским покровительством. Его мнение о похищении доктора Линзе* русскими: такие случаи находят преувеличенное отражение в прессе и т. п.; на войне тоже умирают люди, гораздо чаще. (Я не спросил, что бы об этом подумала фрау Линзе.) В то же время, когда Тиль пролил несколько капель пива на ковер, вся семья с тряпками взволнованно бросилась вытирать. Штурм показал мне реликвии из своей поездки в США. Вырезки из газет и пр. Важно себя показать. Поехали на берег реки Хафель, немного выпивки и болтовни и, наконец, смех, чтобы забыть о безутешном впечатлении.

Статья: зоопарк, собаки, обезьяны, куры — воспоминания о ночах разрушения.

18.07.<1952. Берлин> пятница

Вчера Игель, из «Мали & Игель». Хотела, вероятно, денег; дал ей немного. То же самое с Катрин Венерт (жена доктора Энгельгардта), не хватает зубов, вспоминали прежние времена, знает лучшие рестораны, заявила, что не переносит жирное из-за пережитого голода (долгого). С П. и Фел. фон Р. в «Саравине». Официант Мартиус, киноактер, приветствовал меня, я напомнил ему о Шпайере, когда он (Мартиус) экранизировал книгу Шпайера*. (Я тогда несколько свел с ума Шарлотту*.) Он играл официанта в фильме.

Фел: «Заключенные в тюрьме могли во время воздушных налетов договариваться друг с другом; ставили директору что-то вроде ультиматума — он выпускал их. Половина из них спасалась. (Говорили, что бессмысленно их убивать, — тогда его за это придется убить.)

Муж и жена, которые были в разных концлагерях, ничего не знали друг о друге, скитались в поисках квартиры в Берлине (после войны); не могли найти друг друга, потом она нашла его у его родителей в Гюстрове. Он искал эсэсовца, который пытал его жену, — тот был уже на службе в советской зоне. Жена рассказывала о пытках (он даже пытал ее сына у нее на глазах — сын потом умер), муж решает найти убийцу. Переходит границу, делает это. Возвращается. Жена говорит: «Не надо больше крови». Он снова занимается убийством — надо их всех уничтожить. Жена: «Можно ли после всех этих убийств?..» Он: «Там растет трава. Вчера он ее вытоптал. Дерево срублено — растет новое. Мы должны убивать друг друга, мы унаследовали эту привилегию от животных, поэтому человек более жесток, чем сам это может вынести. Будем мы в сомнении, тупо, безучастно жить — тогда лучше убивать. Но можно еще что-то делать. Помогать. Объяснять. Возвращаться. Для пошлого счастья мы уже больше не созданы. Идти на Берлин, ближе к восточному сектору, работать против тирании».

Моя сестра: в госпитале Святой Марии тяжелые больные лежали всегда в подвале; лучше защищены при воздушных налетах. Потом была атака. Сорок человек сгорели в находящейся рядом школе.

Горничная: родственники и сегодня приносят цветы к руинам, под которыми лежат их родные.

Последние десять дней в подвале, воды нет; ночью мужчины приносили воду из пруда для воздушной защиты — вода с газом, серой, сажей, — процеживали через полотенца, кипятили на спиртовых горелках или пили так.

Затмение солнца сквозь дым, пыль и т. п.

Еще сегодня: пыль от развалин, материала и т. д.

Вначале полкило мяса на одного в неделю, потом вполовину меньше. Больше для детей и тех, кто на тяжелой работе. Тотальная мобилизация на работу при тотальной войне около 1943 года.

Наконец, штурмовики.

Моя сестра: люди, которые приходили в бункер, прыгали на других у дверей. Бункер: два ряда скамеек, между ними проход, чуть выше роста человека.

Налеты на Берлин почти всегда ночью. Прожектора, чтобы откапывать мертвых, засыпанных. «Копать дальше!» Специальные команды для этого.

21.07.<1952. Берлин>

18-го с П. в «Толстом Генрихе» ели сосиски. Назад шли через город пешком.

19-го вечером у Штендера. Тиль и Фел. Р. расспрашивали о деталях. Ламетта — ленты из фольги на деревьях, сброшенные с самолетов, чтобы вызывать радиопомехи. Позже у Рези. Телефоны на столах, пневмопочта, фонтаны. В первый раз ресторан полон.

Воскресенье с П. (+) Около шести вечера ужинали у Штендера. На такси через город. Будапештская улица. Берег Лютцофа; Тиргартенштрассе полностью разрушена; от сада Тиргартена ничего не осталось, только то тут, то там высокое дерево. Вагнер, одинокий, бронзовый, застывший, сидит на Тиргартенштрассе; Шарлоттенбургское шоссе, словно по древесному питомнику едем, а не по лесу; Колонна победы перемещена. Все это под мрачным, облачным, сквозящим небом, на западе серо-золотой закат, армагеддон. Русский памятник в честь погибших. От его ступеней, мимо молодых деревьев, повсюду разбросаны в тусклом белом свете руин; мрачные обрубки на горизонте; белые высокие руины, как на картине Утрилло; справа почти не разрушенные колонны победы из прошлого; слева поврежденные Бранденбургские ворота с красным флагом Советов; прямо впереди на горизонте радиобашня, последняя, возможно, когда-то связь зашнурованного города. Грозовые облака, полные угрозы; позади памятника погибшим дикий солнечный закат — известковый свет на высоких руинах.

К Бранденбургским воротам. Мокрые от дождя улицы, пустота (швейцарское представительство).

Едем обратно. Вышли на Зексишештрассе, 61*. Осмотрелись. Не так много разрушено. Виттельбахерштрассе, 5*. Дом рядом снесен. Крыша вверху разрушена. Насмотрелись. К отелю «Мэджестик»*. Разрушен. Только часть осталась, где были мои комнаты. Остаток сада. Садовый вход к моим апартаментам теперь вход в некую «Ред Милл». Что-то усталое, вроде кафе, на стенах рисунки из 1920-х, черные, с позолотой, лесбиянки, кавалеры в накидках и фраках, садистки в высоких сапогах с хлыстами — но внутри затхлость клуба для игры в бридж, от 10 до 12 персон, играют в карты, буржуазно, с безысходностью стареющих провожатых воскресного времени. Вот что-то такое, где были мои апартаменты.

Обратно пешком с П. Было неплохо увидеть это еще раз. Этим завершается некий цикл.

Сегодня с П. гулял по улицам. Покупали вещи, заходили в аптеку и т. п. Беззаботность, сияющая. В аэропорт. Она летела в Париж. Забыл, она хотела попробовать тартар с пивом.

У Лотты Пройс. Несколько мучительный час. Она больше не пыталась поцеловать меня. Хорошо бы уже никогда больше не встречаться.

25.07.<1952. Мюнхен>

Немецкая народная мудрость: кто все еще не умер, сам виноват, бомб упало больше чем достаточно.

Когда при денежной реформе каждый начинал с так называемыми двадцатью марками на голову — им название «грушевые гроши».

