Стихотворения

Я и ты

В молчанье я бреду сквозь мглу,
Бреду один сквозь мрак ночной,
Не жалуюсь и не молю —
Лишь сумрак ночи предо мной.

Во тьме страдаю, молчалив,
Но юной крови жарок ток, —
Упрямо голову склонив,
Я верю, сир и одинок:

В конце пути найду приют,
Во мраке розы расцветут,
Рассеет мертвой ночи ад
Твой золотистый, теплый взгляд!
И стихнет сердца скорбный стон,
И обратятся в явь мечты,
И сбудется заветный сон:
Мы будем вместе — я и ты!

Прощание

Прощай! Иду искать забвенья
Вдали. Теснит страданье грудь.
К чему рыданья, утешенья?
С ним счастлива, коль сможешь, будь!

Но знай: безлунной ночью стылой,
Когда в слезах проснешься ты
И не поймешь, что пробудило
Давно погибшие мечты;

Во тьму тревожно глядя, сникнув,
Уж не уснешь, тоску тая, —
Забытое тебя настигнет —
И снова будешь ты моя!

До-диез минор

О, прежде чем навеки разлучиться,
Обнять в последний раз тебя, родная,
Взглянуть в глаза, что были столь лучисты,
И помолчать, тебя запоминая!

Позволь мне помечтать о счастье полном,
Которое б могло быть вечно с нами:
Как плыли б мы с тобой по бурным волнам
На корабле, украшенном цветами!..

Позволь же лишь на миг — тебя молю я —
Щекой прильнуть к руке твоей, родная,
Подставь свой алый рот для поцелуя
И... помолчи, меня запоминая.

Вечерняя песня

Как ни гнетут весь день меня сомненья,
И суд толпы, и муки, и печали —
Один твой поцелуй сулит забвенье
Страданий всех, что днем меня терзали.

Пусть день сжигает жаром нестерпимым,
Палит и силы жить меня лишает —
Касание одно руки любимой
Мне силу и надежду возвращает.

Так пусть мои бессмысленны боренья —
Все ж счастлив я. Ведь знаю: на закате
Твоих прекрасных рук благословенье
Меня оденет в серебро объятий.

Интермеццо

Был ветер, лунный свет, и ночь,
И скрип колес, и зов пути,
Когда бежали двое прочь,
Чтоб где-то счастье обрести.

И лунный свет сиял во мгле,
И женский плач звучал вдали
Искали счастье на земле,
Да лишь погибель обрели!

Ноктюрн

Юности звенят колокола —
Внемлют звону горы и поля!
Солнце жизни клонится в закат —
Колокол умолк, как сном объят.
Но свершится путь мой — и в ночи
Колокол мне снова прозвучит.

Тебе

Давно лишен я счастья слез отрадных —
Души не очищают больше слезы.
Мир, что казался ясным и понятным,
Давно разбит на тысячи вопросов.

С насмешливой иронией гляжу я
На жизни ход с его надеждой сирой —
Лишь в отрицанье радость нахожу я,
Смеясь и над собою, и над миром.

Но ты приходишь, словно ниоткуда,
И каждый миг тебе, наивной, — чудо,
И чистота твоя столь безмятежна,
По-детски совершенна и безбрежна,
Что яд мой исцеляет сила слов
Простых: «Мир — свет, и радость, и любовь!»

Я жизнью жил пьянящей и прекрасной...

Я жизнью жил пьянящей и прекрасной,
С землей и небом целым был единым —
Но временами хлад тоски неясной
Лежал на сердце липкой паутиной.
Шептал вам о любви. На нежной коже
Ожоги поцелуев оставлял я.
Свет страсти до зари горел у ложа —
Но до конца и вам не доверял я.
Красотки пели светлыми ночами,
Лилось вино и хрустали звенели —
Но в час пирушки, окружен друзьями,
Был втайне чужд я общего веселья.
Звучал всечасно стон мне молчаливый —
И в вихре алом радости минутной
На дне бокала, стылый и тоскливый,
Лежал он вечно, как осадок мутный.
...Стон звал. Я брел по призрачным теснинам,
Сквозь пустоту вопросов без ответов —
И я увидел: горная вершина
Туманом одиночества одета!
Мир, что казался добрым и прекрасным,
На тысячи осколков вдруг разбился.
Рубин, что верой в жизнь сиял мне страстно,
В стекло сомнений тусклых обратился.
Но взор мой был и дерзостен, и ясен,
И радость жизни гордо я отринул:
Пускай гора крута, а путь опасен,
Достанет сил подняться на вершину!

