1964—1965

11.10.<1964. Флоренция> воскресенье

Вечером посещение еще двух антикваров: Флорентин, виа де Фосси, 31. Те шесть стульев еще там, светло-голубые. Два больших зеркала, золотое и синее, но несколько подозрительные. Два других у палаццо Лабиа, очень красивые, слишком дорогие, два с половиной миллиона лир. Одно повреждено. Ничего такого, что бы я действительно хотел приобрести. У Орсатти — туалетные зеркала, не такие красивые как те, что дома. Слава богу, что это снова оживает. Во время Великой депрессии весь предыдущий, 1964-й, год все было мертво. К чему, был вопрос. На короткое время? Первое большое соприкосновение со смертью — с собственной смертью.

Сидел на пьяцца Синьора. К собору, к баптистерию. Оба закрыты днем. Даже у Бога должен быть обеденный перерыв. Вечером у Сабатини. Ночью приснился Билли*; он был лохматый, почти мокрый, я знал, что он уже четверть века как мертв, но он был здесь, робкий. Я погладил его, он был жив, но проявлял страх, меня почти не узнавал, как будто его только что вынули из воды (Стикс), я с нетерпением ждал, чтобы принесли для него что-нибудь поесть, чтобы дать ему, чтобы он остался и не исчез. Манил его, называя именем, которым его никогда не называл при жизни. Проснулся очень возбужденный, гораздо сильнее, чем после обычного сна, как будто я что-то узнал, нечто глубже самого бытия, нечто отличное от бытия, от моего прежнего знания о нем — о настоящей подземной жизни, бессловесной, подвальной, печальной, без иллюзий поверхности, которая лишь отражение чего-то неизвестного, не больше (но и не меньше).

18.10.<1964.> воскресенье

Теплый осенний день. Солнце, много синевы, темное золото гор с синими тенями. Смиренная тишина тишины. Последние розы. Хурма, как огромное апельсиновое дерево, полно плодов и листьев. Кошки на освещенном солнцем граните. Апельсиновое дерево перед кухней ломится от желтых и зеленых плодов. Сбитая с толку азалия в цвету. Все полно благодарности. Еще одно последнее — никак не могу вспомнить название — ни одного цветка с него еще не упало на террасу. Это самое известное из всех существующих. Атеросклероз. Для книги*: как сначала его пугает так много потерять из запасов своей памяти, как он пытается это повернуть в позитивную сторону, когда забвение имен ведет к безымянному, вспоминает, становится глубже, нежели прежде. Как он не может вспомнить имена музыкантов, которых слушает: Бетховена, Шопена, Дебюсси, Равеля, — и тогда он их отметает: весь этот набор имен как нечто не важное, поскольку он все еще слышит. Пока он еще может слышать и чувствовать.

Призрачная тень в помещении — позади него, все время, которая повторяет в увеличенном виде все его движения, безымянная. Страх иногда у него за плечами, страх оглянуться, и темный шум прибоя, иногда все сильнее, и только с одним предсказанием: мирного или мучительного погружения. Бормотания или крика.

В полдень в Ронко. В саду почтового ресторана. Потом по Хоенштрассе на маленьком автомобиле, мимо поселка тевтонов — богатые, своенравные дома людей, которые тоже выиграли последнюю войну, — через лес, петляя вниз, в Лозону, Аскону, Порто-Ронко.

Фен. Почти полная луна. Ясная ночь. Подумал: как долго еще. Звонок от Эрны: в полдень отвезла Вальтера в больницу.

20.10.<1964. Порто-Ронко>

Полетт сегодня в полдень в Милан, аэропорт Галларте. В Нью-Йорк. Звонок Эрнста фон Лейдена: в отпуске после съемок Ниханса. Хочет завтра приехать.

Полная луна. Разные мысли. Должен начать работу над пьесой, Берлин в 1945-м, история в больнице. Начать.

Письмо от обер-бургомистра Оснабрюка*. Собираются 30 октября приехать сюда с медалью Мезера*. Семь человек. Писал им, что я не могу приехать в Оснабрюк. Думал, они мне вышлют медаль. Теперь они приедут — путешествие, вероятно, их воодушевляет.