Позавчера Ландсхофф и др. Витч* пополудни, вечером Цандер с женой, Деш, Мундт с женщинами; ужинали на площади перед «Кружкой», потом подошел Хайнц, с Цандером и его женой оставались дольше. Они стали графологами. Первая жена, Эдда, умерла в 1945 году от рака. Я так часто наблюдал, что для безропотного буржуазного поведения мертвые — это уже что-то больше неизменяющееся, подспудное и непроявляющееся, которое, собственно, снова заставляет стремиться к тому, что потеряно, но только без изменения.

Вчера обедал с Цандером. Есть что-то напыщенное в этой безропотной, но не желающей признать себя таковой жизни.

В половине пятого Деш. В открытой машине по Мюнхену, потом Нимфенбург, где находится издательство. Там Пливье, Кестнер, X. В. Рихтер, Кадес, Кирс и др. Просидели пару часов. Замечательно, какая реакция у них была на дозу свежего воздуха, — все чересчур серьезны и в то же время несколько безнадежны или разочарованы.

Вечером с Беатой ф. Моло и Сибиллой Шмитц; лесбиянки, скучные с первого же часа, буржуазные-небуржуазные. Хорошо поужинали в «Вальтершпиле». Раки, оленина. Пили «Шамбертин-Музиньи» 1937 года, большая бутылка. Потом Курт фон Моло. Еще «У Хайнца»*. Берлинские истории. Анекдоты. Снова в заключение: нечто законченное, уже не развивающееся, обозрение жизни, которая так и дальше должна продолжаться, но в которой уже заглох внутренний мотор; крылья еще трепещут, гонят ветер, но полета уже не получается. Удовлетворенная, напряженная, наполненная внешним, но внутри страх, со стремлением удержать неудержимое, тихая смерть души, покорность, которая была в начале всего.

Деш, Эмиль Людвиг из издателей, перелетная птица, поверхностный и гармоничный, с понятием дела и легким идеализмом; быть может, еще Сибилла Шм., которая несколько более подвижна, что, впрочем, у актеров означает иное, нежели просто актерство; оба не отягощены чем-то внутренним.

Управляющие чиновники души.

В этих писателях — еще желание, может быть еще разгореться. Но разового огня на пару часов недостаточно. Всегда есть надежда.

Ночь. Звонил П. Единственно настоящее, что я за многие дни услышал.

06.09.<1952. Порто-Ронко>

Дождь. Попытка работать* захлебнулась. Начинается простуда. Наброски к пьесам. Одна, «Энох Арден»*, трагикомедия. Позавчера вечером Санид*, Мели*, Лео Кок*, Олли Вотье. П. нездорова. Слишком много зеленых, незрелых орехов. Полная луна. Хорошая жизнь. Необъяснимая лень. Желания. Письмо от Петер; бурсит.

29.10.<1952. Нью-Йорк>

Роман «Нью-йоркский романс»*. Высоко, в пентхаусе, снятом его другом, в странном городе, человек, только что прибывший из Европы, наполненный воспоминаниями, Д.П.*, взятое в займы время, мечты, кошмары, страхи, девушки. В аптеке — три месяца, пока он не находит работу (Д.П. — представительство помогает ему) в Висконсине, (чего можно было ожидать после концлагеря?) подаренная жизнь, которую он воспринимает по-детски-гениально-впервые (после лагеря, смертей, газа, войны) во всем, даже в самом малом, по-новому.

Возм. как пьеса.

Стихи в «Нью-Йоркере» из моей кельи. Обо всем.

Стать покорителем, писцом, летописцем Нью-Йорк-сити. Так же как Бальзак для Парижа (Растиньяк* на Пер-Лашез).

Точно так же: истории многих, которые хотели завоевать этот город; им удалось, евреи, которые сюда бросаются, как на мясо (после Европы); семья, которая не позволяет себе ни минуты покоя, пускается во все тяжкие; один здесь, в преступном мире, другой крестится, но снова выходит, чтобы обрести положение.

09.12.<1952. Нью-Йорк>

Один из вечеров с Пумой. Угостила меня ужином; сама ела картошку с маслом. Торчала перед телевизором, разглядывая своих Юл.* и дочь*. Все фальшиво, преувеличенно; больше никаких отношений. Полуобустроенная квартира — слишком мало света в жилой комнате; отвратительно белесые и бежевые полы, стены, мебель; множество зеркал; все безотносительно, голливудская элегантность — опустившаяся, вылезающая из швов, неподлинная личность в прекрасной оболочке, — смесь подлинного с фактическим, невыносимо, когда хватает интеллигентности, чтобы различать это. Все еще на этом печать И. фон Штернберга.

Один из вечеров с семьей Зальц — ужин, кино, рассуждения. Ничего особенного. Он: «Окруженный самим собой, видит себя в самых странных зеркалах, все делают его крупнее и важнее. Те, кого я прежде считал знающими, — возможно, вовсе не таковы».

Случай с Клеопатрой. Она вернула мне мою монету в магазине, который я ей рекомендовал, хотела полагаться только на себя.

А я? Снова и снова это чувство, ощущать свою жизнь со стороны, не полностью. Полузакрытой, никогда или очень редко открытой. Но только при полной открытости миру возможна полная самоотдача. Отсюда исходит сияние; отсюда исходит тепло — только это остается в воспоминании.

То, что мы живем прошлым, — такая жизнь, это вечно обрушивающееся на скалы настоящее, оно только тогда станет жизнью, когда секундой позже застынет как прошлое, и мертвое, застывшее будет дирижировать нашим настоящим; как мертвые предки еще живут во внуках — у нас есть только секунда для выбора под обрушивающимся водопадом, который внезапно перед нами возникает из грядущего ничто, с радугой, грохотом, ветром и молниями, — и снова позади нас застывает, словно пейзаж со Спящей Красавицей.

Но оттуда незаметно берет он силы, боль, воспоминания, которые нас мучают, как будто они и есть настоящее, — более того, настоящее — это секунда, прошлое — это вечность. Это, может быть, действительно небо и ад — бесконечное воспоминание о быстрых решениях в игре, которую настоящее требует постоянно, выигрыши и проигрыши, которые не являются таковыми, поскольку они в прошлом. Воспоминание — небо-ад. Без этого сладкое счастье животных, которые учатся, чьи воспоминания это опыт, но не боль и не счастье — опыт, и не более того. Почему у нас не так? Прикованы к колесу, вечному, гонимы бичом мертвых вещей, которые для нас кажутся жизнью, — тут выдержит только мертвый.

Отстраниться от этого, использовать, но не отягощать себя этим. У богов нет прошлого и никаких воспоминаний, кроме тех, что у животных, — практично, без сожалений и жалоб.