Любовь к пантере черно-золотистой...

Любовь к пантере черно-золотистой,
Горячей, дикой тайне жизни вечной, —
Смеясь, над бытием парил беспечно,
Играя лапой бархатно-когтистой.

Сокровище, алмаз мой! Но в тебе я
Все ж чуял ложь, исполненный сомненья, —
И разглядел в бредовый миг прозренья,
Изменчивый, коварный лик Протея.

Что ж, я нашел решенье, я не плачу:
Как две пантеры грациозно-злые,
Теперь играем на песке горячем.

Мы — часть игры опасной, но единой.
Любя, мы ненавидим. Стал, как ты, я —
Свободным, хищным и неукротимым!

Ночной скорый поезд

О поезд, как сквозь шелк, сквозь мрак плывущий, —
Что спящие деревья пробуждает,
Но свет слабеет, меркнет, отступает,
И снова сон царит в древесных кущах.

Свет зеленый ночь терзает,
Разрезает,
Темный ночи шелк огнями Прогрызает!
Возникает яркий круг Вдруг,
Будит шелковую ночь —
И бежит, бежит она, страха синего полна,
Прочь.

Ночь ярится превозмочь
Луч, что дерзко с ней играет,
И сияет,
И сверкает,
И искрится, и блистает, —
Свет летит и тьму вскрывает,
Свет несется, ясный, грозный,
Выше, в небо, к самым звездам,
И за горизонт, и в даль —
Острый, режущий, как сталь, —
В голубых созвездий даль!

Судьбе подобный, мчится он через ночную тьму —
Томленье, радость, скорбь и боль он сердцу моему.
Пассажиры — может, с вами
Мы могли бы стать друзьями?
Тень головки у окна —
Женщина, что мне нужна?
Мне б она любимой стала,
Но — мелькнула и пропала...

А горизонт, мерцающий и бледный,
Уж поглощает жадно свет последний.
Деревья опускают тихо кроны
И снова засыпают утомленно.
Вновь мрак ночной затягивает путы,
И синий шелк вселенную окутал,
И серебрится кромка небосвода,
Но грежу я о звездах и свободе —
И не могу уснуть ни на минуту.

I

Когда звезд хоровод серебристый, лихой и бессмысленный,
Сотрясает миры своим смехом звеняще-таинственным,
Когда сонные луны восходят над духами горными,
И зарниц невозможные скрипки, тоскливо-упорные,
Обрамляют, подобно границам, тоску мою черную,
Когда своды склоняются в призрачно-тусклом мерцании,
Ночь спускается с неба, спокойная и беспощадная,
Когда истины тень лишь мое оттеняет страдание —
Слишком сумрачна истина, тихая, мрачная, хладная, —
Когда «я» и «вселенная» сходятся в суть безотрадную, —

Тогда внезапно падают все маски
И я сливаюсь с миром беспредельным,
И тьма таит загадочные краски,
И, онемев, я зрю Вселенной тайны,
И свод опаловый зарницей бредит!
Достигнешь ли увидеть цель в бесцельном,
В вопросе услыхать ответ печальный?
Смягчится жизни мрак, падут покровы,
Ключ от твоей темницы найден снова!
Грааль! Лицо во тьме! В молчанье — слово!

Но не поймаешь в сети, что незримо, —
Для слов и мыслей, чувств и пониманья
То самое — «оно» — неукротимо,
Его не свяжешь, не вплетешь в познанье,
И вдруг ты ощутишь, как слабнут руки,
Добыча ускользает. Что за мука
Ее смешок расслышать на прощанье:
Жизнь есть обман! «Оно» ломает пальцы,
Привычные за видимость цепляться,
Хоть рвешься ты с усильем неустанным
Опять к освобожденью от обмана.

И вольный кружит рядом призрак странный.

Тускнеют звезды. Мир во мраке тает.
Жизнь человека — вроде пьески вздорной.
Идешь по ней, смеясь или страдая,
Как победитель или как покорный, —
Все ж маска на тебе. И все плотнее
Лицо твое срастаться будет с нею.

II

Я знаю — в мире нет цепей прочнее,
Чем цепи жизни, — их я не отрину.
Они мне все дороже и роднее,
Домой меня влекут они с чужбины.