01.11.1964.<Порто-Ронко>

Вчера утром делегация из Оснабрюка; обер-бургомистр Кельх, директор Фосскюлер, пятеро сенаторов и советников, фотограф, человек с радио, репортер, Ганс-Герд Рабе* как репортер — одиннадцать человек, члены городского совета в полосатых брюках и маренговых пиджаках. Короткие речи, вручение медали Мезера, соответствующего документа и старой карты города Оснабрюк. Трогательно и скучно. Что можно делать с одиннадцатью, с которыми мне не о чем говорить. Угостил их гусиной печенкой, лососем и шампанским. Они ушли в час дня. За день до этого они проехали пятнадцать городов, через густой туман, ничего так и не увидев. Я был после встречи очень уставшим. Меня повергал в ужас грядущий вечер. Я их всех пригласил на ужин у Фельдпауша; наверху в специальной гостиной. Фельдпауш все хорошо устроил; свечи, серебро, под конец торт с названиями моих книг и герб Оснабрюка из марципана — последнее ошарашило, так же как и то, что ленты на меню были черно-белыми, цвета города Оснабрюк. Случайно хозяйственник Фельдпауша оказался родом из Оснабрюка, который знал об этом. Я этого не знал. Бургомистр взял марципановый герб с собой. Я был очень рад, когда все это кончилось, — усталый и заскучавший. И был тронут, что эти одиннадцать так далеко ехали, а в этот день в Тесине им даже не повезло с погодой.

Сегодня все еще усталость. День Всех Святых. С Розой отыскивал в саду место для сирени. Огромная, бездыханная тишина, которая всегда бывает в день поминовения усопших.

11.11.1964 <Порто-Ронко>

Вальтер Рудольф умер 7 ноября. Эрна позвонила мне вечером. Эмфизема легких. Всю ночь раздумывал, должен ли я ехать в Ротенфельде или нет. Решил не делать этого. С Эрной говорил каждый день по телефону. Сегодня снова. Ее пасынок Клаус приехал со своей нареченной. Так что кто-то есть с ней. При этом она еще себе сломала руку. Похороны в пятницу.

Дорога в Ротенфельде слишком дальняя и тяжелая. Уже холодно и очень хлопотно — с риском самому получить приступ, не умея дать ничего больше, кроме малой толики тепла. Ненавижу себя за это.

29.11.1964 <Порто-Ронко>

Читаю «Герцога» Сола Беллоу. Хорошо. Там же: Г.В.Ф. Гегель понимал сущность человеческой жизни, производной от истории. История, память — это то, что делает нас людьми и наше знание о смерти: «с человеком приходит смерть». От знания о смерти происходит наше желание продолжить нашу жизнь за счет других. И это путь борьбы за власть.

Эрна звонила чаще. Перенесла небольшую операцию на глаза. Целый день с перевязанными глазами. Вспоминал, как было с Гретой Диспекер, которая внезапно, среди ночи, перестала видеть одним глазом. И сегодня еще не видит. Но весело живет. Где-то неделю назад упал с вазой с цветами, споткнувшись о бронзовую вазу, которая служила подпоркой для двери на террасу. Порезал правый указательный палец. Пришлось зашивать. От этого мой почерк изменился. Каким беспомощным становишься вдруг от подобного. Счастье, исходя из притчи о раках в кипящем котле, это вопрос меры — мог и руку сломать.

Появилось чувство, что одиночество мне на пользу. В то же время чувство упущенной, растраченной жизни, при таких шансах так мало сделано — как раз именно из-за шансов. Сживаться с ними, но не жить. Работать не так, как следовало бы. Растрачивать себя в пьянстве, нерешительности, лени. Со спокойным выводом, со спокойным желанием использовать время, которое еще осталось, — с легким сожалением, что не использовал его раньше для пьес. Для действительно хороших, больших романов я слишком глуп и необразован. В пьесах это легче преодолеть — для этого требуется не так много, поскольку в них главное действие.