29.12.<1952. Нью-Йорк>

С П. позавчера. На шампуре Зальца поджарили курицу. Удачно. П. здесь. Синий свет озоновых ламп, приглушенный, освещает магическую пещеру высоко над Манхэттеном. Вечерняя заря за окнами. Ковры, которые были расстелены 26-го. Мягкие, огромные львиные шкуры от стены до стены. Старые ковры, которые казались грязными, отправлены в ссылку, вплоть до Польши. (Сегодня два вытащил осторожно; маленькие.) Легкое волнение, когда можешь сделать что-то осязаемое, — в отличие от облачности твоей работы.

Вчера 20 градусов. Гулял с П. Солнце, прохлада, витрины Второй и Третьей авеню. Филистерские вещи приподняты благодаря любви к приключениям.

Сильнее желание закончить дневники — писать литературу. Время как фон, но отнюдь не гобелен. Должен был сделать это в «Искре жизни»: прежде всего и преимущественно люди; впереди, не среди фактов. Попытался в «Триумфальной арке». Несколько сентиментально — но верно. Интерес должен быть к персонам прежде всего, и потом к обстоятельствам.

Два двенадцатилетних цикла завершены. Время наполнять третий пьесами, литературой, стихами.

19.01.<1953. Нью-Йорк> понедельник

Хороший конец недели. В субботу днем с П. Йога Витальдас. Расслабление; некоторые упражнения. Покой. С П. на прогулке. Медальон с Клеопатрой, искал для него оправу. В какой-то лавке купил для П. кольцо и браслет из щетины слона. Бифштексы. Телевизор. Прерывистая и бесконечная ночь, часто просыпался. Вселенское чувство; самость; глубина; страсть; расширение; склониться, включить в себя другого, как плод свое зерно. Холодильник среди ночи. Блуждания.

Днем ресторан с морскими блюдами за углом. Гулял. С газетами, эклером, обратно. Кофе. Можно сказать, первый за долгое время. Почувствовал его.

От Бригитты принес книгу «Дзэн в английской литературе и восточной классике», автор Р.Х. Блис (Токио, издательство «Хокусайдо пресс», 1942); содержательно, весьма побудительно. Как будто снова включился в круг, вернувшись к переживаниям юности, к возбуждению, к чувствам двадцатых годов. Так и должно. Без ощущения, будто все, что было между этим, потеряно. Почувствовал близость. Волшебный, тихий, полный вечер. П. прекрасна и сама жизнь; белый свитер, панталоны.

Долго читал один. Простор, тишина — близко к исполнению. Хорошая книга. Лучшая за последнее время. Все время отклик от П. Никакого эха; ветер, который приносит его назад обогащенным.

Как бы искренне вы ни любили Бога, не следует ожидать, что эта любовь будет взаимна. Спиноза.

03.03.<1953. Нью-Йорк>

Вчера сдал первые сто страниц рукописи*. Вернулся, начал с восьмой главы. Почти два года (или больше) напрасной работы. Использовал и сдал только то, что годилось с самого начала.

Мрачные размышления: потерял хватку? Все, что я сделал за все эти годы, рыхло, затянуто. Слабо.

Таким образом, посмотреть «Flotsam»* (Линдлей вчера говорил об эпизодах, о которых я сам забыл). Лучше, нежели я думал. Это только усиливает депрессию. Потерял хватку — типичное средневековое явление.

П. вечером. Черный свитер, черные шорты. Глаза карие, как луна. Интенсивная красота жизненности. Сидящая перед телевизором — вдруг понял скульптуру.

15.04.<1953. Нью-Йорк>

Дальше, как всадник через Боденское озеро*, с книгой*. Желание начать новую. Читаю беседы Гете с Эккерманом, пьесы, немного Платона, Эдшмида.

Надо отбросить то, что кажется сомнительным. Этому не научишься в достаточной мере. И в книгах, и в жизни.

Звонки П. Еще одна неделя. Монотонность писательской жизни. Буржуазность сочинителя романов. Драматургам (короткие тексты), кажется, легче.

Газеты. Я становлюсь старше? Разумнее. Нетерпеливее? Иногда больше не в силах это выносить. Бесперспективность рассудка. Победа, не только глупости, — реакции, эгоизма и примитивнейшей формы, повсюду под маской прогресса, истины, человечности. Лицемерие! Лицемерие!

23.05.<1953. Нью-Йорк>

Наконец с задержкой сдал восьмую главу*. Сегодня, надеюсь, девятую. Непредставимо. Сомнение в таланте. И не исчез ли он вообще. Потом опять ничего. Сильное желание делать новое.

Ежедневно разговоры по телефону с П. Вчера закончила фильм «Иезавель»*. Я же тем временем почти ничего не достиг. На той же главе уже несколько месяцев.

При покупке ботинок хозяин лавки, Нортман, показал мне свой татуированный в Освенциме номер. Был в Терезиенштадте. В Освенциме в семейном лагере. На одной стороне улицы женщины, на другой мужчины. Супружеские пары. Запрещалось переходить друг к другу. Могли только кивать. Н. был врачом, лечившим от вшей. Имел право переходить, когда осматривал головы на наличие насекомых. Сказал, что он долго не верил, пока был в Освенциме, в газовые камеры, которые находились в одном из других лагерей Освенцима.

Потом увели его жену и ребенка. Сожгли в камере. Он уехал в Америку. Женился на женщине, которая тоже была в каком-то лагере. Элегантная лавка, мужское белье, костюмы и т. п.

Сирень полностью расцвела в коринфской вазе. Купил ноты: Брамс, Шуберт, Шопен, Шуман, Штраус — вдруг вспомнил снова рояль на Хакенштр., 3. Круг замкнулся. Для эмигрантов подпитка из своей памяти — это единственное, что дает рост вверх, — все остальное позволяет только расти вширь. Отсюда вдруг чувство нового сада, силового поля благодаря клавиру и связь через это с мыслями, мечтами, желаниями, надеждами молодости.

24.05.<1953. Нью-Йорк> воскресенье

Программа на будущее.

1953: роман, две или три пьесы, наброски, возможно, что-то уже готово (1. «Мститель»*. 2. «Энох Арден»*; 3. «Венеция»*).

Потом пьесы, лет на пятнадцать. Между ними несколько романов. Песни, музыка, камерная музыка, тексты для оперы и музыки. (Романы в некоторой степени сатирические, юмористические.)

Где-то с 70-х начать большие романы, поэзию. Две книги «Письма моему сыну» и «Эссенция всей долгой жизни» (короткая книга).

Посмотрим, что из этого выйдет.

Вчера говорил по телефону утром и вечером с П. Стриг волосы; к возвращению П. девятая глава* (за исключением двух первых страниц) послана Линдли*.

Идея: роман* (нью-йоркская история), Нортман (из концлагеря) в Нью-Йорке. Снял на лето пентхаус, пытается найти себя. Закончить и начать. Воспоминания и начало. Возможное название «Подводное течение».

12.08.<1953. Порто-Ронко>

24 июля на «Нью Амстердам» отчалили в полдень. Чувство почти как у Гете в Италии. Путешествие начинается: под утро я выкрал сам себя — и прочь.