Страшусь ли возвращенья — иль разлуки?
Забвения покой хочу ль познать я?
Мне больно? От оков устали руки.
О узы жизни — счастье и проклятье!

Так разрублю же их — и безмятежно
Пущусь на волю ветра в утлом челне,
Чтоб надо мной — лишь горизонт безбрежный,
А подо мной — лишь пустота да волны.

Влекут меня, как бедра женщин, звезды!
Вопросов звон, как ветер, полнит воздух!
Погибни, Бог, когда из вожделенья
Я вырвусь к вольной дали отчужденья!
Орга́н вселенной хрипло завывает,
И пустоту рука моя хватает,
Но день наступит: мощные аккорды
Изгонят жизни тлен, чванливо-гордый,
И сам я на органе заиграю!
Но если даже я паду в сраженье,
Меж жерновов безжалостных растертый, —
Все ж поднимусь... и дальше зашагаю.

III

Мне одиноко. Тишь открыла двери,
Немая ночь и лед — в пути со мною.
Но компас все влечет меня на север,
И правит лебедь белою ладьею.

Оставил я друзей. К чему? Не нужно!
Кто мудр, тот знает — друг страшнее стража,
Кто верен лишь себе — бежит от дружбы,
Что отнимает у тебя — тебя же.

Я позабыл про суету мирскую,
Стряхнул прах лести, пошлой и убогой,
Свои вопросы звездам адресую —
Серебряным ступеням к дому Бога.

Да — вера есть обман. Она слабеет,
Как бледный дым, рассеется, тускнея,
Я одинок, но нет — я не робею.
Коль вечна жизнь, то, значит, вечен в ней я!

Я все прошел — свет, звезды, кровь и битвы.
Себя я сам в безмолвье погружаю.
Я — сам себе проклятье и молитва.
Жизнь, враг, — тебе во всем я подражаю!

Отринув самого себя жестоко,
Высмеивал я жертвы и деянья,
А подвиг мой — лишь путь мой одинокий,
Да льды, да ночь, да холод и молчанье.

Одна была верна мне неустанно —
Та, для кого я светлым был кумиром,
Та, для кого я другом был желанным,
И алтарем, и родиной, и миром.

И перед тем, как продолжать стремленье
Туда, где ночь и мой конец безвестный, —
В последний раз паду я на колени
И громко крикну в ледяную бездну:
«О ты, кто, сотворив меня, отринул,
Обрек на скорбь и ужас жизни этой,
Кто подарил мне ночь, и мрак, и силу,
Вопросы дал, не дав на них ответов, —
Все отнял ты — друзей, и мысль, и чувство, —
С тобой сойтись я жажду в бранном споре.
Молитв не слышал ты? Услышь кощунство —
И сохрани любимую от горя!»

Свободная девушка

Кто стоит под лучами фонарного света,
Нарумянена ярко, крикливо одета,
В пестром платье из шерсти, в дешевенькой шали,
С вызывающим видом козырной крали?
Кто гуляет в шелках, соболях и шиншиллах,
Кто шампанское пьет на изысканных виллах,
И поводит бедром, и улыбкою ранит,
И смеется, стреляя глазами, и манит?
Рождена для желанья, вскормленная в блуде,
С тонкой талией гибкой и пышною грудью?
Свободная девушка!

Кто плечами жемчужными блещет, танцуя,
И не против вино закусить поцелуем,
Кто летит мотыльком в блеск мишурного света,
Обожает глазурь, пралине и конфеты?
Кто мурлычет, и льстит, и грозит, и ласкает,
И на оргиях шумных царит и блистает,
Вожделением дерзостным вся пламенея,
В предвкушении страсти блаженно хмелея?
Кто целует мужчин на заре в лимузинах,
Кто в постели — неистовство страсти звериной,
Вихрь и пламя, какое ничто не остудит,
С тонкой талией гибкой и пышною грудью?
Свободная девушка!

Кто старухой стоит с парой жалких букетов,
На ветру и морозе в отрепья одета,
Одинока, избита, почти что слепая,
В безнадежности горькой нужды прозябая?
Кто горит в лихорадке в больнице для бедных,
Изнывая от боли страданий последних,
Кто в каморке дешевой в подушку рыдает,
Плачет, молится, кается и проклинает,
Вся в морщинах, нелепа, страшна, безобразна?
А когда-то была молода и прекрасна,
На мужчину лишь взглянет — он век не забудет,
Ах, свободная девушка!