06.01.1965 <Порто-Ронко>

Полетт (к теме изгнанников): сегодня уже нет вопроса «где мы находимся?», но есть «кто мы такие?». Все путы разорваны — вихрь горизонтов, аспектов, новых бесконечностей. Никто, кроме отдельных невежд, не спрашивает больше, где мы, если у него есть стол и дом. В хаосе все есть хаос, даже все знакомое, которое превращается в чужое, но спрашивают: кто мы есть, поскольку это единственное, что остается, даже если этого не признавать и не давать этому имени. Что останется от нас как единственное — и наиболее чужое из всего.

20.02.<1965. Порто-Ронко>

Все еще легкое давление в груди, иногда. Небольшие трудности с П. Ей здесь тяжело — что ей еще здесь делать? Одна, я разговариваю мало, знакомых у нее почти нет, все тихо, кто еще говорит здесь по-английски, читать все время она не может. 25-го она собирается поехать в Париж. Возможно, там будет заниматься синхронизацией фильма*. Что я должен делать? Путешествовать я еще не могу. Медицина делает меня глупым. Бедная П. В ней столько веселости и столько естественной легкости! Но все это здесь как свинец для нее. И я не могу бросить все и уехать вместе с ней. Куда? Зима была слишком длинной для нее. Мы собирались в Каир, но так и не поехали. И правильно сделали. В Милане уже со мной случился приступ.

07.03.<1965. Порто-Ронко> воскресенье

Рецензия на «Грека Зорбу» в «М.Д.» — это киноверсия одного из фальшивых мифов, которые утверждают, что только безответственные авантюристы знают, как надо жить. Верно: надо рассмотреть все подобные истины! (Как делал Б. Шоу.) Этого хватит на две жизни от и до!

Вчера с Липманами за вином. С нами молодой немец, уклоняющийся от воинской службы.

Читаю дальше дневник Беренсона. Нахожу все больше и больше сходства — как в поверхностном, так и в привычках. Рак! Со всеми своими shortcomings*!

Звонил П. Жизнь и все ответы. Вчера с Петер, так как я ей обещал. Жалобы, как всегда.

В саду. Камелии начинают цвести. Первые лимонницы. Цветущая молодая дафния. Большая старая отмерла год назад. Теперь цветет молодая. Как просто!

Состояние сейчас: похоже на войну, когда находишься в таком положении, которое опаснее, чем в мирное время, но не так опасно, как на самом фронте. Может ударить — чаще, чем в мирное время, но не так, как под ураганным огнем. Можно жить с этим и быть почти довольным. Как у Рюккерта: «Он шел в сирийскую страну...»*

Вот так происходит с сердечниками.

Две книги: книга о больном от первого лица*; книга Роберта и Целестины Уоллис «Компания за столом».

И весь мир со всей его справедливостью и несправедливостью, с его массовыми убийствами, его неискупленными (что это вообще значит) и искупленными преступлениями, с его непостижимой красотой и его непостижимой чуждостью сужается вдруг в одну-единственную смерть.

И все, что остается в конце, это чья-то рука, которая удерживает от смерти. Если у него есть такая, если найдется, если он знает такую — или и это уже больше ничего не значит, и он чувствует, что он один (и даже это: один в тысячу раз больше, чем все «одиночества», известные ему) запущен в безвоздушную рушащуюся бесконечность, подобно людям на воздушном шаре в пьесе Гран-Гиньоля с незабываемым началом: «Бум! Что это было? Это как раз взорвалась земля».

Без слов! Без хрупких тонких поручней слов.

Книгу возможно начать* иначе: предвесеннее предвечерье на террасе, первый тонкий месяц, первые камелии, горы напротив еще в снежной пыли — тишина, осторожность в груди, чувство, что лучше тише дышать, чтобы ничего не разбить, — и другое: переживешь ли эту ночь. Только одно предчувствие, но ночь становится великой, неконтролируемой, платком, которым можно задушить и исцелить. Каждое утро выныривает, должно выныривать, как Афродита из пенного, окрашенного вином моря, ветер в волосах, горизонт позади, средиземноморское, антибское утро. И каждый вечер последний, с серпом луны, широким, высоким небом, прозрачной зеленью, белым туманом, которого нет.