На борту Капланы. У П. для них бутылка шампанского. В добрый путь. Дирк Фох с женой. В Роттердаме ван де Вельде не появился; взяли такси до Амстердама. У отеля «Амстель» встретили ван де Вельде, который поспешил за нами из Роттердама. Большие комнаты, угловые, вид на «Амстель». Вечером с в.д. В. и Боувмеестерами в «Пяти овцах». На следующий день на вставке Ван Гога в музее Стеделейк. Прекрасные картины, много рисунков. Учился: ясно, монументально, просто — прими предмет (дзэн) великим, и он будет великим. (Но не надувай его.)

Вечером с В. д. В. в Амерсфорт. Ресторан де Витте. Отличная оленья спинка; хорошее красное вино. В. д. В. доставил меня на вокзал в Амерсфорте где-то в без четверти девять. В 12.13 уже в Оснабрюке. Вальтер у поезда. Вокзал. Полчаса до Ротенфельде. Мой отец там. Подарил ему часы со всеми техническими возможностями. Пообедали. Отсутствуя, присутствовал.

На следующий день в Оснабрюк. Янплац, дом, где я родился*. Тополя вдоль Паппельграбен*, сады, собор, ризница, где я прислуживал на мессе, семинария*, которая теперь разрушена, — много мрачных мыслей. Купил колбасу для П. Назад, Ибург. Вечером дома. Играл на рояле. У Вальтера рояль «Блютнер»; очень красивый звук. На следующий день с Питером и Вальтером посетил директора* лечебницы. Сияющий зеленый газон под солеварней, цветы. Около половины шестого отъезд. Лицо моего отца. Вдруг дрогнуло: быть может, в последний раз. Вышли за дверь. Потом ждали внизу, когда он появится в окне. Это длилось какое-то время. Он подкрепился рюмкой шнапса.

Назад. Небольшие знаки внимания, к удивлению, со стороны таможенников. Разглядывал ландшафт. Все так внезапно сливается в одну картину; словно вовсе не был где-то очень далеко, но сюда никогда уже больше не вернешься.

Через полчаса Амерсфорт*. В. д. В. на перроне. У де Витте. П. ждала там; она приехала из Амстердама. Отличный морской язык — под завесой дождя назад в Амстердам.

На следующий день обедали в отеле «Амстель» с В. д. В. (несколько дней до этого там же с П.). Просторные, светлые, прохладные комнаты из другого времени. Вечером П. устроила вечеринку в «Бали» — были В. д. В., Боумистеры, Фохи и Карола Шу — с большим успехом. Блюдо риса со всеми возможными к нему добавками. 6-го вылетели, в десять с половиной утра, часом позже во Франкфурте. Остановка. Голубые бассейны с фонтанами. В два часа в Милане. Полет через Альпы; вначале облака, потом горы — белая Монте-Роза, сияющая на солнце. Затем Лаго-Маджоре, волшебно, Локарно, большой бассейн, берег, тепло, солнце, слева Луганское озеро, прекрасное и южное. На такси в Порто-Ронко; около пяти. Роза встретила, держится*. Вечер дома.

На следующий день голубая погода; вечер с Гр. Диспекер и Блюмхен в «Изоле», где они отказались есть филе, найдя его слишком жестким. Дай Бог, чтобы им больше ничего более жесткого на зуб не попадалось. Следующий вечер с Олли и Эллен Вотье и другими на вечеринке с коктейлями у Зульцеров. Рассказы о садах и садовниках, потом к Локанда Свиццера, второй этаж, большой фейерверк в Асконе, праздник озера, многочисленные фонари, скопление лодок, все освещено, небо, вечер, чудо. Воскресенье с Олли и Эллен, Катериной Калт и Сенчио Висконти, впервые здесь (при этом новый муж Эллен). Потом в «Жиардино», Бриссаго, новый ресторан, который заманивает к себе блинами, фламбированными персиками и т. п. В понедельник вечером дома. Пролетающие дни — еще не работал*. Один день в Локарно. П. купила мне ботинки, шланги для сада и т. п. Один день с Файльхеном. Вчера коктейли у Швайтцера. Золовка Аниты и ее муж, Эрнст Бирляйн из Мюнхена, потом в «Каса» Людвиг с новым владельцем, антикваром Верне, с наполовину парализованным лицом, его жена Жермен, художница, богема, грязная, опустившаяся. Несколько напоминающая Лулу Лазар, при этом племянник из Америки.

Удивительно странное дело с воспоминаниями о первом муже Людвиге. Около двух ночи домой.

Похудел на шесть фунтов. Благодаря диете.

Все еще не работал. Кажется, так и дальше. Никогда не бросаться сразу. Работа — да, но никогда не заниматься халтурой.

Озеро сияет, дымчатое на солнце. Поливали сад, новый садовник на виду, найден по случаю, дирижирует с бойкой уверенностью.

05.10.<1953. Порто-Ронко> понедельник

Немного поработал*. Сильный дождь. Приспособился дома; внизу. Вверху каменщики, маляры. Все еще не закончено. П. получила новую машину, «Ягуар», спортивный, в воскресенье. Деш в издательстве «Мир в книге»*, «Триумфальная арка» вышла в сокращении без моего ведома. Отношения прерваны. (Ждал, пока деньги за это пересекли границу.) От Шерца (издателя, который расторг договор на «Искру жизни» из страха перед немецкой реакцией на нее) поступил запрос на новую книгу с обоснованием, что другие издатели покупают книгу, не читая ее, что вредит авторам, а он, напротив, сначала изучает и потом делает предложение. Как раз первое он сам и сделал.

09.12.<1953. Порто-Ронко>

Закончил наконец книгу*. Решил не ехать вместе с П. в Париж, Лондон — останусь здесь, все закончу.

Сегодня звонок от Марианны Файльхенфельдт. Вчера умер Файльхен. Кровоизлияние в мозг. Она была в Париже. Ф. вечером вдруг упал; сын доставил его в клинику, где он ночью умер.

10.01.<1954. Порто-Ронко> воскресенье

Получил от П. рисунок (классицист) Пикассо. Рождественский подарок. Клее «Розовая ведьма»; для ее комнаты. Марло «Голос тишины»*. Хорошие репродукции; слишком много фрагментов, которые соблазнительно искажают картину целого. (Мы живем в век фрагментов и набросков.) Книга с фотографиями из немого кино.

Днем у Шпека. Тихая сиеста напротив корабля. Господин Румпель из радио «Монтесенери». Просмотрел первые десять страниц*, на десятой запнулся. Сегодня снова вернулся. Сомневаюсь, все ли сделал правильно. Желание идти дальше, слишком переполнен другими вещами. Хватит о мрачных временах. Хватит?

Размышлял о своих комплексах. Решил, что один из них, более сильный, связан с книгой «На Западном фронте без перемен» и ее успехом. Не иметь к этому отношения. Не быть литератором. Чтобы не быть оцененным как не стоящий в литературном отношении журнальный сочинитель. Таковым являться. Много работы потратить ради этого. Наблюдал, как, несмотря на толстокожесть, критики этого толка заставляли меня задуматься. То, что я опускаю, вычеркиваю, и есть настоящая литература. Все-таки я мог бы и это; ужас перед психологическим романом, очищением, описанием. Но тогда это были бы пьесы в форме романа. Почему бы тогда не сразу пьесы.