Парни из фирмы «Конти» (Первая проделка)

Со сжатым воздухом баллон
С завода «Конти-Верке»
У нас недавно, за углом,
В скандал ужасный ввергли.

Франц с Фрицем честно тот баллон
По месту доставляли,
Но хвост собачий за углом
Внезапно увидали...

Парней псы видеть не хотят,
Псов ненавидят парни —
Возник, короче, у ребят
План дьявольски-коварный.

Сосиска псу — всегда отрада.
Довольный Каро с чувством жрал,
Но вскоре шнауцера рядом
Безумный, дикий страх объял...

Желудок псины раздувает,
Надулись брюхо и кишки,
Бедняга уж исходит лаем —
А Фрицу с Францем все смешки.

Вот с гоготом один вредитель
Шланг отключает второпях...
А Каро слаб и беззащитен,
А шнауцер — не при делах.

Но в вышине собакам страшно,
И Каро лаял что есть сил, —
Тут честный шнауцер отважно
На помощь другу поспешил.

Ура, ура! Подпрыгнув ловко,
Зубами шланг он ухватил,
И тот, как крепкая веревка,
На землю Каро опустил.

Но есть возмездье шутке грубой,
Расплаты вскоре час настал:
Изрядно двум болванам зубы
С завода мастер посчитал.

Парни из фирмы «Конти» (Вторая проделка)

— Фриц, — Франц речет, — уж мы не дети,
В шоферы произведены,
И, безусловно, нет на свете
Того, чего б не знали мы.

И сам Эйнштейн, — скажу по чести, —
Нас учит не забавы для,
Что драндулет стоит на месте,
А вертится под ним земля!

Так соловьем он разливался,
Так сладок был манящий глас,
Что Фриц на пение попался —
Нажал от всей души на газ.

Взревел мотор неукротимо,
Машина вынесла забор,
Уж клубы пламени и дыма
Быку-гиганту застят взор...

Все в брызгах грязи, пешеходы,
Как мопсы, жмутся по углам:
То ад летит сквозь крик народа
И сеет хаос и бедлам.

Запаски в воздухе летают
И, к вящей радости дружков,
Как петли лассо, повисают
На шеях честных простаков.

Вопит старушка исступленно,
Но объясниться уж пора:
На сцену вышел страж закона,
Сам шуцман Краузе, ура!

— Для возмущенья нет причины, —
решил он, справедлив и горд. —
Никто не пострадал. Ведь шины —
Прекрасной фирмы «Контикорд»!

Рассказ Лавалетты (неторопливо, на народный манер)

Ночами таксам снятся зайцы в поле,
И те, рыча тихонько поневоле,
В подушки утыкаются носами,
Забыв реальность в упоенье с нами.
Лишь волк один, товарищ ночи верный,
На страже с нами бодрствует примерно
И лапу подает тебе как другу —
В надежде, что в ответ подашь ты руку.

Обрадовал меня твой свист короткий:
До вечера мок под дождем я кротко
И поджидал лису, тебе послушен, —
Уж вечер. Я устал. Мне отдых нужен.
А кактусы, что на окошке, знаешь,
Ты слишком часто все же поливаешь:
Красивы экзотичные растенья,
Но ты напрасно ждешь от них цветенья.
В аквариумах — жизнь. Там самки гуппи,
Самцы вкруг них хвостами воду лупят
И пляшут шустро, весело, задорно,
И мига страсти ждут, любви покорны.

Уж макроподам бы пора плодиться —
Да больно холодна для них водица,
Но коль ее мы малость подогреем —
За дело уж возьмутся, не робея.
Столкни меня с колен, коль я мешаю.
Ты слышишь? Стонет ветер, завывая.
Вопросами тебя не стану мучить —
Сам развлеку историями лучше
О Джеки-Джеке — шимпанзе великом,
О Кингсли — льве стремительном и диком,
О марабу — что всех зверей хитрее,
О Рат-на-даше — йогов всех мудрее,
О том, как ветер парус надувает,
О стройной гейше, что в ночи рыдает,
О дивных кошках ласковых сиамских,
Об изваяньях жутких африканских,
О новых модах Бирмы и Китая,
Об опии, что нежно убивает,
О тьме ночей, о женских поцелуях,
О воле, что зовет и кровь волнует.

Быть может, там вдали, в краю рассвета,
И обо мне рассказывают где-то,
И женщины на миг припомнят все же
Меня — пред тем, как лечь с другим на ложе.
Мои там приключенья вспоминают,
Слова звучат — и тихо угасают,
И тихо растворяются в эфире —
Там, далеко вдали, в огромном мире.

Но нам пора ложиться. Очень поздно, —
Гляди, как высоко уж встали звезды!
Еще разочек выпусти, приятель, —
Иль буду, ночь скуля, надоедать я.

Ты думаешь, покину вдруг тебя я?
Ну, люди и самих себя не знают,
Судьбе своей в глаза не смеют...
Все свершено, и формы суть главнее!

Шторм грезит гаванью, а гавань — штормом,
Опасности милы лишь непокорным
Мальчишкам, что не знали бури воя, —
А волк морской мечтает о покое...
Все ж не клади толстух в постель с собою!

Ласковый пейзаж/Плавучий лед/Светлая пума

Зыбкой нежностью скованный и околдованный,
Будто светом мерцающим трубки неоновой...

Течет под сводом сердец, глубок,
Темный поток

Воздух ласков, как женская грудь.
Так красавица сорокалетняя,
Сентябрю подобная, страстью последнею

Предвидя зиму, лето стремится вернуть.

Под сводами сердец — любви собор. До срока
В нем Господа мы славим неустанно.
Но вечерня души — лишь свет одинокий да крестный путь в тишине глубокой,
Мы знаем: смолкнуть пора божественному органу.

Что сердца свод? Сновиденьям — мост он,
Чтоб желаний рыцари ночь напролет
По нему вновь и вновь проезжали под звездами, под флагами красно-желтыми, пестрыми,
Как наряды осенних рябинок-пажей у ворот.

Уходят, уходят из сердца навеки,

Исчезли вдали, как дым, в седой пелене тумана,
И светлым остался лишь смутный абрис лица,
Что чувств моих Монмартр

Перевернуло.

Должно быть, это и есть преданность.

Небеса окружили оградой.

Ты знаешь: в марте дождик стылый —
Земле прививка райской силы.

Наши сердца, как лилии в мае, томятся по лету,
Наши сердца томятся предчувствием чуда в крови,
Наши сердца томятся близостью теплой земли,
Готовой зачать от дождя небесного,
Наши сердца томятся от жажды расти, расцвести и увянуть,
Наши лица раскрываются, будто листья,
А сердца разбухают от будущих соков, от ожиданья полета бабочек
И гудения пчел.

К Франко

Даже коль церковь тебя причащает
И называет агнцем невинным,
Даже коль папа тебя величает
Христа самого возлюбленным сыном,

Ты знаешь, папа все-таки не прав,
И церкви власть — не выше прочих прав,

А он — не Божий глас, а Божий раб.

И кардиналов, и прочих святош немало.
В аду — найдутся и папы, коли поискать.
Хотя им церковь исправно грехи отпускала,
В аду они каются — Бог и не думал прощать,

И правильно: нечего Заповедь нарушать!

«Брат мой, ты слышишь ли шум дождя?..»

Брат мой, ты слышишь ли шум дождя?
Капли строчат, как из пулемета,
И время расстреливают, не щадя, —
Твое и мое. Началась охота:
Дырявят выстрелы ткань бытия,
Ветхий костюм... это ты или я?

Свободны, в плену и мертвы заодно, —
Брат мой, мы узники все равно,
О брат мой!
Сгнить под землей суждено всем нам:
Человек есть прах — не скала и не камень,

А если все сдохнем и все будем там —
Так пусть же пребудет мужество с нами!

«Падают листья, падает дождь...»

Падают листья, падает дождь,
Падают тучи в морскую гладь.
Падают сны на подушку, а в сердце — печаль,
И только смерти росток в душе становится выше.

Так далеки мечты. Так далека любовь.

Отдаляется близкое. Горизонта черта
Пролегла через сердце твое.
Как далеки твои руки!
Губы твои позабыты. Дыханье твое —
Всего лишь ветер дождливым утром.
Холодно Богу. Умерло Время.
И лишь смерти росток безмолвный
В душе становится выше.
С каждым днем умираешь еще немного,
С каждым днем все пустее твои ладони.
Не приходит никто. Тишина у порога,
И ничто уж не держит, ничто не затронет —
Все мертво уж, все в прах обратилось убогий.

Только смерти росток в душе становится выше.