И все-таки там скрыто нечто. Из этого что-то вышло. С первой книгой, и сразу аутсайдер. Надо это проверить, найти и нейтрализовать.

Есть еще и другие из ранних. От 1918-го. Но они более безобидны. Более понятны.

Вчера вечером отлынивал. Читал. Сегодня опять. Такая концентрация, что голова болит. Часто. Всегда считал, что я менее концентрируюсь, когда могу выходить на прогулку, беседовать, читать и сразу за этим начинать снова. Выяснил, что эмоциональная концентрация уже при чтении газет такова, что ощущается физически, — дыхание, сердцебиение, повышение давления — даже при самых простых вещах. Наверное, я все же не так уж равнодушен. Напротив. Только пытаюсь быть таковым. Вечная попытка подавить в себе. И тут этот невроз — радость, глубокая открытость воспринимались мной как запрещенные, почти как преступление. Увлеченность как слабость. Почти не способен к ней. Внезапное чувство страха, отсечь это, чтобы не потерять себя. Желание этого все сильнее и сильнее.

Причина того, почему так долго пил. Неспособность в трезвом состоянии встречаться с людьми, выносить их — часто даже и себя самого. Выпивка расслабляла, смягчала, умаляла, увеличивала, посылала к чертям, извлекала на свет то, что пряталось в тисках психоза, возникала атмосфера иного бытия, отнюдь не намного лучшего, наоборот, фальшивого, но свободного от многого.

Зависть, недоброжелательность, которые при определенном отсутствии амбиций никак не годятся. Чувствовать себя вечно перед вызовом. Успех других понимать не только как вызов — это было бы нормально, — но как доказательство собственной несостоятельности. Все это под слоями понимания, признания других — и в отношении некоторых честное восхищение.

Глубочайшее чувство в воспоминании: несколько раз, когда я с Фрицем Херстемайером* ходил рисовать дуб в выставочном центре Гартлага*, пшеничное поле, перламутровое вечером, — возможно, потому что был совсем свободен и не напряжен. Оттуда снова начать. Найти там это, увеличить, перенести (сюда).

Иначе вовсе не жил.

П. позвонила. Тепло, хорошо.

Звонил Лени Бирчер, Олли Вотье. Хотел с ними пообедать; передумал. Десятая глава.

Йога. Удовлетворение, поскольку в ней не достигнутое, а ставшее признается единственно важным. Откручивает шею комплексу амбиции. Другим тоже.

Теперь в пятьдесят пять должен делать только то, что меня интересует, глубоко занимает. Как тот, кто что-то пишет для себя. Невозможно для любого писателя. Он не может. Должен публиковать. Публикация — это реализация. Но как можно меньше об этом думать. Гуманитарные основания — хорошо, они никогда не бывают искусственными, но достойными внимания. Экспрессия своего «я», личного и космически-космологического — вечного перехода, попытки преодолеть дуализм: можно ли так писать? Если это не философия, и, поскольку это только индивидуальное чувство, это даже нельзя записать. Но «труд» хочет быть плотью и кровью.

13.01.<1954. Порто-Ронко>

Вчера вечером позвонила П.; получила мои письма, была ими успокоена, нечаянно и слегка посмеялась. Прежняя ирония. Слова советчика: «Звони или телеграфируй; никогда не пиши писем!»

Ужасная привычка смешивать немецкий с английским. Факт: не нахожу для английских выражений подходящего немецкого слова. Вчера в рукописи*: не мог для «wistful»* найти немецкое слово. Пришлось заменить.

У Шпека. У него есть аквариум. Думаю, не купить ли и мне такой; предложение от П. к Рождеству.

Наследие при жизни автора; Роберт Музиль. Хорошие короткие пьесы — «Липучка для мух» и др.

15.01.<1954. Порто-Ронко>

Застрял на второй главе* — как для Линдлея, так и для фрау Амман*. Время прекратить уныние — улучшения часто становятся ухудшениями.

Телеграмма от Линдли. Кажется, принято в «Книги месяца».

Вчера днем в деревне Пьяцца. Зохачевер*, который теперь зовется Орабуэна, написал три тысячи страниц, подготовил их — иначе, чем прежде, — поэтически. Швед Тиль, который переводит Упанишады, показал мне кольцо, которое было печатью Ницше; его отец получил его от Элизабет Ферстер-Ницше. Кольцо с гербом. Бахман рассказывал, что Тиль от своего отца, коллекционера произведений искусства, унаследовал двести работ живописца Андерса Цорна*. Кошмар!

Звонок П. Искрящаяся и безмолвно вопрошающая. Приеду ли я. Странно, что я всю жизнь должен был защищаться и извиняться, когда я работал, — более того, я чувствовал, что должен это делать, вместо того чтобы подумать об этом и предоставить другим возможность извиняться, когда они мне помешали или ожидали этого извинения от меня.

Вечером легкие сомнения в работе — нервозность деталей. Неожиданно обнаружил, что кое-что исправлено неправильно. Нервозность в солнечном сплетении — страницы с сотнями исправлений, вечно исправлять снова, и не в лучшую сторону, и, собственно, надо было это переписать по-новому. И потом пришлось бы это снова до бесконечности править.

Послал первую главу Линдлею в Стокгольм*, в Амстердам*.

Желание писать по-другому. Поделить себя: драматическое разделять на куски, романы делать более эпическими. Стиль Торнтона Уайлдера в романах — обобщенный, описательный, меньше сценографии, чем обзора, сам рассказчик ощущается сильнее, не невидим, как до сих пор, — и то, что нельзя было для этого использовать, оставить для сценических пьес. То, что в романах (моих) действует как сенсационализм, получает силу на сцене.

Экспериментировать! Пьесы, которые разыгрываются с публикой; сцена не на одной стороне, а в центре зала; игра во все стороны — также и со зрителями. Не участвующие в действии актеры сидят вокруг, в то время как другие играют, они общаются с публикой — вмешиваются неожиданно, высмеивают играющих, критикуют их, вскакивают, хватают, пытаются то же самое сделать лучше — вроде «Ради Бога, сейчас он начнет свои сентиментальные тирады; это может длиться вечно. Эй, X! Послушай!» — и вскакивает на сцену. Советует ему или отталкивает его в сторону, играет сам (например, перед женщиной) дальше, в своем характере (сначала женщина озадачена, но тут же переключается на него).

Опять-таки монологи, актер, который напрямую обращается к публике: «Кто из вас поел, попил, некоторые переспали со своими женами, некоторые уже успели кому-то навредить, но кто из вас умрет раньше? Кто-то же должен быть. Попробуем угадать? Вот этот там? Но кто-то уж точно; у нас здесь отличное собрание атеросклерозов, грудных жаб, всех видов рака. Пока мы здесь сидим, смерть кишит в ваших соках, — даже в здоровых, — никто не живет от капитала. Один день откомпостирован, прошел мимо — никто не сможет его вернуть — ни одного мгновения, — ни всей кровью, никакими заклинаниями, никакими слезами, — ничего не останется, даже эта секунда уже пролетела. Но что тогда вообще остается? Будущее еще не наступило, прошлое уже прошло, настоящее, если вы хорошо подумаете, — это уже прошлое. Что остается? И почему мы так волнуемся? Не является ли все игрой теней в зеркале, но само зеркало остается неподвижным? Давайте начнем — то, что мы вам покажем, будет не больше, но и не меньше жизни, нежели ваша».

Или: две сцены, на которых играют вместе, друг против друга, вовнутрь.

Пьеса о реинкарнации.

Бурлески, комедии, оперетты с современным текстом, сатира.

Оживить натурализм, прервать, прикончить. Снова заставить людей думать, говорить, как клерков бакалейной лавки. Так, как Кристофер Фрай*, слишком наигранно и лирично, — этого нельзя долго вынести, но чтобы одна фигура на протяжении нескольких сцен — собранное со всех звезд, Марса и Сириуса, — полностью воплотила бесстрашно в языке.

16.01.<1954. Порто-Ронко>

Вчера вечером с кофе, сладостями, пирожными и т. п. преодолел кризис, завершил главу* и, несмотря на раздумья, дошел до шестнадцатой и дальше. Был во второй половине дня у Шпека, чтобы сделать укол, встретил Зохачевера-Орабуэну, посидел с ним и его подругой фон Воль до семи у Педрони, болтали после долгого времени — в результате кофе, все эти сладости вместо ужина, и, слава богу, не застрял на главе. Сразу сегодня отослал ее Линдли.

Днем при хорошей погоде был в деревне, на солнце. У Педрони опять купил шоколад и вернулся.

Читал «Сутру помоста шестого патриарха» Хуэйнэна и продолжаю читать.

«Дхьяна для начинающих» и кое-что Блашера: «Мистика Иисуса из Назарета».

Попытка сделать уступку моим комплексом страха. Подозрение, будто я шарлатан; даже сознательно. Это актерское, лукообразное, когда под одной снятой кожурой оказывается еще другая, под которой нет ничего, кроме другой кожуры, — или когда вечно за каждым раздеванием и разоблачением снова кто-то подглядывает из-за плеча с иронией, с пониманием, что и это не подлинное.

Амбиции. Несмотря на ребячливое великодушие, постоянный испуг перед каждым успехом кого-то другого. Попытка тотчас же его умалить, сколько не из зависти, а из-за невротического комплекса «неучастия» в этом, страха «разоблачения», что я этого не достиг.

К тому же эта маска, которая «не может переживать полностью», лишь уклонение, смущение по отношению к жизни, удивление, только постфактум устанавливать обладание чем-либо (любовью), но всегда только не прямо, поэтому, когда другой хочет тебя покинуть, только тогда чувство вспыхивает снова (часть из этого, впрочем, кажется нормальным, обусловленным уходом и преследованием) и приносит муки.

Слабость в возможности молчать. Не могу молчать. Это, странным образом, я наблюдал у моего отца. Кое-что другое тоже.

Боль в желудке, внезапный испуг из-за самых глупых вещей во время чтения газет, почты, в самых безобидных случаях. Частично из-за «На Западном фронте без перемен» и внезапной публичности. Вопрос: можно ли это оправдать, выдержать, поддержать. Или тот период до 1918 года — долгие, бесконечные высокопарные речи о временах Христофа фон Шмидта, когда я хотел, чтобы меня называли Хаска или Ганске, и говорил об этом моей матери, хотел быть верным слугой рыцаря, который с двумя мечами прыгает в окно и спасает своего господина. И другое время в Ганновере: изменение имени*, постоянное желание быть лучше. Потом, 1932 год, когда я сидел здесь в ссылке из-за дела с валютой* и боялся, что не выберусь отсюда. Но этот страх был, вероятно, только потому так силен, что до этого я уже пережил подобное.

Как это преодолеть? Смотреть на это яснее, безжалостнее? Насколько это поможет? Дзэн, буддизм, психоанализ? Вопрос. Но хочу это делать. Иначе все в результате будет фальшивкой; во всяком случае, личная жизнь. Работу эту никогда не затрагивает непосредственно. Поэтому работа. Но работа со скрытым подозрением на фальшь? И если бы работа на самом деле ничего не стоила — почему нет? Что с этим поделать? Из-за чего страх? Самоубийство, потому что ты не гений?

Утешение Востока: все совершенно одинаково — работа, не работа; познай или почувствуй себя, иди вперед, реализуй себя (в духе Сезанна) — все остальное не важно, его просто нет.

27.03.<1954. Порто-Ронко> суббота

Сообщение от Кипенхойера* о предложенных изменениях в «T.t.L.»*; хотят возвысить Вермахт; некоего коммуниста (ясно понимающего) превратить в социал-демократа; убрать последнюю третью главу и т. п. Откуда-то учительский тон: их же не было при этом, но это происходило все же иначе (и совсем не так уж плохо).

Телефонный разговор с П. Была очень напряжена — не получила для своей телевизионной серии* разрешения у «Парамаунт». Там этим могут воспользоваться, обвинить в нарушении договора. Говорила с адвокатами. Вчера ночью звонок из Калифорнии: все в порядке.

Несколько размытые дни. Не хватает П. Кроме того, полуосознанные, неопределенные дни после завершения работы. Много спал. Теперь довольно; но все полу-существование; не хватает П.

В саду камелии, много примул, высадил еще тридцать; японское вишневое дерево в цвету; нарциссы; тяжелый аромат белых гиацинтов.

11.04.<1954. Порто-Ронко> воскресенье

С молчаливым отвращением подготовил немецкое издание* для Кипенхойера. Отослал. Прочитал в «Тайм» от 12 апреля, что судья Фриц Айкхофф оправдал двадцать нацистских полицейских в Дортмунде. Они обвинялись в том, что в варшавском гетто за один день расстреляли сто десять евреев, поскольку их капитан им сказал, что не стоит тратить газ, если можно просто пристрелить. Судья и шестеро присяжных заявили, что обвиняемые действовали по приказу и вследствие недостаточного, формального, воспитания не понимали, что совершают преступление.

Отвратительно. При этом прокуроры бодры, обвиняют, запрещают и т. д. <Вольфган> Кеппен*, написавший книгу, в которой присутствует ирония по поводу отношений в Бонне, обязан заверить, что она предназначена только для внутреннего использования, не будет переводиться или продаваться за рубежом.

09.06.<1954. Порто-Ронко>

В воскресенье доставил П. в Мальпенсу. Сплошной дождь. На обратном пути перед автострадой в Галларате полетела коробка передач. В тот момент, когда я остановился, посыпались запчасти. Могла возникнуть опасная ситуация, когда я с П. быстро ехал по шоссе.