Огонек задрожал, померк и угас, —
Как много их — тех, кто погиб до нас...

«Все еще больно!..»

Все еще больно! Открыты раны,
Но открытые раны — как открытые двери.
И солнечный свет играет в крови,
Что слишком долго безмолвно
Во тьме по венам бежала,
А теперь течет — еще продолжает течь —
Пурпуром ярким страдания,
Пурпуром нежным прощания.
Кровь бежит и уходит, уж чуя свою судьбу, —
Беглянка, что долго томилась
В темнице счастья, в темнице боли, —
Опять свободная, пусть еще слабая,
Но снова — на воле бурь,
Перемен, приключений,
Дали далекой и чужестранной,
От затхлости бренного тела освобожденная,
Открытая всем ветрам,
Открытая миру...
Вновь на ветру трепещут флаги стремлений,
Вновь развевается знамя жизни.

«Он погиб под Можайском...»

Он погиб под Можайском. Ночью.
В мороз. На белом снегу.
Холод мгновенно его заморозил, — окоченев в секунду,
Тихо упал он в снег.
Отяжелевшее тело в снега уходило все глубже,
Все глубже и глубже, — и новым снегом его заметало.
Часы его прожили все же подольше, чем он, но потом и они встали —
В половине восьмого.
И снова все было белым-бело — весь декабрь, и январь, и февраль тоже,
И тихо скользили лыжи солдат неприятельских
В трех метрах над ним,
В направленье Смоленска.

А после задули ветры, и начал подтаивать снег.
С мартом пришла весна, с весною — теплые ветры,
И он восстал из белой своей могилы.
Как грязный ком, заскользил вниз по склону, по талому снегу, —
И, наконец,
Коснулся земли.
Вокруг все таяло и оживало
Ожили и открылись и раны его. И кровь заструилась,
И он, наконец, умер по-настоящему.
Уснул на лугу, с винтовкой своей и каской,
И ожил в духе — или, точнее, в смраде.
Он рос, он двигался, пух,
И в снах тревожных своих Снова сражался.
Двигались черные губы его,
Дрожали петли кишок гниющих,
Мерзко воняя,
Шевелились порою склизкие руки...
Но, наконец, он умер и в третий раз,
Съежилось тело в обтрепанном сером мундире,
Вжалось, вросло в землю, и черепа взгляд пустой
Стал безмятежным, мирным и отчужденным.

Вокруг него
Призрак весны заплясал —
Поле битвы вновь стало обычным цветущим полем.
Зажурчали ручьи, и ростки
Потянулись сквозь землю.
Поднимались травы, сквозь твердую корку земли пробиваясь, —
Но сквозь мундира полуистлевшую ткань проникнуть были не в силах.
Травы толкали тело убитого вверх,
Но им было темно под мундиром, —
И погибли они.
А ведь рядом
Цвели подснежники и лилии луговые.

Но тут пробудились к жизни жуки и черви.
Лис они оказались хитрей,
В тающем льду труп мамонта раскопавших, —
Вечный источник пищи, месторождение плоти.
И начала земля пить мертвые соки...
Иоганна Шмидта из третьей роты сто пятьдесят второго полка,
Насквозь пронзили высокие, сочные травы.
Кролики по нему пробегали частенько,
На зубы садились бабочки и стрекозы — да совы ночами на нем отдыхали.
Никто его не нашел. От него
Остался лишь жестяной солдатский жетон.
Жетон подобрали в году две тысячи двести двадцатом,
Во время строительства игровой детской площадки.
Радом стоял дом, там жили люди, любили и умирали. Рабочий
Выбросил прочь жетон — ржавый и бесполезный кусочек металла.
Но совсем он исчез лишь через два года.
Он стал последним — ведь семеро тех, что погибли с ним радом,
Лежали глубже,
И раньше в прах обратились.
И долго еще в воздухе череп болтался —
Его подцепила вишневого деревца ветка,
А деревце выросло и зацвело — и, окруженный цветами,
Глядел он в небо,
Подбородка лишенный, ведь отвалилась нижняя челюсть
И на земле валяться осталась.

В городе Гисен, откуда он родом был,
О нем сначала печалились,
А потом позабыли, —
Пришли тяжелые времена, и стало не до того.
И только мать его говорила порой:
Хорошо, мол, сделал,
Что вовремя умер
И не увидел, какой наступил кошмар.
Конечно, в душе она так не считала.
Сына она пережила только на семь лет.