Сегодня утром звонок от Вальтера Рудольфа. Умер отец. Простуда, эмболия. Собирался его навестить 12-го в его восемьдесят восьмой день рождения. Теперь его похоронят 12-го.

Печально. Почему не поехал раньше. По крайней мере, написал ему, что приеду. Так он хотя бы мог заранее порадоваться.

Странно, как будто удалена какая-то моя часть. Мыслей мало. Мрак. Печаль. Сожаление.

25.06.<1954. Порто-Ронко> пятница

10-го выехал. 11-го в середине дня в Оснабрюке. Вальтер у поезда. В Ротенфельде. Во второй половине дня на кладбище. Церковь, подвал. Гроб еще открыт. Цветы, венки вокруг. Восковое лицо отца. Легкая улыбка, далекая, исчезающая. Руки, полные, как у молодого человека. Моя сестра. Хорошо, что не было непогоды, они быстро меняются во время грозы.

Это было утром, в среду, умер 9-го в восемь утра. В День духов без пальто под дождем по пути в церковь, потом простудился в холодной церкви — к вечеру температура 39. Постель, врач, пенициллин, сказали не опасно — во вторник опять 37. Ничего не ел, во второй половине дня уже встал (никогда не любил лежать в постели), ходил по комнате, выглядывал в окно — хотел убедиться, все ли еще там.

В среду рано утром ему дали немного овощного сока, через какое-то время его вырвало, тогда позже моя сестра, прежде чем уйти, хотела дать ему немного коньяка с яйцом. Принесла — он хотел сам это сделать. Она сказала, что теперь он может сам за собой поухаживать, повязала ему салфетку под подбородком, повернулась спиной, бросила ложкой лед в бокал с коньяком, обернулась, чтобы подать ему, увидела его глаза, странно сузившиеся, уходящие куда-то далеко, закричала: «Отец!» Девушка, которая стояла рядом, тоже закричала, потрясла его за руку — он уже не отвечал, вздохнул два раза, и все кончилось.

Врач не знал, что сказать. Эмболия.

Пришли сестры, обмыли его, постригли ногти, цирюльник побрил его, постриг волосы. Сестры были рядом, так как цирюльник боялся.

В воскресенье рано, 12-го, в его день рождения. Пришли родственники: Алоиз Р. из Леверкузена, Йозеф Р., доктор Рейдт с женой, Пола (Рединг), Хордель с мужем, тетя Эльза Шталькнехт.

В восемь утра месса в церкви. Пастор Клекер. В девять часов похороны перед кладбищенской церковью. Речь пастора, добрая, сердечная. Много венков, цветов, много людей для такого маленького местечка.

Солнечный, великолепный день. Лето в зените. Кладбище на склоне, на одной стороне лес, на другой ржаное поле. Мужчины в цилиндрах несли гроб. Фотографы и один кинооператор снимали, когда я с Эрной пошли к могиле.

Назад. Странные здания. Завтрак. В полдень обед с родственниками в отдельной комнате отеля. (Почтовый отель, в котором я пил с ним однажды.)

После этого снова к могиле. Строгий запах туи, цветов и смерти. Лето. Полное, теплое лето. Потом в его комнате. Смотрели на его вещи, чистые, собранные, он никогда никому не хотел доставлять хлопот. Комната пуста. Пуста, ясна, пуста — ничего от него не осталось. Смотрели на картины, его мелочи. У него не было ни одной моей книги — я никогда не думал о том, чтобы подарить ему какую-нибудь из них. Хотел привезти ему последнюю к его дню рождения. Слишком поздно. Почему я не поехал раньше, чтобы его увидеть? Мог это сделать. Почему я столького не сделал?

К вечеру родственники разошлись, кроме Алоиза. На следующий день встал рано. К могиле. После обеда Юпп забрал Алоиза. Я один. Вошел в комнату. Снова пустота, но под вечер словно дуновение, как будто что-то вернулось.

Когда мы собрались в Оснабрюк, стала приближаться гроза. Когда мы уже сидели в машине, она разразилась. Струи дождя хлестали по машине. Бушевала гроза. Я чувствовал, что она шла от него. Он стоял, маячил на горизонте. Не хотел, чтобы я уезжал. Не хотел оставаться один. Я чувствовал это всюду.

Чувствовал это и в Оснабрюке. Шел по улице. Луна снова на небе. Шел по Хакенштрассе*, Зюстерштрассе*. Что-то закончилось. Навсегда.

Чувствовал, что что-то от моего отца перешло в меня. Другие тоже это замечали.

На следующий день решил читать служебник. Что-то должно произойти. Ему может понадобиться помощь. Тибет. «Книга мертвых». Думал о многом. Телеграфировал Вальтеру, чтобы он читал молитвы. Если это было его верой, пусть он знает, что его вера требуется в утешение.

Почувствовал себя лучше. Но все же что-то изменилось навсегда.

Париж. С П. до 23-го. 20-го Зальц. Три вечера без особой причины вместе с ним. Вульгарен. Невыносим, доброжелателен, но абсолютно вульгарен, во всем. Почему я с ним? Один раз видел Шпанна. В последний день (22-го) ланч с Миллисент Херст.

П. наняла автомобиль. Была весела, возбуждена, прекрасна, оживлена. 23-го в четыре часа вылетела из Орли. В шесть часов в Милане. Машина стояла там, готовая. (В Галларате при отъезде П. потеряла коробку передач.) Домой.

21.08.<1954. Порто-Ронко>

Самое дождливое лето за годы. Работал над книгой*; еще сто страниц. Предложение через Торберга написать сценарий* о последних десяти днях Гитлера. «Космополь фильм», Вена, Нойбаугассе, 10, Карл Соколл. Приехал туда. Потом еще раз. Наконец подписал. Через Бернардино в Брегенц (пиво, после полудня, сад в Вадуце, с австрийскими шраммелями, для П.). Ля минорный концерт с Фридрихом Вурером, Фолькмаром Андреасом в Брегенце. Отель «Вайссер Кройц». На следующий день Мюнхен, Байришер Хоф. Г.В. Пабст*. Соколл. Вечером с П. у Вальтершпиля. Пили великолепный барак; заказали двенадцать бутылок. Для П. двенадцать бутылок малинового шнапса. Были в шварцвальдском ресторане. С П. в «Донисле» с сосисками и пивом, где она заметила, что можно напиться и пивом, и последний вечер в «Хофбройхаусе».

Один вечер с Ингрид Бергман и Роберто Росселлини. Р. рассказывал сицилийские истории. Не подходили друг другу; возможно, уже знали об этом; но трое детей и публичность. Как герцог Виндзорский — развод невозможен.

Неделей позже в Зальцбурге, пятница 13-го. Отель «Штайн» на Зальцахе. Вечером билеты на «Дон Жуана» в «Фельзенрайтшуле». Пели, Сьепи, Шварцкопф, Бергер и др., великолепно, волшебная музыка, дирижировал Фуртвенглер, — сценография статичная, Райтшуле (школа верховой езды) и т. д. «Дон Жуан» не подходит для открытой сцены.

Отлично поужинали в «Золотом олене», раковые хвосты, зальцбургские клецки для П. Встретили знакомых, среди них Циннер. С ним еще на час в какой-то бар. В постель в четыре.

П. на следующий день проехала четыреста километров. Обедали в Инсбруке на свежем воздухе; в шесть часов в Санкт-Морице; большие апартаменты, предназначенные для богатых греков; вечером отличный стейк. Филе «Воронофф», каждый пил свое вино. На следующий день выехали под проливным дождем, солнце появилось над Комерзее, зеленая вода озера, смешанная с черной, видели процессию Вознесение девы Марии, средневековую, трогательную, в красно-черной парче. Мадонна с четырьмя золотыми ангелами, молитвы, причитания, машины ждут проезда, мы проскользнули дальше, в каждой деревне маршировали по пятеро в ряду на узкой улице, отовсюду прибывали машины, это было для П. большим напряжением, но она отлично вела машину. От моего предложения вести машину отказались еще за день до этого. К левостороннему движению я не привык.

Приехали сюда под дождем. Следующий день отличный, еще один, потом пасмурный, и сегодня, в воскресенье, так и хлещет с неба. Но в Нью-Йорке тридцать.

Ждал книгу Масманно* от Соколла, пора начинать. Не знаю, правильно ли это, но попытаюсь. Надо использовать больше возможностей для работы; не только романы. Желание делать больше — пьесы тоже.

Позавчера в деревне. Встретил Герберта Рида, Кур та Вольфа. Немного бренди под маркизой Локанды Мюллер.

Дождь, дождь! Принес для П. странное растение с розовыми лепестками и букет темно-красных гладиолусов.

22.09.<1954. Порто-Ронко>

Фильм* для «Космополя» вчера вчерне был готов. Впереди много работы. Но прежде всего немного покоя. Надеюсь наряду с этим продолжить работу над другими вещами.

Тем временем П. вернулась после недели отсутствия. Теперь здесь. Все время дождь. Заботы из-за денег — расчетный центр, трудности с получением денег из Вены*, Нью-Йорк, слишком хитрый контракт, чтобы рассчитать налоги, действует против меня, так как задаток за книгу не дошел, видимо, бухгалтерия просто его вычтет, — так что «Харкорт»* получит не только свои пятьдесят процентов, но и какую-то мою часть.

Прочие мелочи. В один из вечеров Дирк Флох (и Стан). В остальное время работал над фильмом о Гитлере. Время от времени солнце, пару раз искупался.

Ужасные политические события: Америка и Англия помалкивают, Аденауэр в Германии, создается армия, при этом игнорируется тот факт, что нацисты снова свирепствуют и сам Аденауэр крайне непредсказуем.

Вина вытеснена, не признана Германией, поэтому никаких улучшений, изменений — «не до того». А потому упреки каждому, кто не хочет обо всем забыть, (1933—1945) в братской ненависти и т. д. «Нельзя же все время копаться в старом хламе» — немцы настолько великодушны в том, чтобы забыть свои злодеяния и возмущаться, если другие не хотят этого. Особенно тогда, когда повсюду появляются известные лица. Государственный секретарь ведомства федерального канцлера* — комментатор законов о евреях. Первый руководитель гестапо, Дильс, получает пенсию от федерального правительства (650 марок в месяц). Все это ничего не значит. Германия должна включиться в борьбу с коммунизмом — паника капитализма.

Трудно выносить. Франция, которая ясно все видит, всюду объявляется нарушителем спокойствия, в том числе Аденауэром, осуждается и обвиняется.

10.11.<1954. Порто-Ронко>

В начале октября в Цюрих на машине с П. Через Готтард, вдоль озер под дождем. Отель «Дольдер». Переговоры с Соколлем о фильме. 5 октября в Монтекатини — Милан, Парма, Болонья. П. за рулем всю дорогу, около 8—9 часов. Здесь оставались до 7 ноября. Водолечение, грязи, массаж, профессор Санте Пизано — симпатия к писателям, не записывал нас на свои консультации; чрезвычайная редкость, обычно это бы стоило вдвое дороже.

В первую неделю много работы; кинематографисты, Соколл, Пабст, Кунце были здесь, затем рукопись, еще раз переработанная. Только в последнюю неделю больше времени, поехали с П. во Флоренцию. Не хватает; никогда не хватит. Волшебная погода, почти все время. Музеи, церкви, город во второй половине дня и освещенный огнями вечером. Лукка. Пиза.

7-го назад, вдоль побережья, сквозь дождь и туман, пока у Лаго-Маджоре погода не прояснилась и месяц не повис над водой. Ехали с П., сменяя друг друга.

С тех пор здесь прекраснейшая октябрьская погода. Сад пестрый, заброшенный; дом, как прежде, распаковываем, устраиваем, есть желание работать. После работы над фильмом настоящая работа кажется отдыхом.

Уже шум в немецком газетном лесу по поводу фильма. Как посмели я, голливудский завсегдатай ночных клубов, и Соколл, предатель, который во время войны сделал все для того, чтобы Вена не была разрушена, заниматься этим — можно подумать, что каждому предателю позволено заниматься темой Гитлера. Но нет, это святое достояние народа.

Фон Нойрат* выпущен из тюрьмы; военному преступнику подарили возможность отсидеть лишь полсрока. В своем родном гнезде встречен колоколами, цветами и речами. Телеграммы от Аденауэра и Хойса, федерального президента, который говорил о «мученичестве» Нойрата.

11.01.<1955. Порто-Ронко>

П. едет сегодня вечером из Палланцы в Париж. Оттуда в ночь с 13-го на 14-е в Нью-Йорк. Цветное телевидение: «Женщины» Клэр Люс.

В январе: немного поработал над книгой*. Пару дней назад приступ болезни Меньера; легкий, но повторился дважды. Рониколь и Шпек сделал уколы.

Большой биржевой бум уже несколько недель. Досада, что его пропустил (как всегда). Досада, что Нельсон, брокер, по всей вероятности, все еще держит мои деньги вместо того, чтобы их вкладывать.

С фильмом*, впрочем, тоже досада. Сценарий* слаб, плох, без надобности драматизирован, фальшивая психология.

Примечания

1. В порядке (англ.).

2. Название этому приему дал образ Вероники, держащей в руках плащаницу, на которой отпечатался лик Христа. Он является базовым в бое с капоте, а также самым популярным при «встрече» быка. Тореро, держа капоте обеими руками, вызывает на себя быка, выставляет вперед капоте и отводит назад противоположную ногу. Таким образом, он заставляет быка атаковать. По окончании выдвигается та нога, которая была сзади, — тореро оказывается в позиции для очередной вероники. — Примеч. пер.

3. Жена Сократа, известная своим тяжелым характером. Ее имя стало нарицательным для сварливых и дурных жен.

4. Верую, ибо абсурдно (лат.).